вечно плачу, а ты пахнешь как эти шампуни без слёз.
как забота, как дом, как способность всерьёз и надолго любить
бесконечно любить.
Им по десять. Олег появляется неожиданно и из неоткуда, возникает в жизни маленького Серёжки — болезного и запуганного, зашуганного огромным окружающим миром, депрессивным городом и старшими мальчиками. Олег его на голову выше, и кажется, что старше. Такой он — другой. Совершенно новый объект и безусловно особенный человек, к которому не хочется привыкать, но по-другому не получается. Олег не смеётся над Серёжиными рисунками, как остальные в классе, и слушает его бессвязные, восторженные монологи об искусстве Эпохи Возрождения — «Ре-нес-санс» — которые звучат забавно из-за корявой пока что способности облекать мысли в слова. Серёжа никогда не сможет себе объяснить, что Олег в нём нашёл — в этом десятилетнем несуразном мальчишке в глупых фиолетовых свитерах и с растрёпанными волосами, в мальчишке-девчонке, как его дразнили, в мальчишке-проблеме, как он дразнил себя сам. Серёжа может себе объяснить и вполне верит в том, что Олег — это его награда за долгое-долгое мученичество в этом холодном и безобразном мире. Олег: спасение, защита, спокойствие, тишина в голове, послеобеденный сон и ромашковый чай; Олег — сила и беспроблемность; Олег — ещё нет, но потом — обязательно его семья. — Серёжа? — звучит детский голос сбоку, знакомы и тревожный, Олегов голос. Серёжа ещё сильнее прячется в сложенные на согнутых коленях руки, так, что в темноте под лестницей первого этажа их дурацкого детдома отсвечивает лишь ржавчина его спутанных грязных волос. — Серёжа? — и сам Серёжа, за те последние полгода, что он послушно следует за Олегом хвостиком, может поклясться, что никогда не слышал его таким взволнованным и растерянным. Олег, который пятерки по физике и физре, который смелость и храбрость, разум и любовь, отвага и отвага — сейчас такой вот испуганный из-за Серёжи. Это делает больно внутри настолько, что ощущается физически, но только не в тех местах, куда били детдомовские глупые и грубые мальчишки, а где-то в области груди, неясно, ближе к сердцу, что ли. Олег прикасается к свитеру, под которым нечётко ощущается худое веснушчатое (веснушки не ощущаются, но Волков знает, что они там) плечико Серёжи с выступающей косточкой ближе к изгибу шеи. В ответ чужое тело дёргается почти со злостью — со всей этой малиновой и детской обидной злостью, что в нём, в этом несчастном и измученном тельце есть. Олег этого почти пугается. Серёжа ревёт беззвучно, но дрожит так страшно, превращённый в комок нервов, превращенный в ток, в оголённый провод, который вот так — бьётся. Тогда Олег опускается коленями в пыльный детдомовский паркет, становится перед Серёжей и обнимает его всем собой, всем своим детским и также ничего не понимающим существом, отчего Серёжа на несколько мгновений прекращает дышать. Он ведь привык к Олегу, да, воспринял как друга, как единственное лучшее рядом, но каждую минуту до ужасного боялся, что Олег его оставит в один момент, уйдёт и исчезнет так же неожиданно, как и появился, а это значит, что уйдёт и всё лучшее из скудной Серёжиной жизни, ведь так?, ведь Олег — это только разочек на сотню людей бывает, чтобы вселенская сила одному лишь из этих ста дала полное и безвозмездное счастье, и это счастье — Олег, и дан он Серёже. А уйдёт — и ни в одной из своих многочисленных жизней и ни в одной