Спать нельзя проснуться

Хуа Чэн тогда не успел. Пошел за мороженым, хотел порадовать своего лакомку, а когда вернулся… Его Лянь был лицом в газоне, задница в воздухе, штаны спущены до колен, и эту самую задницу с азартом трахает какой-то альфа, по-хозяйски сжимая белую талию. Альфа, порыкивая, натягивал податливое тело омеги на свой член, а фоном служило непристойное хлюпанье и звонкие шлепки кожи о кожу. У Хуа Чэна от ярости помутилось в глазах, и он шагнул к ним, намереваясь убить ублюдка, как вдруг застыл, заметив, и развидеть уже не мог. Се Лянь давился слезами, но не вырывался, и даже – да, даже подавался назад, стремясь вобрать в себя как можно больше члена, не заботясь совершенно, что его трахают у всех на виду, дерут, как шлюху. Хуа Чэн остановился, тягостно осознавая правду. Правы были те, кто говорил, что он влюбленный дурак. Разве может по-настоящему любить омега? Им лишь бы вставили да побольше, а кто – без особой разницы. Се Лянь учился на стипендию, а Хуа Чэн был богатым, его предупреждали доброхоты, что омега принимает его ухаживания только из-за денег. Строит из себя приличного, хотя все они… Хуа Чэн не верил. Его Лянь был не такой. Только вот теперь… Выходит, никакие они не истинные, да и Лянь никакой не особенный, а самый что ни на есть обычный, такой же как все, все равно, под кого ложиться. Это больно. Как же больно. Он все же шагает вперед. Ведь до недавнего времени омега был как бы его, его гордость требует хотя бы набить морду уроду альфе. Ну и испортить парочке спаривание. Он шагает вперед, но его хватают за запястье. – Не трудись, поздняк, – мрачно шипит Хэ Сюань. – Твоего милашку уже четвертый по счету ебет, и это только за то время что я здесь. Сколько до того успело – хер знает. Как минимум двое его повязали. У него ноги теперь сроду не сойдутся. У Хуа Чэна гудит голова и подкашиваются ноги. Все. Значит, точно все. Он еще думал, что может быть, сумеет забыть это, сумеет простить. В конце концов, омежьи инстинкты такая штука… Может, Се Лянь и правда не хотел. Но теперь точно все. Когда до омеги добираются столько альф за раз, у него в прямом смысле случается сперматоксикоз, отравление. Скорее всего, он уже никогда не сможет понести, если у него там от матки вообще что-то осталось. Если остальные трахали его так же жестко, как этот альфа, то это все, конец. А если еще и повязали. Хуа Чэн ловит на себе сочувствующие взгляды, хотя многие злорадствуют – а вот не гордись! Ишь выдумал, что нашел истинную пару. Смешно. Он смотрит, не может не смотреть, как Ляня дотрахивают у него на глазах. Альфа выходит каждый раз чуть не полностью, являя миру огромную, распухшую и растраханную дыру. Тут явно не один член побывал, а ведь еще с утра Лянь так мило краснел, когда Хуа Чэн, не сдержавшись, чмокнул его в щеку. А теперь… А теперь он скулит, выебанный до полного отупения, и живот его… Ох, лучше б Хуа Чэн туда не смотрел. Живот его, еще недавно плоский, свисает чуть не до земли, накаченный до предела спермой. Хуа Чэн закрывает глаза. Он простил бы. Он бы принял. Забыл. Но теперь – теперь они никогда не смогут быть вместе. Совсем никогда. Биология не позволит. Раз не сможет забеременеть, значит, и узы заключить не сможет. А без собственной метки во время гона Хуа Чэн его может и убить, когда почувствует запахи чужих альф, пропитавших его насквозь. В прямом смысле задерет до смерти. Он разворачивается и уходит, но даже когда он покидает кампус, мокрые звуки спаривания все еще звучат у него в голове. За что ты так со мной, Лянь? За что? *** В тот день Се Ляня выебало семнадцать человек. Не пол кампуса, конечно, как гласит заголовок видео, снятого сердобольными однокурсниками, но все-таки. И повязали его не только двое, которых видел Хэ Сюань. В Ляне побывало девять узлов, один альфа и вовсе его узлом трахал. Хуа Чэн смотрит видео, потому что, наверное, мазохист, и потому что весь этот позор и унижение надо испить до конца. Видимо, все было спланировано. «Фильм» начинается с того, что Лянь сидит под «их» деревом, ждет его, видимо, когда подходит первый альфа. Хуа Чэн наблюдает с тоской за последними мгновениями, когда Лянь еще был его, пусть так только и казалось. Он хмурится, мотает головой. Пытается отодвинуться, но альфа хватает его за ногу. Се Лянь пытается отбиваться, но что омега может против альфы, которого, к тому, же тайно хочет? Хуа Чэн не верил, что его Лянь такой, и теперь заставляет себя смотреть. Часть его и до сих пор не верит, отказывается принять, но… На экране, Се Лянь выворачивается, пытается отползти. Альфа хватает его за лодыжку, тянет на себя, одним движением стягивает штаны и трусы, оголяя округлую, весьма пышную задницу. Се Лянь кричит: «Сань Лан! Сань Лан!» Он пытается лягаться, но промахивается. Альфа рычит, с силой разводит бедра Ляня в стороны и без всякой подготовки засаживает ему. Лицо Се Ляня взято крупным планом, и на нем видно, как тот на глазах тупеет, когда его берут. Его глаза стекленеют, рот открыт, но не издает ни звука. Он больше не пытается изображать сопротивление, только дышит ртом, хватая воздух, упираясь руками в землю, когда альфа начинает вбиваться в него, матерясь, что Лянь слишком узкий. Он бы и повязал его, но узел не вмещается в проход. Не вмещается и у второго альфы. После того, как первый кончил, Се Лянь даже не попытался встать или хотя бы прикрыться. Так и стоял на четвереньках с отупевшим выражением лица. Второй желающий ему засадить нашелся тут же, да так вставил, что Лянь впечатался лицом в траву. Альфу это не остановило, он навис над ним и буквально стал