Стерпится

      Стерпится — слюбится.         Так всегда говорили родители: мама, вытиравшая руки кухонным полотенцем, засунутым за пояс фартука, папа, смотрящий на неё поверх газеты, — и бабушки, убирающие сорняки в огороде.         В это не верила она, но покорно стояла напротив муллы, сидящего во главе их стола, и молилась вместе со всеми. Безмолвно склонялась к родителям, благословляющим их союз. Голос не дрожал во время её слов, но душа истерично металась в груди. Думалось ей, будто это оттого, что она была рада золотому браслету, окроплённому бриллиантами.         Удивительно солнечный день, настолько редкий в тёплую зиму, освещал их сцепленные руки, но не касался глаз. Не зная гордости, сердце обрывало свой собственный ритм. Волосы шевелились под платком, мурашки скрывались длинным рукавом. Губы обжигало горечью от шума в ушах — она не помнила, был то счёт времени их поцелуя или сердцебиение сродни сотням бушующих морей.         В век прогрессирующих технологий она отставала от людей всё сильнее. Шаги её замедлялись с каждым годом, голова опускалась к груди. Летала посуда, рассыпалась осколками, отпечатываясь на стенах.         — Посчитай ей рёбра, — молвила каенана, брезгливо оглядывая их квартиру.        Побледневшая, она смотрела на свекровь, не веря ни единому её слову; едва успела унести ребёнка в другую комнату. Подумать не могла, что муж её послушает и познает вкус крови. Не представляла, насколько часто его настроение оказывалось ужасным.        Только глупец будил безжалостных фурий — теперь к приходу свекрови квартира сияла чистотой, даже когда хозяева целые дни проводили на работе. Мама укоряла её в том, что та просила защиты, и поражала непрошеной молнией:        — Довела? — и болезненно поджимала губы. — Будь мудрее. Стерпи.         Ненавидела. Терпела.         Покорно порхала бабочкой с изрядно поцарапанными хрупкими крыльями; пряталась временами под единственной крышей, готовой даровать ей защиту.         Ветер годами трепал её, будто пыль, бушевал и оставлял следы на желтоватой коже. Уши различали поступь шагов, докладывали хозяйке о настрое, предвещая беду ли, спокойный ли вечер.        Вся жизнь ещё сияла впереди, но груз двенадцати прожитых вместе лет за спиной омрачал чистейший горизонт — ежели до самой смерти такие мучения, зачем же тогда?.. Один шаг отделял её от бесконечности, страшащей и манящей, но кроткое «эни» — не «мама» — стопорило.         Стоя на балконе, желала шагнуть. Всё осталось бы позади. «Харам!» — с ужасом думалось ей. За это мечеть каждую неделю встречала её и дочь, крепко схватившуюся за мамину ладонь. Бирюзовый ковёр смягчал шаги, священные тексты со стен, казалось, смотрели на неё с укоризной.         «Отмойся от своих желаний потаённых ли, открытых. Как могла мечтать о том, чтобы оборвать подаренную жизнь? Под покровом ночи думать не о муже подле тебя, а о постороннем человеке?»         Так читалось, мерещилось ей. Взгляды, прилипшие к ней, пронизывающие, швыряли её душу, как птицу, о каменные стены.         Длинные рукава скрывали дрожь от скорой встречи с мужем. На губах застывали красные бусы.         Она убегала, он догонял, держал крепко. Приходил и падал на колени:        — Я изменился, — каждое слово плетью хлестало. — Пожалуйста. Я же люблю тебя, разве не видишь?        — Как мне верить тебе, если я вижу, кем ты был и кем ты стал?         Слова — пустой звук, но резь ощущалась не слабже ножа. Снова и снова попадалась в ажурную паутину, искусно сплетённую кружевом. В голове маминым голосом напоминало о прожитых вместе двенадцати годах. Она жалела: его, себя, время — и прощала. Раз за разом.         В угоду всем собственноручно забивала гвозди в крышку своего же гроба.  Словно красной нитью вело его к ней, по следам за дразнящим ароматом не что иное как сам шайтан прокладывал ему дорогу. Находил её везде, во всём — и возвращал обратно.         