из вселенных Серёжа больше такого не встретит. Вдруг это совершенно иррациональное понимание, от силы которого становится страшно, в которое невозможно поверить, но вместе с тем оно закрепляется где-то на стеночке сердца и звучит как аксиома. Олег рядом, и он никуда не уйдёт. Серёжа, немножечко, честно сказать, сумасшедший, но человечный и даже сверхчеловечный, ещё не до конца во всем мире разочарованный мальчик принимает эту аксиому раньше, чем Олег успевает её в себе почувствовать. Возникает это ощущение, что Олег — навсегда. Серёжа не противится, он рад. В момент этого понимания он, согретый теплом чужого тела, осторожно поднимает голову и шмыгает носом, а затем пытается поймать глаза Олега, его взгляд, его тёплое внимание. Он смотрит на него, Серёжа, и подбородок вновь расходится в предательской дрожи, а глаза заполняются солью. Серёжа взвывает и хватается за Олега, утопая в его худых и горячих руках, в зачатках его решительной преданности, в его запахе и в нём как таковом. Они сидят под той же лестницей час спустя, их колени соприкасаются. Они пропустили ужин. Олег мнёт в руках тонкие и прохладные пальцы Серёжи, словно пытается разгладить загибы кожи на костлявых фалангах. У Серёжи наливающийся синяк на худой щеке и вроде всё, но лишь потому что те — не тупые: знают, что если бить по лицу, то начнутся выяснения, потому что такую картину даже злые воспиталки не пропустят мимо. Не тупые — поэтому бьют по ногам, спине, в живот. Только голову не трогают. У Серёжи на лице один-единственный синяк — чей-то неосторожный промах, взрослые, наверное, смогут даже закрыть на это глаза, чтобы не возиться в чужих проблемах. — Кто это сделал, Серёж? — спрашивает Олег, поднимая на него темновато-синие глаза, которые в своей оттеночности как небо перед грозой. Серёжа называет имена — три или четыре, хмурится и смотрит в пол, отрывая взгляд от этой чужой сини под пушистыми ресницами. Почему-то стыдно, несмотря на то, что понимает, что его вины в этом нет, наверное, стыдно за слабость, за боль, за эту глупую и детскую истерику, которую он устроил перед Олегом. Ладно, пусть другие видят его размазнёй, но не Олег, перед ним хочется себя показывать в лучшем свете, ведь, да, банально, но Олегу хочется нравиться. А как чужая слабость может кому-то нравиться? Серёжа пыхтит, ощущая влагу в глазах, которая больно и невовремя жжёт, неприятно, она словно ябедничает, тоже хочет привлечь чужое внимание: «Олег, смотри, а Серёжа плачет!» И уже тепло чужих безмятежных рук не ощущается, а собственные окутывает одинокая прохлада. Серёжа переводит размытый взгляд, промаргивается и видит, как Олег до снежного побеления сжимает кулаки. — Я их убью, — шепчет он злобно, бессмысленно-гордо вздёргивая подбородок и сверкая взглядом, в глазах — не небо перед затаившейся бурей, в глазах — мирная чернота в последние минуты перед обстрелами. Это может, конечно, немного страшно, и Серёжа вполне выглядит, как тот, кто подобных слов бы испугался — этот безобидный Серёжа, не знающий, что такое пацифизм, но уже являющийся его полным воплощением. Однако этого не происходит. Испуга нет. Вспыхивает что-то внутри ярче сверхновой, Серёжа поднимает зарёванный взгляд на Олега и замирает в немом восхищении, даже не дыша.х х х
но я умоляю тебя, постой многого не попрошу, у меня запрос простой: пожалуйста, позволь залечь на тебя пластом
как будто ты песок, а я скат или сом.