втрахивать в землю. Узел снова не влез. Зато влез у третьего, а у Се Ляня тогда встал. Смех за кадром, заплаканное лицо омеги, у которого зад расперт узлом, а маленький член стоит и истекает смазкой. Альфа заметил, осклабился, стал ему надрачивать. Лянь задергался, лицо пошло пятнами, но тут же и кончил, и минуты не терпел. Кричал, вроде бы, после этого, вертясь на узле. Альфа заткнул ему рот пальцами, укусил за шею. Четвертый альфа начал с того, что показал камере растраханную дыру и собственный внушительных размеров член, и только потом засадил, сразу по самые яйца. У Се Ляня снова встал. Он все еще плакал, даже когда начал сам насаживаться бедрами. Шестой альфа был тот самый, которого застал Хуа Чэн. Оказалось, после его ухода, тот трахнул Ляня еще дважды, отказываясь выходить и уступать место ждущим в очереди. Очередь была условная и нетерпеливая. Хуа Чэн смотрел, как Се Ляня усадили на член верхом, так что под кожей живота его было видно, а второй член засунули ему в рот. И Се Лянь стал сосать. С осоловевшим, стеклянным взглядом, пуская слюни, сосал и сосал, будто карамель. Первый альфа вернулся и оттрахал его узлом, растягивая дырку до невозможности. После этого Ляня посадили уже на два члена сразу, и он их взял, болтаясь между двумя альфами, шея в следах укусов. Третьим членом ему снова заткнули рот, правда, сосать он в таком состоянии не мог, так что третий альфа просто схватил его за волосы и сам оттрахал его горло, пока двое других вдалбливались в него снизу с такой силой, как будто хотели выпихнуть один другого. Се Лянь стонал. Он словно превратился в ожившую секс-куклу, безвольную и позволяющую делать с собой все, что угодно. Хуа Чэн заставлял себя смотреть на него именно такого, чтобы вспоминать о милом, вечно стесняющемся и краснеющем Ляне стало легче. Тот Лянь шепнул ему как-то, что еще ни с кем не целовался. Тот Лянь никогда не был настоящим. *** Многие стримили происходящее с заголовками вроде «Шлюха-омега дает всем желающим прямо на газоне». Записи видео завирусились, обрастая все более пикантными деталями. Ведь пара человек, отъимевших Се Ляня в тот день, и альфами-то не была, а только бетами, воспользовавшимися ситуацией. Ну а что ж не воспользоваться, если всем дают. Хуа Чэн в тот день похоронил свою любовь, поклявшись никогда больше так глупо не подставляться. В омег нельзя влюбляться. Глупости это все. Он получил, что заслужил, наивный дурак. Се Ляня он больше не видел. *** Се Лянь пришел в себя в медчасти. Он не помнил, как туда попал. Все тело болело. Медсестра смотрела осуждающе. Да он и сам себя осуждал. Вердикт был неутешительный, но ожидаемый. Его матка цела каким-то чудом, но да, он никогда не родит. На его шее нет живого места. Он больше никогда не услышит чистого запаха собственных феромонов. А еще – он будет постоянно хотеть секса. Всегда. Везде. Со всеми, у кого есть соответствующий агрегат. Медсестра была профессионалом и вслух этого не сказала, но в ее глазах явно читалось: поделом шлюхе. Думать надо было, когда задницей вилял. Се Лянь с трудом встал. Ходить было больно. Он был выебан так, что ноги не сходились и не очень держали. Хотелось плакать. Хотелось к Сань Лану. Но он понимал, нельзя. Никогда уже больше нельзя. Передвигаясь по стеночке, он покинул медчасть. Больше всего он боялся, что кто-то завалит его снова, пока он в таком состоянии. Наверное, медсестра права, и он теперь будет постоянно нуждаться в сексе, но прямо сейчас он чувствовал себя едва живым. Он только надеялся, что его не тронут. Его не тронули. Весь университет теперь знал, кто он и что с ним произошло. Большинство смотрело на него как на ходячий кусок мусора. Просто дерьмо с двумя ногами. Грязный омега, прыгающий с члена на член. Се Лянь собирался уйти из университета, но не успел. Его отчислили без права восстановления, непрозрачно намекнув, что путь в любое другое учебное заведение для него также закрыт. Неподобающее поведение. Позор университета. Из общежития его выставили в тот же день. Его сосед по комнате просто выкинул его вещи в коридор. Большинство из них было безнадежно испорчено. Он ушел под насмешки бывших однокурсников. Он шел, не разбирая дороги. Если бы он мог, он бы плакал, но организм потратил слишком много жидкости за последние сутки. Сухие глаза слезились напрасно. Он хотел к Сань Лану. Понимал, что нельзя, но хотел ужасно. К родному, любимому альфе, который был так нежен с ним, так обходителен и заботлив. От него пахло кленами, у него были сильные, красивые руки. Он был самый-самый, он так смотрел… Нельзя. Никогда больше нельзя. Сань Лан не пришел, потому что все знал. Они не могут быть вместе. Се Лянь больше никогда не сможет быть с кем-то в паре. Даже если найдется какой-то до безумия благородный альфа, который захочет быть с Се Лянем так сильно, что наплюет на отсутствие уз и будет терпеть вечно присутствующие чужие запахи – это только вне гона. А в гон не сможет. Только не на своей паре. А если проводить гон и течку врозь – что же это за отношения такие? Никакому альфе такого не пожелаешь, даже если сам Се Лянь готов был бы терпеть. Никому не пожелаешь, а Сань Лану тем более. И хорошо, что не пришел. Се Лянь мог бы совсем контроль потерять, начать умолять, в ногах валяться. Достоинства у него не осталось. Какое уж тут достоинство, когда пол кампуса тебя поимело, пока другая половина смотрела. Се Ляню было так мучительно стыдно, что он не знал, как не сгорел. У омеги одна нехитрая задача – не присесть ни на чей член, пока не найдет пару. Так он и с этим не справился, не сберег себя. Ладно