Letztes Treffen

      Он вновь шел в это проклятое место, — которое с самого своего появления должно было быть разрушено самим Господом Богом, — однако словно находился в трансе, что, скорее всего, было связано с его нежеланием возвращаться туда, и сейчас его мозг попросту не хочет принимать тот факт, что это всё же происходит. И нет, Герхард не боялся ни этого места, ни его хозяина — он просто не желал идти туда, где провел столько лет своей бессмысленной жизни.       И он прекрасно знал — им больше не о чем разговаривать. И они оба это прекрасно понимали, на самом деле. Правда, один из них всё ещё не желал это признавать.       На что надеется Целестин? Даже не совсем понятно. Но сейчас, скорее всего, его и без того хрупкое эго окончательно сломано из-за всего происходящего, и за это он будет вымещать злобу на нем. Хотя, казалось бы, Герхард ничего такого и не сделал, чтобы заслужить гнев праведный…       Просто предал того, кто назвал его своим сыном. Удостоил великой чести стать сыном самого наместника Бога на земле.       Наконец перед глазами появляется величественное здание, порог которого он вскоре и переступает.       Огромные колонны, шикарные росписи на стенах и потолке в сочетании с золотом… Ничего не изменилось с его последнего визита сюда много лет назад.       А впрочем… Всё ещё впереди.       — И о чем ты хотел поговорить? — голос Герхарда отражается от величественных стен здания, возносясь до самого потолка, звучит громче, чем мог бы, а бледный серый взор, в котором, кажется, отражались неестественные холод и смерть, обращается на понтифика.       Он прекрасно понимал — это последний раз, когда он видит Целестина. Всё нутро ликовало — он наконец был действительно свободен. Герхарда больше не сдерживают путы того, кто столь долго и изощренно ломал его жизнь.       Но за ликованием на деле крылась ноющая боль. Старые раны, что вскрывались из раза в раз. Обиды, что выбирались из давно зарытой могилы его души. Некогда похороненные заживо, что находили в себе силы вновь и вновь навещать его. Уже столько лет…       Казалось, в один миг они стали друг другу чужими, хоть и корень проблемы крылся глубже. Намного глубже. Их встреча была фатальной ошибкой. Целестин и есть одна большая ошибка этого мира. Подобный фарисею, приводящий людей в геенну огненную и не дающий им увидеть Царствие Божие. И при этом сам туда не способный войти, хоть и всеми силами пытающийся показать обратное.       — О тебе, — даже как-то легко отвечает Целестин, обратив золотистый взор на собеседника, но смотря даже как-то… презрительно. — И о том, кем ты стал.       В зале повисла гробовая тишина, прервавшаяся лишь тяжелым вздохом тевтонца через полминуты, что уже по дороге сюда предвкушал тираду на эту тему. И уже прекрасно знал, что будет говорить Целестин. К сожалению. Он слишком хорошо его знал.       — Разве нам теперь есть, о чем говорить? Неужели здесь всё так непонятно? — спрашивает Герхард, взгляд которого даже стал каким-то… скучающим. Сейчас он лишь мечтал о том, как бы поскорее покинуть эту обитель греха. Он итак слишком много замарался в ней, что теперь вынужден искуплять свои настоящие грехи, о которых до этого словно и не подозревал.       — О нет, мне многое непонятно, — понтифик продолжает говорить спокойно, но теперь уже встав со своего трона и неторопливо спускаясь к собеседнику по небольшим ступеням, при том не сводя с него зениц. — Чего тебе не хватало, скажи мне на милость? Как ты из бравого рыцаря и праведника столь быстро превратился в потрепанного жизнью еретика? Почему вдруг ты начал внимать очередному еретику, так ещё и столь легко предал истинную веру? Не этому я тебя учил, — в голосе теперь слышится какое-то раздражение и укор, но, тем не менее, он, кажется, ещё старается сдерживаться. Пока что.       Он настолько глуп или просто притворяется?       — Даже не знаю, если честно, — с наигранной скорбью отвечает Герхард. — Возможно, потому что мне надоела твоя игра в Бога, — видит, как искажается лицо Целестина — не то в гневе, не то в шоке от такого признания — и тут же продолжает, но теперь говорит со всей серьезностью:       — И ты ничего общего с Ним не имеешь. А из меня ты вообще сделал грязную послушную псину, готовую убить любого по одному твоему слову без разбора. Ты моими руками губил всех: и праведников, и еретиков. Но из нас двоих еретик только ты, и кровь всех убитых мною на тебе. Мои грехи — это твои грехи.       Он лишил жизни слишком многих, а Целестин лишил жизни его, умертвив духовно ещё в юношестве. Просто Герхард впервые ощутил эти объятия смерти лишь под конец жизни вместе с душевной пустотой из-за того, что столько лет бродил в кромешной тьме.       Он слишком поздно осознал, что у него не было собственных идеалов, не было даже собственного мнения — всё это он принял от другого. И даже считал правильным, не смел сомневаться. Буквально жил чужую жизнь. То, что не мог сделать Целестин, делал он. Теперь же ему никто не помешает, никто не будет указом. Для него больше не существует того, кто мог бы заставить его рубить головы неверных и сжигать еретиков на костре. Он итак загубил слишком много невинных душ по чужой прихоти.       Законничество поистине страшная вещь. Убивающая и никого не щадящая ни при каких обстоятельствах. В ней нет ни капли любви и милосердия. А без них никто не достоин жизни. Людей нельзя убивать за то, что они не готовы принять истину — лучше от этого мир не станет. Да что уж там, его самого вновь хотят заставить убить. В который раз пролить чужую невинную кровь, просто потому что это нужно Целестину. Но Целестин лишь воплощение, не Бог. И власть его не от Бога, уже давно покрытая коррозией греха. Не ему решать, кто достоин жизни, а кто нет. Ещё и руководствуясь собственными, низменными принципами, а не высокими божественными.       — Быстро же тебе промыли мозг, — сейчас понтифик лишь кривится, наконец подойдя к тевтонцу и смотря на него снизу вверх. — Я лишь делал благое дело во имя Господа — эти люди были недостойны жизни, раз не могли принять истину. Я Его помазанник, и имею право решать, кто достоин жизни, а кто нет. Мне это явно лучше знать, чем тебе или кому-либо ещё.       — Да что ты, — Герхард даже тихо, и при том с заметным тоном скорби, усмехается.       Как жаль, что осознание приходило к нему мучительно медленно, разрушающе, и он на протяжении многих лет вынужден был постепенно осознавать, что из себя представляет его названный отец.       Когда-то он назвал Герхарда сыном, и для него больше не существовало семьи, почти все члены которой уже покинули этот мир.       Как бы он хотел отправиться к ним.       Сколько же за свою долгую жизнь Герхард наслушался учений о том, что индульгенции — это неправильно и богохульно, а Папа не может быть главой церкви. Что он такой же простой раб Божий, заблудший во тьме собственной гордыни.       Раньше люди, говорящие это, вымораживали его — хотелось лишь вонзить меч в их плоть, дабы они замолчали навсегда. Дабы перестали нести ересь. Но сейчас… Хотя нет, уже как минимум полвека он желал внимать им. Наконец отделиться от Целестина и не иметь с ним ничего общего.       Он помнил Уиклифа и Гуса — они оба были достойны славы и памяти. Королевство Англия, Богемия… Это всё казалось ему безумно далёким. Таким желанным, но словно недостижимым. Гении в большинстве своем отвергнуты обществом, но их идеи навсегда останутся в людской памяти. Придёт время, и их возродят и реализуют. Главное, чтобы это сделали достойные люди — такие же достойные, какими были они сами. И это случилось… Спустя целый томительный век душевных терзаний и лицемерия. И теперь уже на его землях. Неужто он удостоился Божьей милости, чтобы лично лицезреть это? Чтобы наконец принять самому, невзирая на все обвинения, на которые ему, по правде говоря, уже было совершено наплевать — он достаточно настрадался за несколько столетий.       