Им по восемнадцать. И всё произошедшее в детстве кажется едва ли не наивным, потому что сейчас, конечно, серьёзное. Сейчас — их маленькая студия, пусть и далёкая от центра города, но зато своя: уютная и родная. У них почти нормальная жизнь — впервые вообще. Без приёмов пищи по расписанию, вынужденных соседей по комнате, без контроля воспитательниц, без задирок и выстроенных иерархий, без всего того, о чем говорят, что «даже врагу не пожелаешь». Даже когда Олег уже был, Серёжа всё равно не мог поверить в то, что когда-то они будут жить вдвоем самой нормальной, тихой и спокойной жизнью. У них есть любовь; вообще — была всегда, но сейчас стала взрослой и осознанной и задавала жизни вектор. Серёжа знал, что любит Олега с самого первого дня их знакомства, с самого первого взгляда, ощущения, импульса; знал это всегда. Просто не хватило в детстве этого диапазона, данного ему под чувства — любовь к Олегу в него просто не вмещалась, потому так долго жила в нём частицами и остатками, наивно называлась «приятельством», «дружбой». Маленький детский мозг, уже напичканный книжками и уроками, всё же не мог осознать нечто такое сильное и большое. Не знал как — об этом не писалось в учебниках. Как найти любовь, принять её и сохранить? И приходилось, как слепому котёнку, тыкаться в ситуации и моменты, в неосторожные слова и признания, в бессонные ночи и различные думы, и всё это, чтобы к восемнадцати годам, хотя, конечно, на деле ещё пораньше, осознать — это любовь. И так было сложно любить в этом дурацком замкнутом детдомовском социуме, что дожить до восемнадцати и сползти в эту чертову государственную однушку было главной мечтой. Сейчас мечта — это реальность, самая настоящая и осязаемая реальность, плотная и уверенная. Сейчас Серёжа учится в одном из лучших институтов страны и живёт с лучшим человеком своей жизни, готовит ужин для Олега и каждый вечер ждёт его с работы, но только если сам не задерживается на учёбе. Сейчас Серёжа не боится не следить за временем ночью, сидя за новым ноутбуком, подаренным Волковым на день рождения — знает, что Олег обязательно проснётся от тихого стука пальцами по мягкой клавиатуре, посмотрит так смешно-сонно и слегка даже недовольно, но в целом — просто заботливо, побурчит и обязательно загонит Серёжу спать, подомнёт под себя, спрячет в огромных своих руках, защитит и позволит уснуть самым спокойным сном. Это происходит в ноябре. Где-то в конце одной из недель ноября, когда на улице уже сыро и мокро, но пока что не слишком холодно; когда солнце уже садится раньше, но предчувствия зимы ещё нет. Олег возвращается домой под вечер — уставший, но расслабленный; впереди — выходные и вся молодость. Серёжи дома не оказывается, и Олег с волнением лезет в прямоугольный сенсор, чтобы обнаружить там сообщение от него, высланное сорок минут назад. «Олеж!» «Торчу в компьютерном классе, задержусь немного» Олег просит Серёжу написать, когда тот будет выходить из подземки — встречу, вместе домой пойдём, не детское ведь время уже, волнуюсь. Сообщение оказывается прочитанным через час, но ответ на него так и не приходит. Олег тревожится и тяжело вздыхает, убеждает себя в том, что всё хорошо и искренне пытается в это поверить, но, как бы не хотел, не получается. Он смотрит перед собой, ничего не улавливая. На улице уже темнота и дождь по каплям, на улице прохладно, а в их квартире неожиданно одиноко и неуютно, без Серёжи не то. Олег не из тех, кто привык себя накручивать, но сейчас невыносимо. Измеряет комнату шагами и натягивает колючий свитер поверх домашней футболки, нет, терпеть невыносимо, и он уже в полушаге от Серёжиных поисков и кипящей нервности, как слышит в этой тяжелой тишине поворот ключа в скважине замка — быстрый, немного небрежный, словно человек оттуда в квартиру пытается ворваться. Живёшь долго с кем-то и так всегда — узнаешь его шаги в коридоре подъезда, когда он ещё не успевает остановиться у вашей двери, замечаешь то, с какой скоростью и силой он проворачивает ключ в замке, насколько широко распахивает дверь и какая резкость и громкость хлопка, с которым дверь закрывается. Олег узнает в этом всем Серёжу и останавливается. Вернулся, значит, всё хорошо. Хорошо ведь? Почти, но вообще нет. Серёжа — мокрый, трясущийся явно не от холода, Серёжа — лицо прикрыто спутанными длинными волосами, влажными, отчего становятся на оттенок темнее, не янтарь, а запёкшаяся кровь. Олег