бы еще зажал его кто-то один где-то, где никто не видел бы. Половина замужних омег не с парой невинность потеряли в конце концов. Незадачливых омег, что шарились где ни попадя без компании, частенько подкарауливали да насиловали. Хотя насилие ли это, если омега переставал сопротивляться, как только жопу членом разопрет. Альфе главное – быстро и жестко вставить, после этого омега сбежать уже не мог. А потом шел отмываться, да паре врал, что, мол, не было ничего. Лишь бы не покусали, да чтоб не все скопом вставили, а остальное обойдется. А Се Лянь подставился как идиот. Даже когда альфа уже его схватил, все никак не мог поверить в реальность происходящего. Да не может же быть, чтобы с ним, да на всеобщем обозрении. Может. Тело ноет, онемевшее, но тот первый член он помнит. Ему будто колом задницу разорвало, тот альфа засадил так, что у Се Ляня в глазах все померкло. Его брали, грубо имели, а он ничего не мог сделать. Все до конца не мог поверить, что его трахают прямо так, у всех на глазах. Он даже не видел лица. Хотя, может, и хорошо, что не видел. А потом тело предало его окончательно, и он возбуждался и кончал, и снова кончал, пока это не стало больно. Предавая самого себя, Сань Лана, и все, во что когда-то верил. Впервые он порадовался, что родители умерли. Любая семья была бы вправе выставить его за порог после такого, и он мог только радоваться, что у него нет семьи, которой пришлось бы через это пройти. Сань Лану краснеть за то, что с ним связался, до конца универа теперь. Хоть больше никому он неприятностей не доставит. Вот только… ему было некуда идти. Нестерпимо хотелось плакать. *** Се Ляню действительно не было теперь пути никуда, кроме как в бордель. Никуда больше его бы не взяли, а секс действительно стал ему нужен теперь, как еда и вода. Навсегда сломанная гормональная система его организма требовала свое. Он работал в борделе, там же и жил. Смысл тратить деньги на комнату, если все равно наедине с собой ему некуда от себя деться. Скоро он обвыкся. Его трахали много – обычно несколько раз за вечер. Иногда богатые клиенты брали его на всю ночь. Се Лянь не отказывал никому. Брал даже альф в гоне, хоть и рисковал каждый раз, но за это хорошо платили. Да и крутилась у него на задворках сознания тихая мысль: «Ну и пусть задерет до смерти. Все закончится». У него было много свободного времени, так как днем клиенты были редко. Он много гулял, много читал, бродил по городу. Он заматывал шею и ходил в спортзал. Однажды два качка оттрахали его в душевой. Больше Се Лянь не принимал душ в клубе. Прошел год, потом второй. Се Лянь плыл по течению. Мысли о прошлом вызывали лишь улыбку. Ну и мечтателем же он был. Хотел стать архитектором. Он невольно улыбался собственной романтичности. Хотел строить школы и центры досуга, и чтобы обязательно с веселой детской зоной. Мечтал даже когда-нибудь получить награду за лучший дизайн. Подняться на сцену и поблагодарить свою пару, которая у него, конечно, обязательно к тому времени была бы. И метка на шее красивая и одна. И любимый родной запах… Се Лянь не давал себе грустить. Он знал – если начнет, потонет. Он дружил с другими омегами в борделе, помогал хозяйке с счетами. Презентовал себя клиентам как полагается – соблазнительный прогиб в пояснице, ягодицы раздвинуты, вход блестит от сочащейся смазки. Клиенты ценили его за то, что он всегда тек для них, за то, что всегда хотел. Се Лянь действительно всегда хотел. Он любил и ненавидел каждый член в своей заднице. Думал ли он, что его жизнь будет такой? Нет, не думал, но что ж теперь. *** Однажды альфа в гоне слегка его придушил, а потом несколько часов трахал его бесчувственное тело. После этого с Се Лянем стали иногда приключаться блэкауты. Недолгие и нестрашные. Просто иногда днем он обнаруживал себя в кафе в незнакомой части города и не мог понять, как туда попал. Или мог внезапно «очнуться» в кинотеатре без воспоминаний о том, как покупал билет, что за фильм, и даже какой был день. К счастью, это происходило не так часто. Се Ляню было – нормально. Только иногда, весной, он шел по городу, и до его носа доносился запах набухающих кленовых почек. И тогда слезы сами собой начинали лить из глаз, он плакал часами, навзрыд, и долго не мог успокоиться. В такие дни он провоцировал клиентов, чтобы они буквально вдалбливали его в матрас, чтобы его слезам была причина. Говорят, омеги не любят, а что же это тогда? Се Лянь любил Хуа Чэна до сих пор, и никогда, никогда не перестанет. *** А потом Се Лянь завел ребенка. Не сам, конечно, родить он не мог. Наткнулся в городе на девочку-попрошайку и не смог пройти мимо, подобрал. Омежка, лет десяти, чудо, что никто еще до нее не добрался. Конечно, удочерить ребенка одинокому омеге в его ситуации было почти невозможно, но Се Лянь смог. Постарался один из постоянных клиентов за пожизненное право проводить с Се Лянем гон бесплатно. Он помог с бумагами, подмазал кого нужно, да и не было никому, в конечном итоге, большого дела до какой-то безродной сироты. Се Лянь снял тогда маленькую квартиру для них с Жое, благо денег у него хватало. Зарабатывал он достаточно, а тратить было не на что. Книги разве что. Теперь вот – Жое. Она была совсем дикая сначала, но постепенно раскрывалась. Се Лянь учил ее сам – в школе засмеяли бы за профессию отца. Жое была способной, смышленой и – любила его. Обвивала своими маленькими ручками его шею, неуклюже целовала в щеку. «Папа самый лучший!» Се Лянь никогда не скрывал от нее, чем занимается, не хотелось врать, но старался о работе не распространяться. Да и чем тут