Отравленный болью и горечью разум звал в мир иной.         Настолько же быстро она теряла смысл просыпаться по утрам, насколько и обретала. Когда пустая кухня, окутанная смогом тлеющей сигареты, глубокой ночью встречала шаркающие шаги маленькой девочки.         Солёная горячая вода за столько лет выжгла глаза, отпечатывая под веками бесконечный ужас — настоящей жизни и будущей. В груди, там, где раньше билось сердце, бешено, истерично, сейчас громыхала бесконечная пустота.         Рваные вздохи побледневшей девчонки, напуганной до смерти, она заглушала, успокаивала и заверяла, что всё бы наладилось совсем скоро. Надежда на несовершенный, вероятно, утопический план, зудящий в голове долгие годы, рассыпалась грудным кашлем.        — Тише, тише, — испуганно шептала девчонка, дёргая её за руки. — Вдруг он услышит!        Лето было наиболее любимым, оно даровало возможность отправить дочь в деревню к бабушке и укрыть её от кровавых следов и разбросанных ножей, спрятать от беснующегося шайтана. Он приходил ночью, закрывая двери на ключ. Притворялся, что любил, ледяным взглядом одаривал; она делала вид, что верила, задыхалась под сильной рукой.        Они делили постель до рассвета, предавая несуществующую любовь и самих себя. Горькими слезами небо поливало землю, молясь за неё. Молвило через грозы.         «Беги, глупая, и молись.»         Дом продувал холодный ветер, пронизывал ужас, нечеловеческий страх гнал бесконечной пыткой.         В груди бушевал стыд, когда под веками представал не её муж, а некто совершенно иной. Пытаясь отмыться от греха, обжигала нежную кожу кипятком, вдыхала пар, скопившийся в ванной комнате. Входная дверь захлопнулась, послышались злые шаги.         Время замерло, на месте топтало в пыль все прожитые годы. Она обменяла бы душу на конец истязаний.         Месяц в больнице прошелестел призраком — она почти ничего не помнила; только оторопь, агонию и надежду на забвение. Закрывала глаза и молила отправить её в заманчивое никуда, чтобы не чувствовать, не ощущать, не видеть. Сил больше не было, как и воздуха в лёгких.        Сминая справку в руках, открыла дверь. Она захлопнулась за ней, отсекая. В ушах тревожное сердцебиение, на кончиках пальцев — мороз. Небольшая сумка вещей, документов ударяла по бедру, подгоняла, стегала.         Пульс останавливался на станции в ожидании поезда. Город же жил, как ему полагалось, куда-то спешил, её обступал, как глубоко прокажжённую. Защищал убийц и воров, затыкал несчастных и бедных. Ужас, искренний, глубокий, сковал потрёпанное тело.         Стоя на пороге единственной защиты своей:        — Я сбежала. Подаю на развод.        — Ребёнок? — первый вопрос. Телефон уже у уха, в нём раздавались гудки. — Проходи на кухню.         — Дочь у бабушки.        — Славно. Нужно забрать, чтобы вы обе были в безопасности. Вдруг нагрянет к ним, — мягкая, обнадёживающая улыбка тронула бледные губы. —Алло, есть дело.        Голос стих, скрылся за углом. Всполох надежды понемногу заполонял грудь, шевельнул пустоту вместо сердца.         Немало времени, столько же нервов утратилось, прежде чем свидетельство легло перед ней. Большими буквами выведено было окончание её мучений, в собственном паспорте и свидетельстве о рождении дочери пестрела её девичья фамилия.                Не стерпелось. Не слюбилось.         Вся боль, все переживания и ужасы, оставленные за плечами, не забывались, но тяжесть их ослабевала в объятиях родной души.         До конца лета оставалось полторы недели. До суда — два дня.        — Он сядет, — глаза в глаза. — Обещаю тебе.        Она верила каждому слову.        Это место было её единственным спасением долгие, долгие годы терзаний, мучений. Одна из двух комнат держала запах её духов, хранила вещи, медленно заполоняющие полки зеркального шкафа на протяжении многих месяцев.        