оказывается около в мгновенье и глухо зовёт по имени, прикасается к вздрагивающим и острым плечам, хочет, чтобы Серёжа на него посмотрел, но Разумовский лишь стыдливо уводит взгляд в сторону, отворачивается и всхлипывает. Сложно становится. Олегу с таким Серёжей сложно, потому что, сколько бы между ними не происходило вещей, как подступаться к Серёже, когда он разбит, Олег не понимает. Пытается, очень. Но не понимает. Он тихонько гладит Серёжу по холодной шее и что-то мирно-нежно приговаривает, шепчет, чтобы не слышать в тишине этих неровных вздохов и всхлипов из-под слёз. — Заболеешь-заболеешь, ты мокрый весь, Серёжа, мокрый до нитки, а простужаешься ты на раз-два, сам помнишь, не глупый ведь, потому не противься, Серёж, не отгоняй меня, пожалуйста, прошу, ну-ка, не закрывайся, глупый, о тебе забочусь, иди сюда, мой хороший, сюда-сюда, нужно в тёплое переодеться, сам будешь потом париться, когда на больничный сляжешь, а с температурой я тебя в твой институт не пущу, будешь под замком сидеть, и не смотри на меня так, Серёж, малыш, пожалуйста, — и всё это ровным предложение практически без вздохов, без интонационных запятых, без смысла, без начала и конца; монолог, чтобы заглушить боль и растерянность, чтобы прогнать заботливым этим голосом весь страх, и главное, чтобы нигде в нотах не зазвучала тревога, но у Олега получается, он воркует над Серёжей, а того успокаивают не столько чужие слова, сколько голос и интонация. Олег родной и рядом, и Серёжа выходит из состояния упрямой непокорности, вынужденной, запуганной. Он кивает и проходит вслед за Олегом к их кровати, и больше не всхлипывает, и дышит даже чуть менее припадочно. И вновь, как и в тот раз, проходит немного времени и немного нежности до момента, когда Серёжа находит в себе силы рассказать всё Олегу. И вновь: молчание не от недоверия, а от стыда и злости, потому что глупо и больно, потому что не хочется в глазах Олега выглядеть униженным. Однако, наверное, даже молча всё же выглядит — такой затравленный, глаза влажные и с ярко-малиновыми слизистыми, болезненный, зажатый и испуганный, некрасивый от того, настолько измучен. Волосы всё ещё всклокочены. Олегу больно смотреть на такое, но отвернуться от Серёжи он не может и не сможет. На замену слепой ласковости теперь пришла родительская вроде как серьёзность, и Олег готов слушать. Они стоят в ванной, Серёжа смывает с лица кровь и остатки слёз — дрожащими руками и осторожно, потому что любое неверное прикосновение к посиневшей переносице заставляет взвыть. — Они приняли, понимаешь, Олег, приняли меня за девушку, — Серёжа упирается руками в раковину и смотрит в зеркало, там он встречается со взглядом Олега и усмехается сломлено, больно. Истерично почти. Олег не изменяется в лице и не говорит ничего в ответ, потом что хочет, чтобы Серёжа продолжил. — Поняли, что ошиблись, и так сильно, кажется, расстроились, что вот, — под «вот» имеется в виду разбитая переносица, рассечённая бровь и синяки по телу. Серёжа сжимает губы в тонкую бледную полоску и опускает взгляд. Под «вот» имеются в виду спутанные волосы. Серёжа запускает в них трясущиеся ладони, цепляется, тянет со всей злостью, словно хочет разом вырвать всю рыжую копну с корнем. — Ненавижу, ненавижу! Смешно, Олег, да? От изнасилования меня спасло лишь то, что в нашей стране трахаться с мужчинами — это мерзость и низость. Я ненавижу всё это, — и голос уже не дрожит, а звучит с явной злостью, с ненавистью, которая течет в слогах слов, с вселенской обидой, за которой всего на миг вместо Серёжи здесь, в узкой ванной, появляется тот маленьких рыжий мальчишка в фиолетовом свитере. — А если бы вместо меня им попалась какая-то девушка? Не отделалась бы она так легко. Я устал, не выношу всё это. Ненавижу. — Я убью их, — Олег говорит это ледяным до ужаса голосом и укладывает ладонь на Серёжино плечо, чуть сжимая. Сначала Разумовский ловит его бледно-синий взгляд в отражении зеркала, а затем поворачивается и смотрит уже в непосредственно. Содрогается всем телом словно со страхом, а затем пускается в громкую и большую истерику, цепляясь за Олега тонкими руками, сминая в кулаках его футболку. Олег делает это вновь — просто обнимает его, показывая своё присутствие, а остальное Серёже вроде как не нужно, потому что на остальное он не откликается. Сердце заходится от едва ли человеческого рёва, который звучит из Серёжи, и Олегу, да, боже, конечно, Олегу так