делиться? Сколько узлов в него вставили за ночь? Как устали бедра, после того, как пол вечера скакал на клиенте верхом? Как его сняли двое, трахая по очереди все его дыры? Он тщательно мылся, прежде чем прийти домой, а умничка Жое ни о чем не спрашивала. Иногда она болела, и Се Лянь переживал. Иногда ее обижали другие дети, и Се Лянь шел разбираться с их родителями, что всегда было нервотрепкой и часто скандалом. Но он не сдавался и никогда не отступал. Да, он проститутка, и любой желающий может отъиметь его за деньги, но Жое ни в чем не виновата, и с ним ей лучше, чем на улице. Тем не менее, они часто переезжали. Стоили хозяевам узнать, чем на самом деле занимался Се Лянь, и их тут же просили съехать. С последнего места, впрочем, Се Лянь не сдвинулся. Просто предложил бесплатно отсасывать альфе хозяину, и тот согласился. Конечно, минетом дело не ограничилось, но ради Жое, которой ну очень нравился парк рядом, Се Лянь терпел. Даже когда раз пришел на верхний этаж с «оплатой», а хозяин поставил его раком и пригласил двух своих друзей поучаствовать, Се Лянь стерпел. В конце концов, он давным-давно привит от всего на свете, а секс – это просто секс. Да, унизительно вне работы, но ради Жое… Ради Жое он хоть каждый день будет давать дурно-пахнущим козлам натягивать его на член. Мелочи. *** Жое расцвела. Она была умной, светлой, не грустила о подзаборном детстве. Она обожала учиться и узнавать новое – так же, как когда-то любил сам Се Лянь, любопытный до всего на свете. Он учил ее, заботился о ней и так сильно гордился. Жое росла, а Се Лянь впервые в жизни был почти что счастлив. Нет, даже, наверное, точно счастлив. Его девочка была как яркая звездочка. К работе он давно притерпелся. Он ни о чем не жалел. Спустя семь лет, пролетевших как один миг, Жое – уже студентка-первокурсница. Учится, как и он когда-то, на архитектурном. Сам захотела, он не подсказывал. Она жила в общежитии, ходила всегда под руку с другими омегами, Се Лянь всему ее научил. Уж его-то девочка будет в безопасности. Да и время теперь другое. Год прошел безмятежно, потом другой. А потом Жое пришла домой с горящими, как звезды, глазами и призналась – влюбилась в приглашенного лектора. «Папа, ты же не будешь возражать, что он старше? Он такой… такой… Он самый замечательный!» А Се Лянь слушал, улыбался, пил чай, вдыхал прилипший к дочери тонкий аромат цветущих кленов и – сдерживался из последних сил. Он думал, что забыл. Но этот запах было не спутать ни с чем. Его шея была искусана вдоль и поперек. Его задница видела больше членов, чем общественная уборная. Но его сердце – его сердце будто бы было не в курсе, что им нельзя, что не положено, что бесполезно. Его сердце ныло и плакало, и он знал – не сможет. Не выдержит. По-тихому, не показываясь, и так, чтоб Жое не прознала, навел справки. Это действительно был Хуа Чэн – его Сань Лан! – и он не был ни извращенцем, ни охочим до молоденьких. Все эти годы он жил один, слыл заядлым холостяком, сосредоточенным только на карьере. А тут вдруг влюбился как малолетка – и трогательно, и смешно. Жое его покорила. Они встречались. Спустя полгода, стали спать вместе. Их запахи смешались, липли к Жое, когда она, едва не по воздуху ступая от счастья, приходила повидать отца. Се Лянь держался, улыбался, слушал, не говорил ни да, ни нет. Жое хотела их познакомить. У нее была другая фамилия, и, как выяснилось, она не успела сказать любимому имя своего отца. Это было к лучшему. Се Лянь не знал, как Хуа Чэн отреагировал бы. А что, если бы он бросил Жое? Его можно было бы понять, но Се Лянь не мог так рисковать. В том, что с ним случилось, он был виноват сам, но ему была невыносима мысль, что он своей грязью, своей непростительной ошибкой сломает жизнь горячо любимой дочери. Он долго собирался с силами, и наконец, когда тянуть дальше было уже нельзя, вызвал Жое домой и закатил ей скандал. Мол, он в шоке, узнав реальный возраст ее возлюбленного. Как она могла связаться с альфой настолько старше себя? Неблагодарная. Глупая. Немедленно все прекратить. Порви с ним. Или этот твой любовник, у которого только одно на уме, или отец. Жое сначала засмеялась, подумала, что шутка. Когда поняла, что Се Лянь всерьез, уставилась как на внезапно появившееся на месте любимого отца чудовище. Се Лянь, игнорируя острую боль в груди, подливал масла в огонь. Ставил ультиматум за ультиматумом, говорил страшные, ранящие вещи, которые простить нельзя. Стоял на своем. Я или он. Он знал свою дочь, знал, на что шел. Жое – юная, прямая как струна, честная и непреклонная Жое, порхающая по облакам от силы своей любви – конечно, она никогда не откажется от любимого из-за несправедливой, уродливой истерики отца. Он сам учил ее давать сдачи, давать отпор, и она дала. – Я не виновата, что у тебя не сложилась жизнь, и не смей наговаривать на Чэн-гэ! Ты его совсем не знаешь! Он заботится обо мне! Он самый лучший! А ты – ты просто завидуешь! – Не говори глупости! Он просто альфа, и все они одинаковые! Им только одно и надо! – Нет, папа! Это от тебя им только одно и надо! Я никогда не осуждала тебя за то, что ты выбрал такую жизнь, хоть меня из-за этого всю жизнь дразнили! Я всю жизнь была одна, никто не хотел не то что дружить, даже рядом со мной быть из-за тебя! Ты – ты – прости, но ты худший стереотип омеги! Кто не давал тебе учиться? Что-то сделать из своей жизни? Ты сам сказал, что бросил институт, потому что было скучно! Сам пришел в бордель, потому что не хотел работать! Мне было… Мне было так стыдно за тебя! Я всем наврала в институте, что твой альфа умер, а ты живешь