Петроград
Там, где Лейла бранила Пушкина, а потом музой давала вспомнить уже следующему поэту о том, что «в петровом бледном небе — штиль, флотилия туманов вольных, и на торцах восьмиугольных всё та же золотая пыль», и начались интересующие нас события. Петербург сложно поменять, это крайне стоический город, какое бы имя ни носил, каким бы ни казался в онегинских строфах, что прозой были переведены на английский язык поэтом и прозаиком Владимиром Владимировичем Набоковым в 1964 году с любовью и к своему месту рождения Петрограду, и к Пушкину, к которым никогда более писатель не имел возможности вернуться. Однако это — дела будущие для повествования. Задолго до того, ещё до Гитлера, до Ленина и чуть перед XX веком он успел родиться. Физическое рождение произошло в 1899 году в семье интеллигентной и богатой, затем Набокова часто называли чувствующим человеком, ведь именно такое образование и воспитание ему суждено было получить; речь там шла на трёх языках (английском, русском и французском). Набоковы были древним родом, на недостаток средств не жаловались и только больше стали не жаловаться после того, как Владимир Дмитриевич Набоков женился на Елене Ивановне Рукавишниковой, наследнице миллионного состояния своей семьи, которое прямо перед революцией оказалось в руках Владимира Набокова младшего. Рукавишниковы были больше сфокусированы на прибыли, хотя и человеческое было им не чуждо. «О разных диковинных, а иногда и страшных Рукавишниковых у матери было много воспоминаний… — писал Набоков после. — Я люблю сцепление времён: когда она гостила у своего деда, старика Василья Рукавишникова, в его крымском имении, Айвазовский, очень посредственный, но очень знаменитый маринист того времени, рассказывал в её присутствии, как он, юношей, видел Пушкина и его высокую жену…» Однако большее влияние на сына оказал отец. Он был юристом, наследником своей генеральской семьи и лидером Партии кадетов в то время, когда это ещё можно было делать. Соответственно, либеральная мысль хотя бы в самом духовном своём смысле не могла не проникнуть в голову писателя в содружестве с воззрениями, привитыми первым местом обучения, кроме дома, — Тенишевским училищем, прогрессивной школой, где даже не было отметок. Свои политические убеждения, хотя политика интересовала его в меньшей степени, Набоков описал так: «С юности — я покинул Россию в девятнадцать лет — мои политические взгляды остаются строгими и неизменными, как старая серая скала. Они классически, почти до банальности. Свобода слова, свобода искусства. Социальный или экономический строй идеального государства меня интересует мало. Желания мои весьма скромны. Портреты главы государства не должны размером превышать почтовую марку. Никаких пыток, никаких казней». Ах точно, покинул Россию. Это случилось в 1919 году, но до того Набоковы успели перебраться в Крым в 1917, спасаясь от революции, что «катком промчалась по немой стране».Ялта
«Крым показался мне совершенно чуждой страной: всё было не русское, запахи, звуки, потёмкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарских деревень, рёв осла, крик муэдзина, его бирюзовая башенка на фоне персикового неба; всё это решительно напоминало Багдад, — и я немедленно окунулся в пушкинские ориенталии». Понятия не имею, что имел в виду Набоков под «пушкинскими ориенталиями» на самом деле, однако именно в Крыму писательство принесло ему первый успех, что можно назвать уже не физическим, но социальным рождением в качестве Набокова-писателя. Его работы печатались в газете «Ялтинский голос» и использовались театральными труппами, во множестве спасавшимися на южном берегу Крыма от опасностей революционного времени. В 1918 году в Петрограде вышел совместный поэтический сборник Набокова и его одноклассника Андрея Балашова «Два пути», включавший двенадцать стихотворений Набокова. Там же он занялся и экспериментом, познакомился с Максимилианом Волошиным, который посвятил его в метрические теории Андрея Белого. В крымском альбоме «Стихи и схемы» Набоков поместил свои стихи и их диаграммы (вместе с шахматными задачами и другими заметками). Ритмической теории Белого следует стихотворение, написанное самим Набоковым в сентябре 1918 года, — «Большая Медведица», диаграмма полуударений которого повторяет форму этого созвездия. И всё же революция, вопреки желаниям интеллигенции, неслась по стране и вскоре должна была дойти до Крыма. За краткое время до того, в 1919 году, как уже было сказано, Набоковы уехали, навсегда оставив Россию. Россия, тем не менее, осталась в Набокове, хоть приехать туда было уже не суждено. Его сердце, в отличие от всего остального, по известной цитате, продолжало говорить по-русски. Его перо, и ручка, и карандаш тоже занимались этим хитрым делом, но с уездом Россия для Набокова приобрела черты более волшебные, подёрнутые дымкой, «духами и туманами» хорошего времени, которое было для него потеряно навеки. «Я никогда не вернусь по той простой причине, что вся Россия, которая мне нужна, всегда со мной: литература, язык и моё собственное русское детство. Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся. И в любом случае гротескная тень полицейского государства не будет рассеяна при моей жизни». Однако время было вступать в новые государства, стать полицейскими которым только предстояло.Берлин
Город не встретил Набоковых объятиями, однако и не отвергнул. Денег оставалось на безбедную жизнь и обучение Владимира Владимировича в Кембридже, однако многое пришлось оставить в уже ушедшей России. Кроме того, Берлин, как и сейчас, является магнитом для русской интеллигенции, что в то время процветания немецкой науки и философии делало столицу Германии, хоть и проигравшую в войне, крайне популярным местом, где собирались все-все-все: и те, кто хотел, и те, у кого выбора не было. Кажется, моя забывчивость окунулась на английский период жизни Набокова, когда он обучался в университете. Можно два слова сказать и о нём. Писатель студенческий период определил через некую особенность Кембриджа: «Тонкая сущность, которую я теперь бы определил как приволье времени и простор веков». Набоков изучал современные и средневековые языки, а также зоологию. Перевёл «Алису в стране чудес» Кэрролла и даже основал Славянское общество, однако уже на других лекциях в Берлинской филармонии революция настигла Владимира Набокова старшего в лице черносотенца, который его и застрелил в 1922 году. Набоков младший отправился на замену отца в ненавистный на всю жизнь Берлин. «Моя душенька, из побочных маленьких желаний могу отметить вот это — давнее: уехать из Берлина, из Германии, переселиться с тобой в южную Европу. Я с ужасом думаю об еще одной зиме здесь. Меня тошнит от немецкой речи — нельзя ведь жить одними отраженьями фонарей на асфальте, — кроме этих отблесков, и цветущих каштанов, и ангелоподобных собачек, ведущих здешних слепых, есть ещё вся убогая гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное уродство. Ты это всё понимаешь не хуже меня. Я предпочёл бы Берлину самую глухую провинцию в любой другой стране», — писал Набоков из Берлина своей будущей жене, что находилась тогда в Санкт-Блазиене. В немалой степени на нелюбовь Набокова к Берлину повлияли и факт убийства здесь его отца, и общая философия Набокова (сына кадета и студента университета виги в Англии), которая плохо сочеталась с правеющей Германией, хоть цитата была взята из письма 1922 года. Однако именно берлинский период (хоть и не Набокова-человека, но зато Набокова-писателя) оказался самым крупным и, наверное, самым плодотворным. Через год после женитьбы на Вере Слоним, что состоялась в 1925 году, когда Набокову было всего двадцать шесть, вышел первый роман Владимира Владимировича — «Машенька». И понеслось. Набоковы уехали в 1937 году, а до того свет увидели ещё несколько романов писателя: «Король. Дама. Валет», «Подвиг», «Соглядатай», «Отчаяние» — и, по мнению многих, лучшие из них: «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Дар», «Камера Обскура». Это если не говорить о стихотворениях, коротких рассказах и очерках; выделить хотя бы великолепный рассказ «Истребление тиранов». Как говорила Екатерина Михайловна Шульман, большая любительница Набокова и жена профессионального набоковеда, Берлин Набокова изначально кажется придуманным: весь с горгульями, лужами, драгоценными ключами от квартиры и прочим; в действительности это оказывается правдой. Это в немалой степени характеризует Набокова-писателя. Он писал о правде, говорил о правде, однако делал это необыкновенным образом, что и можно назвать его личным искусством. И всё же что-то начало меняться. Сначала неожиданно («ой, а что случилось?») в 1933 году закрылся кружок поэтов, частыми гостями которого были Набоковы (через год после того, видимо, от освободившегося времени родился их единственный сын Дмитрий, о котором тоже приходилось немало думать, о его безопасности в немалой степени), люди становились всё злее, а чёрной кожи в их одежде и коричневого цвета (то есть цвета нацистов) в их политических взглядах всё больше. Началось выставление свастик на улице, ходить по которым постепенно становилось всё страшнее, а гонения на евреев увеличивались в геометрической прогрессии. Вера