"Вальс цветов"

Ваша любезность - жалкое подобие действительного сожаления. Не стоит искажать свою мысль изысканными изречениями. Говори в лоб и по делу, бездомное отродье. Не должен был ты и рождаться, как жаль, что вышло так, как вышло. Теперь гуляй и весели народ, пока не станешь прахом. Но где же тогда вся Ваша фантазия и лиходейство? Извольте уж подумать. Ведь чтобы понять - необязательно говорить прямо. Да лишь глупцы и простофили готовы слушать всё, что говорят прям в уши, а зрение и острый нюх на правду готовы сослать только тогда, когда очи их раздвинуть и крылья носа распахнуть. Думайте иногда больше, чем просто для галочки, дорогой человек! И раз рожденью нет места в мире, зачем тогда старание прилагать? Ведь коли с дуру Ваша душа нечестива, то с чего бы мне мою душу терять? Когда забуду я кем был, найду того, кто мне напомнит: весь смысл в данности терпим, что сломлено - то восстановят. И я не отрекусь от своих дум, пускай и на мгновение покажется, что я потерян бесповоротно и навсегда.       Такая простая вещь, эта деликатность. Деликатно можно сделать что угодно. Однако, не все такое ценят. А в особенности те, кому до светского общества как до небес рукой. Но что такое деликатность для простого актёра, который в жизни не видал роскошных блюд и изысканных песен? Но для душевно израненного, в то же время столь нежного, словно бы творог, таящий на губах и не оставляющий ничего, кроме едва уловимого сладкого послевкусия? Такой, что хотелось бы поймать и распробовать ещё раз, пока не собьёшься с толку - ешь ли ты еду, али же перекусываешь облаком в небесном своде. Тонкая душевная организация, хрусталём бьётся об жёсткий кафель, привыкший и не трескающийся даже от тяжкой бутыли с алкоголем. И, выронившая хрусталь, неописуемой красоты девушка, в чьих руках хотелось бы тонуть или просто стоять в серванте, под стеклом. Чтобы ей было чем заполнить пустующую полку. Чтобы залить её горе утешением, спокойствием и, в конце концов, равновесием. Такая картина бы писалась маслом, грубыми мазками, дрожащими, бледными руками. В которых не осталось ничего помимо гнева. Хрусталь нельзя склеить. Хрусталь не восстановить, его можно лишь собрать в мешок, позорно выкинув как обычный огрызок от яблока. Контрольный выстрел пришёлся конечным для всех, без каких-то исключений. Винить можно кого угодно, не забывайте обвинить себя - девушку за неосторожность, кафель - за бесчеловечную твёрдость, а хрусталь... Слепое доверие без весомых на то причин, надежда, что тешилась долго в сердце. И лишь только хрусталь достали из пыльного шкафа - судьба была словно предрешена. Такой у хрусталя путь. Но он не думал, даже и в мыслях не было, что всё будет настолько плохо! По нему топтались, про него забыли, его даже не выкинули. И теперь он царапает чьи-то босые ноги в гневе. Такая ли у него судьба? Поместье выглядело как и всегда, просто омерзительно. Глаза кололо от осознания, что кроме смерти - это место ничем не пропитано. Ставни, глухо бьющиеся от порывов ветра, тяжёлые облака, которые будто через мгновение готовы разрушительно обрушиться на здание, чем сделают действительное одолжение. Здесь много людей. И пока смерть их не настигнет - они здесь живут. Они здесь едят красиво оформленную еду, распивают дорогостоящий алкоголь. Здесь есть красивые комнаты и освещение, но чего-то здесь явно не хватает. Каждый уголок здесь кричит «уноси ноги, пока не поздно, молю». Но что делать на воле тем, чьи дни, как кажется, сочтены? Тем, кому будет нечего там делать? Тем, кто хочет что-то поменять? По коридору бездумно шагает тончайшая фигура - сломленный взгляд, устало скованная вопросительным знаком спина, алые, словно розы в снежном поле, волосы, отливающие в огненный на свету, робко вьющиеся внутрь на концах. Бледно белая кожа, на которой видна свинцовая, слегка розоватая пудра. Очи тёмные, с фиолетовым отливом. Джокер, как звали молодого человека, идёт по этому просторному месту столь уныло - сколь не жаль было бездомного котёнка, навязавшегося по пути за тем, кто его не сможет приютить. Его конечная точка - бессилие, окутавшее его тело, тянущее вниз, как огромный привязанный к горлу валун, что с места не сдвинуть и самому не двинуться - удушит. Скатываясь по белёсой стене, оставляя на тёмной куртке такие же следы, садится на пол, безысходно прижимая к себе колени. Сегодня был страшный день и далее - будет абсолютно не лучше. Будет хуже и хуже, пока хрусталь не расщепится в крошки и не растворится из всех воспоминаний и раздумий. Его головушку посещает не меренное количество удручающих этапов его жизни. Злость кутает его с каждым днём всё больше и больше - он себя не узнаёт. Едва ли это он. Едва ли существо, стоящее с утра пред зеркалом можно назвать его именем. И он это прекрасно знает. Омерзительное лицо, омерзительная жизнь, омерзительные поступки, омерзительное прошлое, настоящее, будущее, омерзительное тело, волосы, голос. Но кого он ненавидит больше? Себя? Или кафель, что носил на деле имя «Сергио»? Едва ли кто-то может ответить на этот вопрос - но это будет точно не он. По