страшно, как никогда ранее, но он сносит всё стоически, не позволяет рядом с таким слабым Серёжей тоже показывать свою слабость, которая клокочет в каждом участке жёсткого тела. Серёжа выпутывается и выскальзывает из рук Олега, коленки подгибаются, и он опускается на холодный кафель, он больше не заглушаем, крик не идёт в футболку Олега и в его грудную клетку, не запирается там; вой теперь отскакивает от каждой из стен их маленькой ванной комнаты. Серёжа обхватывает ноги Олега и утыкается лицом в его колени, наверное, в благодарности, а может и от бессилия, но сейчас он точно — лишь малыш, так много в своей жизни натерпевшийся. Нужно только поднять этот жуткий заплывший взгляд на Олега, дёргнуть его за подол футболки, чтобы обратить на себя внимания, и Волков не заметит больше ничего, кроме маленького десятилетнего Серёжи, ревущего под лестницей. Они в середине комнаты; Серёжа сидит на жёсткой табуретке голый по пояс, Олег стоит за его спиной и расчёсывает мокрые Серёжины волосы, с такой аккуратностью и трепетом распутывая колтуны, которые не получилось обезвредить даже душем. Волосы мягкие и шелковистые, пахнут приятно — у них вроде один шампунь на двоих, а Серёжа всё равно ароматнее, и Олег это обожает. Серёжа знает, что Олег их любит, но не может по-другому. Сначала хотели в ванной, но вынести своё отражение в зеркале Серёжа не смог. Олег проходится расчёской ещё раз, а затем отдаёт ей Серёже. Взамен получает железные ножницы и не удерживает шумного вздоха. Переспрашивает — «уверен?» — и Серёжа даже не отвечает, лишь кивает, неспособный говорить. Тёплые расчесанные волосы чуть ниже лопаток. Олег собирает их в хвост у шеи и остригает парой четких движений, чтобы не тянуть слишком долго. Старается, но всё равно получается коряво, и Серёжа, ощупав длину, поднимается на ноги и проходит в ванную, а возвращается оттуда уже с машинкой для бритья. — Не совсем всё, немного оставь, — тихо и хрипло просит Серёжа, протягивая её Олегу. — Чтоб примерно как у тебя, — добавляет он. Олег кивает, но уже не вздыхает: ни шумно, ни с сожалением, никак. Изображает Серёже что-то вроде прически — криво и косо, нужно было лучше в парикмахерскую, но ни одна парикмахерская не работает в час ночи, увы. На чужие веснушчатые плечи падают неровные пряди волос — красивых, медных. Серёжа думает о том, что так он точно не будет похож на девушку, а Олег не думает, Олег лишь хочет встретить тех, о ком ему рассказал Серёжа, найти, выследить по запаху и проследовать за отпечатком ботинка, найти их и заставить пожалеть об этой встрече, ведь именно из-за них его Серёжа поступает так. Сдаётся. Вечер уже давно перетёк в ночь, и кажется, что в сутках появилась пара лишних часов. Серёжа мало говорит, много плачет и злится, идёт в душ второй раз, пьёт переслащённый чай, который для него делает Олег, отогревается внутренне и только после всего этого они ложатся в постель. Город проснётся всего через пару часов, а они только засыпают. Серёжа смотрит вымученно на Олега, но смотрит — с благодарностью, смотрит спокойно и ласково настолько, насколько у него хватает сил. Тычется в его губы своими, и Олег подхватывает этот предсонный поцелуй, согревает Серёжины губы, делится немножко силами жить и только затем отстраняется. «Люблю тебя, доброй ночи». Олег обнимает Серёжу и прижимает его к себе поближе, своим сердцем чувствует, что чужое бьется ровно и мерно, и всего пара минут, как Серёжино дыхание становится чуть громче и чуть медленнее, а хватка объятий немного слабеет. Чем больше сна, тем он беспокойнее, и Серёжа просыпается, когда за окном ещё по-ночному темно. Резкое пробуждение, неприятное; его причина выявляется сразу — Олега рядом нет. Серёжа смотрит на телефон, на время — рано. Им бы ещё досыпать часа полтора, но кровать рядом пуста, однако, прислушиваясь к себе изнутри, Серёжа ощущает, что волнения нет. Он думает об Олеге и понимает, что не тревожится его уходом. Значит, всё хорошо. Звучит будильник — в пять сорок, не до конца проснувшись, Серёжа хватает Олега за руку и прижимает к груди его большую ладонь. Он здесь, рядом. Значит, всё хорошо. Ночью у Олега просто были дела, а Серёжа бы почувствовал нутром, если бы что-то было не так. Их жизнь-мечта после этого случая существует ещё чуть больше двух месяцев. После Олег идёт в армию.х х х
я пахну, как боязнь смотреть тебе в глаза
так много лет искать слова, но так и не сказать.