Он уже неоднократно задумывался о том, что всё может быть иначе. Люди подчинялись Целестину, видели в нём Бога. Идолопоклонники, каковыми их сделал сам Целестин. Но теперь у них появился другой путь. Люди наконец начали понимать, на сколько же близко к ним было спасение. И что оно не снизошло к ним четыре года назад, в тысяча пятьсот семнадцатом — оно было с ними всё это время. И он тоже начал это понимать.       — Именно поэтому ты пытался весь мир загнать в монастырь и заставлять людей трястись перед тобой, боясь лишнее слово сказать? Да, очень по-божески. Ты другим навязывал скромность, пока сам жил в роскоши, а вместе с этим и имел наглость при мне водить к себе женщин и мужчин, так ещё и отпускать им грехи за это. Ты можешь кого угодно заставить жениться, а сам спишь, с кем хочешь, начиная от немок и заканчивая жидовками. Жаль, что я так поздно понял, что ты из себя представляешь, и что блуд — это лишь цветочки.       Он слишком поздно понял, что Святой Престол — не более, чем обитель греха. Что мир без него не стал бы хуже — напротив, даже лучше. Что сейчас он бы не стоял вот так вот перед Целестином, словно мальчишка, которого отчитывают за очередной проступок. Хотя, для Целестина его действия больше, чем простой проступок, что совершенно неудивительно.       — Да, я отпускал им грехи, а что такого? Что поделать, если они были настолько бедны, что даже деньгами заплатить не могли? — Герхард даже тихо смеется на это. Он-то прекрасно знает, что Целестину не нужны какие-то бедняки. Если у человека нет денег, то и ему нет до него никакого дела. — Тебя вообще не должно волновать, с кем я делю ложе. В конце-то концов, у тебя было всё для хорошей жизни. А самое главное, у тебя было Божье признание, которого ты сейчас так легко лишился. Глупец.       — У меня ничего и никогда не было для хорошей жизни. У меня не было моей жизни. Она принадлежала тебе, и ты ею распоряжался, как хотел. Я для тебя был простым рабом, а не сыном. У меня не было Божьего благословения, потому что я исполнял твою волю, а не Его. Я был слепым идолопоклонником. А ты только и можешь, что предавать людей смерти за любое слово против твоей власти и писать буллы о важности индульгенций, закрывая глаза на борьбу за престол Святого Отца у тебя под носом и наживаясь на простых смертных. А они тебе на слово верили, не понимая, какой ты моральный урод. Да и какой же ты Божий помазанник, если твой авторитет смог простой августинский монах подорвать? И он ведь ещё даже явно не старался.       — Заткнись, неблагодарный пес. — шипит Целестин. — Вы оба стоите друг друга, и оба абсолютно безнадежны. Оба пойдете в адское пекло. И как я только мог так ошибаться в тебе… Я не сделал вам ничего дурного, но вы — ты и твой народ — оказались неблагодарными сволочами! Я надеюсь, что ты сдохнешь в муках, как и все еретики, которых ты убивал.       — А я надеюсь, что Церковь наконец начнет полностью обходиться без тебя, и ты осознаешь всю свою ничтожность.       Целестин явно хотел отвесить ему пощечину, но лишь сверлил гневным взглядом, будучи неспособным дотянуться, чтобы действительно выместить на Герхарде всю свою злобу сейчас.       Скоро все поймут, что из он себя представляет, и также будут принимать новое учение. И начнут обходиться без Целестина. Механизм Реформации запущен, и обратной дороги уже нет. Кровавым заревом над этим миром поднималось солнце новой эпохи.       — Да покарает Господь твою грязную душу. Ступай прочь.       Герхард покидает святую обитель, ставшей для него обителью страданий. Даже не оборачивается напоследок, не смотрит. Лишь с облегчением вздыхает, а вместе с этим и чувствует ноющую боль в груди. Целестин вновь вскрыл всё то, что он столь усиленно хоронил в себе столько лет в жалких попытках забыть этот кошмар. Но он до самой смерти останется его тенью, что будет по пятам преследовать его.