на его деньги! Даже так лучше, чем правда, а ты… ты – не смей наговаривать на Чэн-гэ! Се Лянь сжал зубы. – Ты слишком мала, чтобы что-то понимать, Жое. Я не собираюсь с тобой пререкаться. Или ты немедленно прекращаешь ваши отношения, или больше на глаза мне не показывайся. У Жое на глазах сверкают слезы, и Се Лянь понимает – все. – Это ты мне на глаза не показывайся! Знать тебя больше не желаю! Ты – ты мне не отец! С грохотом закрывается входная дверь. У Се Ляня перед глазами красные сполохи. По стеночке, по стеночке он добирается до двери, кое-как сползает к лифту. Во дворе он падает. Ему вызывают скорую. *** С квартиры он съезжает на следующий день после выписки. Диагноз – инфаркт его совсем не удивляет. Врачи охают, вам же, мол, едва за тридцать. Се Лянь обещает быть осторожнее и заботиться о себе. Он возвращается на полный пансион в бордель и пытается забыться в работе. Получается не очень. Он отчаянно скучает по своей девочке, которую, скорее всего, никогда больше не увидит. Он ни о чем не жалеет. Только порвав в ним, Жое будет счастлива. Сань Лан позаботится о ней. Главное, чтобы ей никогда не хотелось даже упоминать имени отца при своей паре. Или вообще. Полный разрыв. Благо ей уже за восемнадцать. Он ни о чем не жалеет, но ему тяжело. Первый год – особенно, каждый день он чуть не лезет в петлю. Впервые со средней школы он сталкерит кого-то по соцсетям. Просто чтобы знать, что у Жое все хорошо. Его она, конечно, давно заблочила, так что он делает фейковый аккаунт и подглядывает за чужой жизнью, как получается. Первый раз, когда Жое выкладывает светящуюся, до нельзя счастливую фотографию с парой, Се Лянь напивается до беспамятства, наплевав на рекомендации врачей. Он ужасный отец. И правильно, что она его послала. Ему должно быть радостно, но ему так больно на них смотреть. Боль притупляется постепенно. Проходит год. Другой, третий. Внезапно Се Лянь смотрит на фотографии с выпуска Жое, его девочка сияет улыбкой, а Хуа Чэн – рядом. Смотрит на нее так же… почти так же, как когда-то смотрел на Се Ляня. Се Лянь улыбается сквозь слезы. Что ж, значит, Жое счастлива и все жертвы не напрасны. *** Се Лянь не сразу замечает, но с течением времени клиентов у него становится меньше, а цена за его час – падает. Когда замечает, лишь грустно улыбается, глядя на себя в зеркало. Конечно, он ведь уже не молод. Омеги ценятся за юность и свежесть, а Се Лянь не юн и не свеж. Он пришел в бордель, когда ему было семнадцать. Еще пара лет – и будет отмечать двадцатилетний рабочий юбилей. Теперь, когда он стал дешеветь с каждым годом, его снимали либо совсем юные альфы, которые пользоваться своим орудием еще не умели и долбили иногда так больно, что Се Лянь чуть не выл, либо альфы, не нажившие в жизни ни средств, ни пары, и которые хотели не только получить разрядку через секс, но и самоутвердиться за счет теряющего «товарный вид», видавшего виды омеги. Что ж, Се Лянь был профессионалом. И те, и другие уходил от него удовлетворенными. Он подозревает, что его «пенсия» не за горами и начинает задумываться о том, как быть дальше, но тут его тело преподносит ему очередной сюрприз. Как-то утром после насыщенной рабочей ночи Се Лянь просыпается с режущей болью в животе. Через час он в больнице, через два – на операционном столе. Прививки не прививки, но при таком потоке и количестве механических повреждений ничто не продлится вечно. Матку ему вырезают подчистую, а уже наутро отправляют домой. Се Лянь впервые за долгие годы чувствует что-то странное вроде привкуса свободы. Конечно, он может продолжать работать. Придется только разрабатывать себя со специальной смазкой каждый раз. Вот только… вместе с маткой исчезли не только течки, но и многое другое, к чему он привык и о чем не задумывался. Например, гладкость кожи и влажный блеск в глазах. Губы у него теперь всегда сухие. Волосы уже не так блестят. Да и весь он словно бы подсох, даже руки теперь болят без крема. Но самое удивительное, хотя и естественное, просто шокирующее после стольких лет: Се Лянь больше не хочет. Ничто не свербит у него между ног. Задница не просит члена. Кабала собственного тела, в которую он из-за своей ошибки попал почти двадцать лет назад, закончилась. Се Лянь долго сидит в тот вечер в своей комнате в борделе и никак не может поверить. Он свободен. *** Се Лянь увольняется и уезжает. Далеко. В такую глушь, что до ближайшего микроскопического городка и то пять километров и нет асфальтовых дорог. Даже после того, как в его жизни появилась Жое и возросли расходы, Се Лянь бережливо и грамотно обращался со своими финансами – не зря же столько книжек перечитал, поджидая клиентов. Он тогда позаботился полностью оплатить Жое учебу и общежитие перед их последним разговором. Он также оставил ей неплохую сумму в банке. Но после этого, средств у него хватало, чтобы, во-первых, до конца жизни жить на сбережения – пусть скромно, но без необходимости работать, а во-вторых, купить маленький полуразвалившийся коттедж в этой самой глуши. Конечно, узнай окрестные жители, чем именно он занимался, они бы нипочем не позволили ему там поселиться, но Се Лянь умел теперь отводить глаза кому надо. Первые полгода он занимался тем, что чинил и латал свой новый дом, находя в этом странное удовольствие. К его собственному удивлению, у него неплохо получалось. На досуге он даже стал мастерить мебель и, поскольку самому столько было не надо, он продавал ее иногда в городе почти за стоимость материалов, и ее охотно брали. Еще он завел огород, с неожиданным удовольствием копаясь в земле. Тетушки на городском