была еврейкой, за что и была уволена с работы в 1936 году. Знаменательна эта дата ещё и тем, что в российской историографии следующий год традиционно считается пиком Большого террора. Набоковы покинули ненавистный Берлин в 1937 году, когда на Родине бушевал Сталин, а в новом доме перемалыванием человеческих жизней занимался Гитлер. Потом ни туда, ни туда Владимир Владимирович не вернулся: «Пока я жив, могут быть живы и те бестии, которые убивали и пытали беспомощных и невинных. Как я могу знать об этой пропасти в прошлом моего современника, руку которого я случайно пожимаю?» — писал Набоков о карателях любого тоталитарного режима без деления на нации и страны. «Следует отличать „сентиментальность” от „чувствительности”. Сентиментальный человек может быть в частной жизни чрезвычайно жестоким. Тонко чувствующий человек никогда не бывает жестоким». И всё же чтобы откуда-то не вернуться обратно, надо это место найти. И поиски длились до 1940 года. До того Набоковы успели побывать в Каннах и Ментоне, пожить в Париже, где писатель заканчивал или издавал произведения берлинского периода, а также начал первый роман на английском «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Однако Гитлер, путешествуя по миру за германскими беглецами всех мастей, в том числе и Набоковым, начал завоевание Франции. Спасаясь от оккупации, Набоковы оказались на корабле, зафрахтованном американским еврейским агентством ХИАС с целью спасения еврейских беженцев. В своё время как сам Набоков, так и его семья многое сделали для этого народа, были известны сами по себе, а потому могли рассчитывать не только на спасение, но и каюту первого класса. После переезда в Америку Набоков мало что мог позволить себе первого класса довольно долгое время и перед, и после него.Уэллсли
«Теперь Америка — мой дом. Это моя страна. Её интеллектуальная жизнь подходит мне гораздо больше, чем в других странах. Здесь у меня больше друзей и родственных душ, чем где бы то ни было. Заметьте, я вовсе не в восторге от американской кухни. Мороженое и молоко хороши в меру. А американский бифштекс — это какое-то недоразумение (вот вам каламбур). Но всё это из области материального, и по большому счёту не важно. Нет, есть ещё что-то в американской жизни и в американцах, что делает меня по-настоящему абсолютно счастливым». Так писал Набоков в 1964 году, когда уже не был в Америке, однако в 1940 та встретила его подобно Берлину: не отвергая уже на тот момент великого писателя, объятий своих всё же не раскрывала. Набоков ещё в Париже начал написание некоторых романов на английском языке (что, кстати, и продолжал делать всю жизнь, русский язык остался лишь в переводах и стихотворениях), но они не получили большой популярности, ведь белоэмигранты не только предпочитали читать по-русски, образовывая небольшую старую Россию везде, куда бы они ни прибыли, но и дел с наступлением Второй Мировой войны у них появилось не то чтобы больше, но дела эти изменились, и чтение новинок литературы в них входило в меньшей степени. Набоков-писатель мало был интересен американскому читателю, хотя постепенно наступала эра заинтересованности США русской культурой и языком. «Пик популярности русского языка пришёлся на 1960-ые и 1980-ые годы, — рассказывает Дэвид Паттон, вице-президент Американского совета преподавателей русского языка и литературы. — Трудно сказать, с чем это связано, но обычно интерес к русскому проявляется в „критические” годы: „звездные войны”, холодная война и так далее». Возможно, Владимир Владимирович это предвосхитил, начав в 1941 году работать в женском колледже Уэллсли, что находится по сей день в одноимённом городе. За свою преподавательскую деятельность там, что длилась до 1948 года, Набоков успел создать целую кафедру русского языка, которая является популярной там по сей же день. К примеру, этому предмету обучались Хиллари Клинтон и Мадлен Олбрайт, конечно, уже после ухода Набокова. Это начало приносить ему неплохие деньги, были востребованы не только его преподавательские (в этом можно убедиться, прочитав почти любую его лекцию, что наверняка не только написаны были, но и рассказаны великолепным и одновременно понятным языком) и лингвистические способности (как было сказано, Набоков с детства прекрасно владел тремя языками, в том числе английским, изучал языкознание в Кембридже, хотя специально не учил немецкого, несмотря на долгую жизнь в Берлине), но и его энтомологические таланты, что выразилось в работе в лаборатории Гарвардского музея сравнительной зоологии. Конечно, более всего его привлекали бабочки.Итака