крайней мере, не сейчас, когда дрожащая масса в голове норовит смениться гневом и неконтролируемой агрессией. Его ужасно трясёт. Последняя частица разума мутнеет в немом ужасе, потеря себя, потеря своего собственного «я» - что может быть хуже? Наверное, ничего. Словно коррозия, разъедает его изнутри, не жалея ни частички, ни хрусталика, и ни пылинки. И вот чуть меньше мгновения прошло, как до ушей донёсся складный затакт - такой дивной вещи он не слышал давно, если такое он вообще слышал. Из под двери зала, в кромешной тьме, кто-то решил предаться минорному этюду, так легко и нежно перебирая пальцами по клавишам, что едва ли можно было вдохнуть. Но он вдохнул, да так спокойно, что манёвр отвлечения сработал на «ура». Копание в самом себе сменилось чем-то новым, чего ещё не испытывало нежное сердце - успокоение. От музыки, что играла меццо-пиано, чтобы никого не будить, хотелось рыдать. Такое перетекание было по душе гораздо больше, чем столь не в его стиле - взбалмошный порыв ярости. Поднимаясь аккурат с пола, стряхивая с себя пыль, сердце быстрыми движениями тянуло к двери - как бескультурно себя выдать, заваливаясь в чужую атмосферу, но которая так ему родна и уютна. Ему хотелось подойти ближе, отворяя дверцу с неприятным скрипом, отчего чужие руки остановились на мгновение, с совершенным недовольством сворачивая их в кулаки.       — Вам что-то нужно?,— в голосе слышалось раздражение, молодой человек в элегантном костюме и с пепельными, слаженно уложенными в хвостик волосами, и взгляда не повёл на стоящего в дверях человека.       — Ох, прошу меня простить... Я не хотел мешать. Однако, Ваша музыка...,— с чего начать разговор? Какой-то невероятной глупости тупик. С чего он вообще взял, что может заваливаться к людям просто так? — Мне бы хотелось лишь послушать поближе. Прошу Вас. В коридоре слишком тихое звучание, мне бы невероятно хотелось услышать продолжение, если Вы не против.,— взяв волю в кулак произнёс Джокер, чуть увереннее протискивая свою тушку в проём. И собеседник лишь тогда отрывает взгляд от нотного стана, сравнивая пришедшего с землёй, острым, но тем не менее, скрытно, но совершенно смиренным и даже в некотором смысле чувственным взглядом. Словно бы до этого он давно никому не играл тет-а-тет. Ведь это больше, чем игра на публику. Больше, чем выученное произведение, отточенное до дыр. Ведь так?       — Можете присесть на стул подле шкафа.,— говорит музыкант, дождавшись отсутствия шума от чужого присутствия и продолжая свою игру. И так же бережно продавливая клавиши, издавая неописуемой красоты звуки, выказывал настоящее произведение искусства, как он сам и выглядел. И что же такой талантливый и красивый человек делает в таком мрачном месте? Может быть, это его ангел хранитель? Или, может быть, просто ангел, который спустился с небес, чтобы растворить чужие мятежные души в столь необходимом им спокойствии и мягкости? В сладостном музыкальном забвении? Едва ли находилось описание для такого богемного образа, такой атмосферы. Он слушал не сомкнув и глаза, хотя мелодия была словно колыбель для ушей. И сидя там, несколько минут, ощущались как безмятежная бесконечность, пока произведение не кончилось и бесконечность не превратилась в жалкие пару секунд. Это всё? Нет, неужели и правда всё? Эхом по перепонкам всё ещё скользило навязчивое звучание. Но единственное, что делал Джокер — смотрел в чужие глаза, чей взгляд пристально и строго вонзался в ответ.       — Вам точно не нужна помощь? Уже поздно. Вам лучше вернуться в свою комнату.,— судя по интонации, второго человека совершенно не интересовал какой-то диалог. Едва ли он вообще хотел, кажется, что-то делать. Усталый разговор.       — Прошу прощения, что потревожил, ещё раз. Я не хотел Вас отвлекать и уж тем более смущать. Надеюсь, я не доставил Вам излишних неудобств. Вы, кажется, устали. Но были тем не менее не против моей компании? Может быть, я смогу ещё раз к Вам прийти как-нибудь?       — ...Может быть и сможете. И только цирковой дотрагивается до ручки двери, как на долю секунды собеседник, собирая громко кипу звонких нотных листов, специально прокашливается.       — Как Ваше имя и фамилия?       — Джокер. Фамилии не имеется. А Ваши?       — Фредерик Крейбург. У Вас странное имя, мистер... Джокер. И Ваша спина, уважаемый, покрыта белой краской.       — Ох! Ой! Прошу прощения! До скорой встречи, мистер Крейбург?       С этими словами, оставшись без ответа, бледнолицый тихонечко, мышью, выскакивает из двери, деликатно закрывая ту за собой. И деликатно мыслит о большем, чем одной ночи предания спокойствию. О двух о трёх, о том что уснет сегодня беспробудным сном, о том, что сниться будет ему ночью форте и пиано. И чужие руки в винтажных перчатках белого цвета. Длинные, продольные почти к полу витые рукава, бесшумно трущиеся о штульраму, о том, как переворачиваются листы на клавиатурном клапе с дополнительной подставкой. Чужая выпрямленная спина, без единой дрожи сидящая смиренно на стуле и нога в кожаной обуви, моментами давящая педаль со слегка глухим, но приятным слуху звуком.