рынке давали ему советы, когда лучше сажать и полоть, и Се Лянь с увлечением слушал и даже записывал, чем расположил к себе своих не очень близких соседей. Он знал, что между собой они сплетничали про него, как, мол, оказался тут немолодой, но одинокий омега. Они и его пытались расспрашивать поначалу, но Се Лянь только улыбался и отвечал, что у него есть дочь, и это действовало на людей успокаивающе. Интернет был только в городе, и здесь, спустя какое-то время, Се Ляня догнали новости, что Жое вышла замуж и ждет первенца. Он жадно смотрел на фотографии счастливой пары с крошечным свертком на руках. Жое выглядела замученной, но светящейся. Хуа Чэн с нежностью в глазах целовал ее лоб. За первым ребенком вскоре последовал и второй. Се Ляню до боли, до судорог хотелось увидеть их вживую, еще хоть раз услышать смех Жое. Но он не мог. Даже когда видел, что Жое отошла от гнева на него, что пыталась его разыскать. Он не мог ответить ей, не мог возникнуть в ее жизни призраком, крушащим чужое счастье. Лучше пусть злится на него всю жизнь, пусть никогда не простит, но зато будет счастлива. Любима. Как мог бы, но уже никогда не будет любим Се Лянь. *** Однажды, в его медвежьем углу появился гость. Дома здесь стояли редко и продавались плохо – кому охота жить в такой глуши, где, чтобы помыться, нужно было таскать воду из колодца на набирать бочку? И все же у Се Ляня вдруг появился сосед. Он подошел поздороваться, когда Се Лянь копался в огороде – хрупкий омега чуть выше Се Ляня ростом и примерно одного возраста. – Привет, сосед! – омега радостно помахал рукой. – Могу я? – Конечно! – Се Лянь торопливо пригласил его внутрь, спешно вытирая руки тряпкой. – Я Се Лянь. – Я Ши Цинсюань, – сказал мужчина и окинул его странным взглядом. – Ты ведь меня не помнишь, да? Ну в общем, мы были… однокурсниками. Впервые за очень долгое время Се Лянь цепенеет. – Прости, прости! – торопливо говорит Ши Цинсюань. – Просто не хотел скрывать, что я тебя знаю. Ну и что тогда произошло. Это ужасно, конечно. Прости меня. С трудом Се Лянь заставляет себя отмереть, кое-как пожимает плечами. – Это было давно. Да и за что тебя прощать? Это же не ты… – Сглотнув, он заставляет себя договорить. – Меня трахнул. Да я и сам виноват. – Не говори так! – вскинулся Ши Цинсюань. – Ни в чем ты не виноват, ты не хотел этого, я же видел! Просто нас омег так просто застать врасплох, а после мы уже… бесполезные. Я был там, но побоялся помочь. Прости. Се Лянь покачал головой. – Если бы ты попытался помочь, скорее всего оказался бы в том же положении. Это было давно. Забудь. Чаю? Какое-то время они болтают о пустяках, потом Ши Цинсюань сознается. – Я был проездом в городе, так, шатался без дела. Увидел тебя, узнал, расспросил местных. Узнал, что ты тут поселился, и – такая зависть меня взяла, я тоже захотел. Денег на ту лачугу как раз хватило. Ты не против, если мы будем соседями? Если против, я пойму, я тут же уеду. Се Лянь вздыхает, улыбается. – Цинсюань, ну как я могу быть против? Ты ни в чем не виноват, да и я, признаться, буду рад компании. Тут тихо и хорошо, но иногда бывает довольно одиноко. Ши Цинсюань кивает. – Спасибо! Я – я расскажу тебе тогда о себе. – Ты не обязан… – Но я хочу! Я был там в тот день и знаю это о тебе. Ты имеешь право. В общем, слушай, пока я не струсил. После истории с Се Лянем Ши Цинсюань спокойно доучивался на своей специальности почти до выпуска, а на последнем курсе познакомился с загадочным альфой. – Меня мало кто всерьез воспринимал по жизни, – отмахнулся с какой-то отдаленной грустью Ши Цинсюань. – Я мало того, что омега, так еще и, чего скрывать, трепло. Ну и вот. А тут он, такой весь серьезный. Слушает меня, вроде как за идиота не держит. – Он невесело хмыкает. – В общем, мы подружились. Это я так тогда думал. А потом… Ши Цинсюань залпом допивает чай, словно надеясь, что в чашке водка. – Оказалось, у него счеты с моим братом. Брат действительно плохо с ним поступил. Ужасно просто. Я не знал, а когда узнал… Он же брат мне все-таки. – Ши Цинсюань вздохнул. – В общем, проболтался я, трепло, Хэ-сюну, что у брата скоро гон. Следующее, что я знаю, – брат связан по рукам и ногам, рычит, слюной капает, а Хэ-сюн меня туда притащил, раздел, ну и… В общем, он меня изнасиловал. У брата на глазах. А п-потом… потом отвязал его и ушел. А брат в гоне. Ну и в общем… Он тянется, неловко трет шею, откашливается. Се Лянь подливает ему чая. – Брат… брат меня повязал тогда. Невменяемый же был, а тут я с откляченной задницей. Он и не понял, наверное, что это я. Се Лянь промолчал. – В общем, в этот момент Хэ-сюн вернулся, и… и убил его. Я так и лежал там, узел в заднице, я кончаю, а у альфы на мне головы уже нет. Ши Цинсюань задрожал. День теплый, но Се Лянь подбирает плед, в который кутается иногда по вечерам, накидывает ему на плечи. – Цинсюань, тебе не нужно дальше рассказывать. Ши Цинсюань давится смешком. – Да дальше и не было ничего. Я очнулся в дурке, на транквилизаторах сидел полгода. Вышел – брата давно похоронили, а Хэ-сюн сел. Пожизненное ему дали, а я… до того ебанутый был, Се-сюн, представляешь, что всплакнул, что и брата, и друга потерял. Друга, понимаешь? Я все еще привык думать, что он мой друг. Он шмыгнул носом, пригубил чай. Чуть успокоился. – Я как-то умом поплыл с тех пор. Вроде оклемался, работаю, а через несколько месяцев из ниоткуда вдруг взял и под машину шагнул. Откачали, вылечился, снова вроде работаю, а через полгода – с моста хотел прыгнуть, оттащили. И так оно ехало. В рехабе сидел, арт-терапией занимался. Все без толку. Ши Цинсюань