Ему тридцать. Тридцать ведь? Потому что дни в лечебнице похожи на один, и жить в нём сложнее с каждым часом. Серёжа здесь несколько месяцев, и это почти смешно: то, как он несколько последних лет был в центре всеобщего внимания, был окружен людьми, а сейчас, прям как в детстве, снова один. Словно жизнь поигралась и расставляёт всё на свои месте: «Что-то ты обнаглел, Серёж, давай-ка на землю, вспомни, чего стоишь». Всё, как в детстве, потому что, как и тогда, единственный человек, на чью помощь может рассчитывать Серёжа — это Олег. Который погиб в Сирии. Который был настолько реалистичной иллюзией, что Серёжа практически чувствовал тепло его тела. Не понимал только, почему Олег такой холодный и грубый, почему ругается и кричит, почему творит самосуд? Ведь настоящий Олег, тот, которого Серёжа знал больше половины своей жизни, тот, которого любил, никогда бы не вёл себя так, словно хочет причинить боль. Затем оказалось, что не Олег — спасибо майору Грому, что открыл глаза. Оказалось, что это сам Серёжа: холодный, грубый, ругается, кричит и вершит самосуд. А Олега нет. Олег погиб, а Серёжа не смог этого вынести и сошёл с ума. Логичное завершение. Серёжа без Олега в любом случае бы сошёл с ума. Олег словно всегда отвоёвывал Серёжу, и не было необходимости делить своё тело с кем-то другим, но затем Олега не стало, и тогда по-настоящему вспомнилось детство. Не весёлое и безопасное, не детство-Олег, а детство-до-Олега, которое в момент взросления просто было вычеркнуто из памяти и которое вернулось в неё, когда Олег ушёл. Пришёл тот, другой. Не виделись с давно. Серёжа не скучал. А Рубинштейн продолжает пичкать таблетками, и тот, другой, начинает дрессироваться. Глупое совершенно создание, как думает Серёжа. Страшно только, что он всё больше и больше отвоёвывает, а Серёжа не может сопротивляться, у него нет на такое сил. И эти таблетки не помогают Серёже заглушить другого и стать собой — они влияют, отгоняя их обоих в забытье, делая тело овощным и не подпуская к его управлению ни одного, ни второго. Серёжа никогда не чувствовал себя таким униженным — даже в самые худшие ситуации у него было его сознание, право думать, которого никто не мог его лишить. Сейчас его нет. Сейчас все мыслительные процессы минимализированы и коротки, он немой наблюдатель и не более. Он не знает, что происходит, когда тот, другой, приходит властвовать, но сам Серёжа с каждой минутой сдаётся всё больше и убеждается, что никакого спасения нет, что единственный человек, способный вернуть его к нормальности, мёртв, и всё, что остаётся, это играть послушного пациента, жрать таблетки, делить своё тело с монстром и ждать, пока всё это закончится закономерной смертью; Серёжа думает — скорее бы. В их клетке очень светло, почти неприятно, Серёжа это ненавидит. Он снова под таблетками, он снова лишь наблюдает с трудом — глаза прикрыты, а голову режет невероятная боль, хочется пить, но сил, чтобы попросить воды, нет. Сил нет ни на что, если честно. К собственной безвольности привыкнуть невозможно. Тело очень медленно и заторможенно реагирует на все внешние вмешательства, но улавливает одно — сначала звук, мягкий такой звук шагов по матрасному полу, и Серёжа замирает, не способный ни на что, но глаза открываются медленно и с усилием; Серёжа понимает — тот тоже тут и тоже наблюдает. Благодаря этому им двоим становится видно, что происходит: они сейчас на равных, оба отстранены и оба в невменяемом состоянии, поэтому власть над телом не принадлежит ни одному из них; они оба слабы. Серёжа смотрит на