Мягкие игрушки её дочери ждали свою маленькую хозяйку на широком изголовье кровати.        Комната пустовала; гостью заботливо приняла хозяйская спальня.        Горячие губы обжигали её кожу. Подставляясь под поцелуи, она корила себя, считала грязной, но снова и снова падала в этот омут — удивительно чистый.         — Аллах милостивый, — сбивчивому шёпоту она не верила, но мечтала, всей душой желала, чтобы это оказалось именно так. — Он примет нас. Все мы его дети.        — Но это харам.        — Любовь? Возжелание детей, истязание своих жён, любых других людей — вот харам.         Потрёпанные крылья болели; неравносильный бой, суд остался за плечами, бывший муж — в тюрьме. Протекли мимо осень и зима. Кроны деревьев зеленели, трепыхались на лёгком ветерке.        В мечети они молились за своё единение, будущее.         В отчий дом после того, как забрала дочь, она не вернётся более, гонимая едкими шепотками, косыми взглядами и непрошеными советами. Бывшая свекровь и вовсе плевалась ядом, забивая кол всё глубже в грудь, крошила рёбра. Точно как сын свой — с костями жевал или без.         Эта рана никогда не заживёт, она знала, будет зиять до самой смерти. Единица со случайной погрешностью, волей случая выбившая себе такую судьбу. Среди тысяч людей пропадала без вести, погружалась в пучину, ощущая саднящие отпечатки прикосновений на коже, утягивающих её вниз.        Даже усилием не получалось двигаться среди этой толпы в надежде на помощь, и в их голосах, по очереди тянущих одну омерзительную песнь, слышалась хлёсткая жалость, но никто не протягивал ей своей ладони.         Люди вокруг смотрели сквозь неё, молчали, отворачивались, когда она кричала громче боли, громче надуманного смирения.         Её глас услышала лишь одна душа — не родители, стыдливо опускающие веки, бабушки, сурово поджимающие губы, а школьная подруга.        — Девчонки, — тихо звала она их во время завтрака. — Оставайтесь. Насовсем.        Голос, пронизанный надеждой, болезненно искренней, отразился от стен. Пылкие эмоции за долгие годы сменились умиротворённой нежностью.         Дочь беспечно качала ногами и обиженно насупилась, стоило матери одёрнуть её. Детская наивность, непосредственность сияла ярче дневного светила. Именно она когда-то столкнула их спустя годы после выпуска, стала зачинщицей волнения сердец, свидетельницей прояснившихся маминых глаз.         — Здесь всё есть. Садик, школа во дворе.        — Давай, мам? Ну пожалуйста! Мне здесь очень нравится!        Не слюбилось, едва стерпелось.        Солнце беззастенчиво заглядывало в окна, бережно касалось лиц, слепило глаза, грело сердца. Нестаявший снег на подоконнике блёстками рассыпался, как трескался лёд счастья слезы. Нежный мороз багрил щёки.         Родные руки манили в объятия. По венам текшие корабли обернулись в прах, уступая место надежде. В памяти свежи неловкие встречи, мечты наивные и потрясения.         Застывшее время пошло. Весна набирала обороты.         В сердце место более не пустовало. Их чувства казались неуместными, и ей, честно, было стыдно от любви. Душа, знакомая с детства, обернулась тихим уголком, своими лесами защищающий от порывистого ветра, колючего мороза и проезжающих мимо машин.         — Поедем в горы на майские?        Как глоток воды после самой долгой ночи, как штиль в океане после дождя — настолько природна, настолько нужна она ей оказалась.        Передышка после многолетней тоски, вечного страха за свою жизнь и за дочь, дикого ужаса от одних глаз. Небольшой перевал длиною в два месяца, и захлопнулась дверь за спиной, отсекая мученья и боль.         Впереди ждало счастье, которое она заслужила.         Для совместных путешествий по любви в её мире появилось место, занявшееся одной особенной душой, и для прогулки нескончаемых дней, и для солнца лучей, совсем как в раю.