поболтал остатками чая в пиале, потом залпом выпил. – Я бы так и доигрался, наверное, но два года назад письмо прислали. Помер Хэ-сюн в тюрьме, в общем. Отравился. И знаешь, Се-сюн, меня на этом месте так накрыло. Думаю, какого черта. Это ваши дела были, я вообще ничего не знал. Какого черта меня втянули? За что они так со мной оба? Что я им сделал? Се Лянь молча накрыл его руку своей, легонько сжал. Ши Цинсюань кивнул благодарно, успокоился. – В общем, с тех пор меня перестало в суицид клонить, только и что делать с собой я не знаю. Я как-то… устал. Хаха, мне даже не сорок, а я как девяностолетний дед себя чувствую иногда, ей-богу! Хочу только на солнышке с книжкой греться. Вот поэтому, когда увидел тебя, узнал, как ты живешь, так сильно так же захотелось! – Ши Цинсюань посмотрел на него просящим взглядом. – Ты правда не против, Се-сюн? Мы больше никогда, никогда можем о прошлом не говорить! Се Лянь улыбнулся. – Я правда не против, а наоборот рад компании. А что до прошлого, мне говорить не о чем, а тебя я всегда готов выслушать. А пока скажи-ка, ты только переехал, у тебя еда в доме есть? Ши Цинсюань покачал головой, как послушный ребенок, потом смущенно рассмеялся. – Доставку сюда не возят, наверное? Се Лянь засмеялся. – Нет, но я неплохо научился готовить. Оставайся на ужин. Ши Цинсюань остался. *** Се Лянь не ждал многого, но вопреки его прогнозам, Ши Цинсюань не сбежал от деревенской жизни, ни через пару недель, ни через пару месяцев. Он обжился, завел собственный сад, уговорил Се Ляня построить ему оранжерею. Они часто проводили время вместе и действительно подружились. Новые подробности из жизни обоих всплывали, конечно, как без этого. Ши Цинсюань в итоге узнал и о Жое, и о Хуа Чэне. К огромному облегчению и благодарности Се Ляня, друг не стал его уговаривать вновь наладить отношения и встретиться со своей давнишней любовью. Ши Цинсюань только обнял его и сказал: «Нелегко тебе пришлось». Се Лянь после этого заплакал, и проплакал два дня. Потом стало легче. А под Новый год, как раз к годовщине заселения, Ши Цинсюань его поцеловал. Се Лянь сначала даже не понял, что произошло. Его ни разу в жизни не целовал никто, кроме клиентов, а это было совсем по-другому. Он уставился на Ши Цинсюаня удивленно, а тот улыбнулся. – Я просто захотел, Се-сюн. Ни к чему не обязывает. Просто иногда… ну, приятно. И хочется. А тебе? Се Лянь задумался, наконец кивнул. – Приятно. И… – он прикусил губу, но все-таки признался. – И хочется. Ши Цинсюань рассмеялся и снова его поцеловал. После этого их отношения изменились. Ши Цинсюань называл их «нежными друзьями». Они целовались иногда, ласково и с удовольствием. Обнимались, когда смотрели сериалы на стареньком ноутбуке Се Ляня. Иногда оставались друг у друга ночевать и спали в обнимку, притеревшись к друг дружке. Се Лянь возбуждался редко и не сильно, но ему было приятно довести Ши Цинсюаня до разрядки руками. Тот счастливо вздыхал, обнимал и целовал, пока не проваливался в сон. Странные запахи друг друга их совершенно не тревожили. Это не любовь, и Се Лянь это прекрасно понимает. Наверное, ни один из них больше неспособен влюбиться по-настоящему, хотя Цинсюань, чисто теоретически, еще имеет шансы завести полноценную пару. Может, и заведет еще, хоть и называет себя старым и немощным, особенно когда надо натаскать воды. Се Лянь теперь улыбается часто. Он не то чтобы счастлив, но с Ши Цинсюанем ему – тепло. И если когда-нибудь он уйдет, что ж. Се Лянь будет благодарным за то тепло, что у них было. *** Несколько лет незаметно сменяют друг друга. Се Лянь знает, что они с Цинсюанем живут слегка бездумно, как овцы на лугу. Так живут на закате жизни, вот только они едва перевалили за половину. В городе он слышит новость. Приняли новый закон. Было научно доказано, что омега, которого взяли силой, физически не способен сопротивляться, и совсем не обязательно «хочет любого», как считалось раньше. Секс с омегой без явного согласия теперь приравнивался к изнасилованию остальных категорий граждан и карался по закону, хоть и более мягко. И внезапно видео с Се Лянем идет по всем каналам. Его случай используется как показательный. Детей просят увести от экранов, а потом вся страна смотрит, как его имеют во всех видах альфа за альфой. Только теперь это сопровождается дюжиной комментаторских голосов, каждый из которых наперебой рассказывает, как можно определить, что Се Лянь этого на самом деле не хотел. Се Лянь отворачивается. Его слегка трясет. Что ему новый закон? Он злится. Где были эти защитники, когда его трахали все подряд? И почему даже сейчас они смакуют то, что с ним приключилось? Ему мерзко, его тошнит. Утешает одно. Годы и его образ жизни сделали свое дело, и он может совершенно не опасаться, что кто-то узнает в нем, завядшим до времени, того юного, красивого, наполненного жизнью омегу. Се Лянь возвращается домой и некоторое время не ездит в город. Когда все-таки приезжает снова и ловит сеть, то видит слезное послание на стене у Жое. Папа, прости. Се Ляню тошно. Он не хотел этого. Ни для нее, ни для себя. Он ничего из этого не хотел. *** Спустя несколько месяцев он находит Ши Цинсюаня спящим в их оранжерее. Ну, то есть это Се Лянь сначала думает, что Ши Цинсюань спит, прикорнув возле апельсинового дерева. Потом понимает – нет. Цинсюань не спит. Просто тепло закончилось. Се Лянь едва на садится с ним рядом, но потом все-таки выходит и смотрит на небо. Его щеки мокрые. Его трясет. Любовь, опять проклятая любовь, то чувство, которое не имеет к детородным органам никакого отношения. Искромсай его хоть