Следующей остановкой стал Корнельский университет. Уэллсли и без того был известным, но институт в Итаке его затмевал и своим большим гендерным разнообразием, и нахождением в Лиге плюща. Писатель уже отлично зарекомендовал себя в качестве лектора, а потому в 1948 году был туда приглашён преподавателем. В сам город Набоков приехал в свой же первый рабочий день в университете, потом часто менял квартиры, хотя относился к этому уже более легко, чем в бытность свою в Берлине. Возможно, связано это не столько с более приятной ему американской ментальностью, сколько с появлением у Набоковых вполне приличных денег, их состояние уже физически не могло вернуться в прекрасное для себя время дореволюционной России, но теперь их безбедная жизнь была тем, о чём более не надо было волноваться. «Моя Америка довольно маленькая: университетская Америка и дикие горы, куда я хожу охотиться за бабочками. И моя Россия тоже очень маленькая. Дорожка там, пару деревьев здесь, небо. Это сундучок с сокровищами, к которому возвращаешься снова и снова», — Набоков всегда любил места с горами, кроме Петрограда. Там гор не было, но он его всё равно любил. Хотя Набоков-преподаватель развивался, Набоков-писатель чуть умерил пыл. Работы оставались малопопулярными, без ограничений заниматься писательством он мог лишь во время отпусков. А потом вышла «Лолита» — и разорвала всех. На английском «Лолита» вышла в 1955 году, сам Набоков не слишком рассчитывал на то, что её вообще позволят напечатать. Однако издательство «Олимпия пресс», которое славилось ранее опубликованием полупорнографических сюжетов, осмелилось на выпуск этого произведения. «Лолиту» сразу после издания запретили во Франции, где и располагался сам издатель, а также в Великобритании. Потом в Австралии и ЮАР (до нескорого 1982 года). Ограничения на неё действовали в Аргентине и Новой Зеландии. В Швеции, уподобляясь коричневым, и вовсе сожгли весь тираж. Об СССР, пожалуй, даже и не будем упоминать, где секса не было вообще, тем более с маленькими девочками. Набоков сам подливал масла в огонь: «Можно извлечь из „Лолиты” некую символику, только вот я её туда не вкладывал. Если же люди всё-таки проделывают это — что ж, значит им так удобнее. Но если серьезно, „Лолиту” нужно воспринимать как бесстрастное упражнение интеллекта. Не надо лить над ней слёзы. Наслаждайтесь ею с лёгкой дрожью в позвоночнике…» Однако «Лолита», как и одноимённая героиня романа, путешествующая по штатам Америки, оказалась в достаточной степени привлекательной «нимфеткой», чтобы покорить весь мир и быть прочитанной интеллектуалами всех мастей даже там, где книги было принято сжигать. Писателя часто обвиняли в создании порнографии, что всё же было неверным даже для того мира, где лишь спустя десять лет после написания разрешили ввозить и печатать великолепного «Улисса» Джойса, а на обвинения в педофилии можно позволить ответить ему самостоятельно: «Мои знания о нимфетках не выходят за пределы научного интереса, уверяю вас. Я равнодушен к маленьким девочкам. У меня двадцатипятилетний сын, так что, наверное, мне бы больше пристало писать о маленьких мальчиках (кстати, добавлю я от себя, однажды Набокову предлагали всё-таки выпустить „Лолиту” до того, как он добрался до упомянутого парижского издателя, но с одним условием: Лолиту нужно было заменить на мальчика)». Набоков-писатель ожил. Таким образом, сошлись Набоков-писатель, Набоков-преподаватель и Набоков-учёный в одном человеке, как не странно, — Владимире Владимировиче Набокове, создавая хоть и самый скучный с точки зрения истории период его жизни, но самый благотворный для писателя и его академической деятельности. Однако новый переезд оказался не за любимыми Владимиром Владимировичем горами.Монтрё
Хоть Набоков и полюбил Америку и свой университет, пенсию в шестьдесят один год он себе решил устроить в маленьком городке (прошу просить мне тавтологию, но городок действительно был и остаётся маленьким) по имени Монтрё в Швейцарии, куда он переехал в 1960 году. Наконец переезд в иную страну стал личным желанием Набоковых. В остальные разы они бежали, причём не от большого желания; здесь же, в городе на берегу Женевского озера, они могли провести приятную и тихую жизнь, где бегать уже не надо было: при желании достаточно было просто медленно ходить. «Это самая приятная и поэтичная страна Европы, — писал Владимир Владимирович через четыре года после переезда в швейцарию. — Здесь бывали Гоголь, Толстой, Байрон, Достоевский. Гоголь писал здесь „Мёртвые души”. Достоевский очутился здесь без гроша, а Толстой подхватил венерическую болезнь. Как я уже сказал, поэтичная