мутную картину перед собой — в белизне палаты-клетки мелькает это охрово-зелёное пятно, и все усилия, на которые они оба способны, идут на то, чтобы поймать фокус и сконцентрировать взгляд. Это невыносимо и больно практически на физическом уровне. Серёжа, кажется, понимает первым; сначала — то, что перед ними человек: высокий, бородатый, пахнущий резко, но знакомо; затем с неменьшими усилиями получается поднять взгляд и столкнуться чужими глазами — родными. Импульс осознания бьёт в голову очень больно, мысль собирается воедино целую вечности, а затем получается осознать — это Олег. Им по тридцать. Его прикосновение оглушает, оно действует и убийственно, и воскрешающе, и в Серёже пробуждается всё забытое, всё, что так тщательно вытравливалось таблетками — оно даёт силы, которые позволяют сделать этот рывок, вернуть синь в радужку глаза, завладеть телом единолично, но — промах — Серёжа не успевает. — Что же они с тобой сделали? — шепчет Олег, всматриваясь в Серёжу, в его Серёжу. Он чуть возмужал, разросся вширь костями, хоть и исхудал плотью, и так сильно не похож на себя. Олег смотрит на вновь длинные, рыжие волосы, чуть спутанные, но в целом сильно-сильно напоминающие Серёжу юного, и это оказывается единственным светлым, на что можно отвлечься, потому что смотреть на всё остальное Волкову очень сложно и больно. Он прикасается к лицу, к сухой коже, осматривает, потому что ясно, что Серёжа далеко не в себе. Страшно. Так долго ничего не боялся, считал, что неубиваемый и самый сильный, самый умный и жестокий, гордился тем, что никем не превзойдён, смеялся, соприкасаясь со смертью, потому что перестал уже давно воспринимать её всерьёз, а сейчас — один миг — увидел то, во что они превратили его мальчика, и стало так невыносимо страшно; никогда — за себя, но всегда — за Серёжу. Олег смотрит в глаза напротив, затянутые золотистой поволокой, но верит, что Серёжа где-то внутри, а значит, что, несмотря на всё, очень близко. В глазах читается узнаваемость. Звуки выходят сухие и едва слышные, но Олег реагирует на них сразу, взволнованно смотрит и наклоняется ближе, чтобы расслышать, о чём говорит Серёжа, ну, или тот, кто его заменяет. — Гром, — губы, покрытые уродливой коркой, всё же движутся, произносят, и это — уже почти победа. Олег понимает и едва заметно кивает, ведь этого достаточно. Одного слова, одной фамилии хватает, чтобы наметить цель, чтобы вспыхнуть на секунду горячей ненавистью, а затем, приостановив себя, уже с холодным разумом думать о мести. Олег обхватывает холодные Серёжины руки, которые все ещё меньше его собственных. Тонкие и дрожащие, кажется, вечно-дрожащие. Он показывает — я рядом. Успокаивает ту мятежность, которая не может вырваться из чужого насильственно-успокоенного тела. Тише, Серёжа. Всё будет. — Я убью его, — обещает он, и сейчас, в этот самый раз, словно даже не Серёже, а себе самому. А Серёжа, до управления не допущенный, смотрит на Олега и так хочется вырваться из этого дурацкого плена, чтобы снова почувствовал тело, чтобы кинуться Олегу в объятия, потому что был же уверен, что они больше никогда не увидятся. Это больнее всего — не иметь возможности прикоснуться, не высказать того, как плохо было раньше и как хорошо стало сейчас лишь от того, что Олег вернулся. Серёжа чувствует прикосновение — тёплое, успокаивающее, и становится терпимее. Если Олег правда здесь, значит, у них есть шанс, значит, есть будущее — их совместное. Значит, что всё хорошо. Серёжа ничего не отвечает. Верит ему. Он знает, что Олег всегда выполняет свои обещания.