страна…» В Монтрё было мало чем заняться, по ленинским местам, особенно в Цюрих, Набоков предпочитал не ездить, оставался во франкоязычной части Швейцарии без нелюбимого немецкого даже в региональной обмотке. Однако озеро и горы удовлетворяли его энтомологические порывы. «Я выбрал Швейцарию, потому что это очаровательная и чрезвычайно уютная страна. Здесь в горах восхитительные бабочки. Ловить бабочек возле Симплона или Гризона — восхитительное наслаждение, и некоторые из знаменитых районов — Понтрезино, Цермат, Лакинталь, долина Роны, — классические места охоты, всё еще чреватые неожиданными находками, несмотря на поколения английских и немецких собирателей, бродивших здесь прежде». Хотя однажды небольшой курьёз, падение во время сбора бабочек в 1975 году, серьёзно повредил здоровью писателя. Интересным выдался 1967 год. Именно тогда в Монтрё начали проводить ежегодный фестиваль джазовой музыки, хотя сам Набоков музыку не слишком любил, но мне романтически хочется считать, что ему было более приятно находиться в месте, где играть сегодня джаз можно было и без продажи Родины на следующий день — с этим позволялось повременить. Хотя, наверное, этот год более известен тем, что именно тогда вышла «русская» «Лолита». Она не принесла автору дополнительных денег, в которых он, впрочем, уже не нуждался: «Теперь мне не нужно зарабатывать на жизнь; у меня есть девочка, которую зовут Лолита — она зарабатывает за меня. Я старый сводник, и у меня есть девочка, которая ходит на панель. Нет, не пишите так! А, ну да ладно…» В общем, перевод этой книги был сделан Набоковым не из-за денег, даже не потому, что писатель чувствовал себя проводником русской культуры на Западе (а он очевидно это ощущал, вспомнить хоть его большое предисловие к переведённому на английский «Евгению Онегину», хотя он сам над этим иронизировал, о чём сказала Екатерина Шульман: «Набоков, написав свой комментарий к „Евгению Онегину”, немедленно его спародировал в романе „Бледное пламя”, посмеявшись над собой — безумным комментатором в образе Кинбота, который не просто выходит за рамки хронологические, а выходит за все возможные рамки, в том числе за границы рассудка, присваивает себе и автора, и произведение и считает себя его главным героем»), хотя бы оттого, что перевод это с нелюбимого английского языка на язык сердца, то есть русский, но сердечность не добавляла ему материальной полезности. И всё же перевод вышел, потому что «Лолита» стала детищем Набокова: «Я думаю, как и наш друг Флобер, что человек — ничто, а его творение — всё. Я — ничто, „Лолита” — всё». Ну, не в прямом смысле детищем, конечно, Владимир Владимирович сам говорил, что, родись у него мальчик, Гумберта Гумберта он бы сделал «педерастом», однако главным произведением его жизни. Однако не могу не отметить забавность русского языка Набокова, который мало развивался и варился в пределах одного человека. Так, «русская» «Лолита» лишилась слов «джинсы» и «попкорн», хоть эти слова давно к тому времени вошли в русский язык. Набоков говорил, что не хотел бы, чтобы его детище переводил американский переводчик, который «делает кровать» по утрам, однако на своё утро подал героине «бессахарный брэкфэст» (красная линия «Word», не понимая такого разгула русской словесности, беспощадно выделила оба слова). И всё же перевод был лучшим и единственно прекрасным по сути: только автор может действительно сделать его таким. Хоть «Лолита» и «Lolita» имеют большие различия, языки в них одинаково волшебные и в немалой мере считать их можно разными романами или хотя бы разными редакциями. Хотя что-то я много говорю о наследии. Что сам Набоков? А он спокойно жил, собирал бабочек, иногда падал в горах, последний и самый масштабный роман «Ада» вышел аж в 1969 году, а «Лауре и её оригиналу» не суждено было выйти при жизни писателя. Особенно интересного он старался больше не делать, что и верно — счастливая жизнь во многом скучна, а скука требуется человеку после насыщенного прошлого. Да и Монтрё, хоть и был городом туристическим, оставался достаточно тихим. Кроме природы и ежегодного фестиваля джазовой музыки, по сути, единственной достопримечательностью городка остаётся могила одного писателя, умершего в 1977 году, который оставил наследие, что на русскую культуру повлияло сродни Пушкину, а на европейскому — сродни Достоевскому. Однако сам Владимир Владимирович Набоков, будто бы был скучным человеком, посетил это место лишь единожды. Зато остался там же в тот же день навсегда под голубым небом, под чистым воздухом и бризом от Женевского озера в горной и гордой швейцарской земле.