всего на куски, оно никак не умрет. Он любил Сань Лана, любил Жое, любил Цинсюаня. Он всех потерял. Почему же его самого эта жизнь и эта проклятая любовь никак не потеряет? *** – Гэгэ? Гэгэ, проснись! Проснись! Се Лянь просыпается, оттого что кто-то трясет его за плечо. Неслабо так трясет, а он даже не почувствовал. Он моргает, и это больно. Все его лицо опухло от слез, веки жжет, голова раскалывается. Он не сразу понимает, где он, и только смотрит недоуменно на перепуганное лицо своего парня. – С-Сань Лан? – спрашивает, но не верит. Ведь только что… ведь… – Гэгэ, ты так плакал во сне, а я никак не мог тебя разбудить! – Хуа Чэн смотрит на него с нескрываемой тревогой. – Гэгэ, баобао, что случилось? Тебе снилось что-то? Се Лянь медленно приходит в себя, восстанавливая связь с реальностью. Он спал, свернувшись, на диване в квартире у Хуа Чэна, своего… парня. Они оба студенты и они встречаются. Никаких альф и омег не существует. Се Лянь до вчерашнего дня не имел о том, что это такое, никакого представления, пока его… лучший друг Ши Цинсюань не впихнул ему буквально в зубы какой-то фанфик для «расширения его горизонтов». Он и уснул лицом в планшете, в этом самом фанфике, под монотонный шелест телевизора. Это был только сон. Се Лянь резко скатывается с дивана и только-только успевает добежать до туалета, как его выворачивает наизнанку. Ему приснилось, что он… что его… Сколько человек? И Хуа Чэн его… просто бросил? Между тем, Хуа Чэн реальный находится на грани паники. – Гэгэ, ты что-то не то съел? У тебя нет температуры? Возьми воды, и дай сюда лоб. Ну же. Се Лянь кое-как подчиняется, хотя стакан в его руке ходит ходуном и клацает о зубы, прежде чем ему удается набрать в рот воды. Губы Хуа Чэна прохладные на его лбу, его, кажется, не волнует ни холодный пот на коже Се Ляня, ни запах едкой желчи. Он чуть отстраняется и смотрит встревоженно. – Температуры нет, но, гэгэ, что с тобой такое? Скажи хоть что-нибудь. Тебе нехорошо? Се Лянь полощет рот и выплевывает, полощет еще и плюет, а потом жадно пьет. Он бы и рад ответить, но… Его внезапно накрывает, и он буквально рассыпается, рыдая навзрыд. Хуа Чэн, бледный от страха, тут же притягивает его к себе, сжимая в объятиях. Се Лянь привык быть в его руках, так привык, что почти перестал замечать, вот только – он как будто только что прожил целую жизнь, лишенный этих рук. Он плачет и плачет, отчаянно цепляясь за Хуа Чэна, до смерти испуганный, что тот исчезнет. – Гэгэ, умоляю, – Хуа Чэн целует его виски, гладит спину. – Баобэй, сокровище мое, что случилось? Скажи хоть слово. Кто-то умер? Гэгэ, ты меня до ужаса пугаешь сейчас, пожалуйста, просто скажи… Позже, когда его голова не будет разрываться от рыданий, Се Ляню станет жутко стыдно за чушь, которую он нес, но сейчас, когда он кожей чувствует еще ту вселенную, он только и может что пролепетать: – Сань Лан, если… если меня к-когда-нибудь… изнасилуют, ты… ты бросишь меня? Хуа Чэн застывает, потом резко хватает его за плечи. – Что? – Если он выглядел напуганным до этого, то теперь это животный ужас пополам с яростью. – Гэгэ, кто посмел тебя тронуть? Когда? Скажи мне! Бросить – о чем ты говоришь? Гэгэ, я никогда тебя не брошу, что бы ни случилось, но я должен знать, каких ублюдков мне убить! Баобэй, я люблю тебя больше жизни, никто и ничто не заставит меня уйти от тебя – разве только сам прогонишь. Гэгэ, умоляю, скажи, что происходит? Кто… Он замолкает, потому что Се Лянь начинает смеяться. С раскалывающейся головой и все еще текущими слезами – это последнее, что ему нужно, но он не в силах сдержаться. Он качает головой, отчего едва не отключается, пальцами скользя по донельзя встревоженному и такому родному лицу. – Никто, Сань Лан, никто меня не трогал, мне просто приснилось… – Гэгэ. – В голосе Хуа Чэна тревога и недоверие. Конечно, после такого выступления. – Сань Лан, я все объясню, – обещает Се Лянь и тут же жалобно скулит. – Только сначала – у нас есть обезболивающее? У меня сейчас череп взорвется. Хуа Чэн смотрит на него настороженно, но встает и послушно идет за лекарством. *** Они сидят в обнимку на диване, и Се Лянь рассказывает ему все. – Это было реально, слишком реально, Сань Лан, – Се Лянь качает головой. – Я понимаю, что сон, что по телевизору, наверное, что-то говорили, пока я спал, а этот фанфик сломал мне голову, ну вот и смешалось… Но у меня никогда такого не было. Я как будто был там. Чувствовал все. Я как будто… прожил целую жизнь. Руки Хуа Чэна сжимаются вокруг него. – Ши Цинсюаню запрещено тебе что-либо еще пересылать. Пусть только попробует снова, хакну все его гаджеты. Будет с утра до ночи речи президента слушать. Се Лянь смеется. – Жестоко. Он не виноват, что я нафантазировал. Хуа Чэн издает звук, полный сомнения, потом утыкается Се Ляню в шею, трется лицом. – Никогда, – говорит он тихо. – Я никогда тебя не брошу. Что бы ни случилось. В какую бы вселенную мы ни провалились. Я не способен отказаться от тебя. Я всегда буду тебя любить. И гэгэ, я и правда убью любого, кто посмеет причинить тебе вред. Я не шучу. Се Лянь чуть поворачивает голову и смотрит на него. Хуа Чэн убийственно серьезен, и, наверное, это должно быть страшно. Это, как минимум, нездорово. Это должно пугать, пробирать холодом до костей, но Се Ляню… Се Ляню тепло. Се Ляню жарко. Тихо-тихо, в самые губы любимого он шепчет: – Спасибо. *** На следующее лето после налетевшего шторма, оранжерея покосилась. Крыша разбилась, устлав землю осколками стекла вокруг апельсинового дерева. На солнце они блестят, как хрустальные слезы. Но этого уже никто не увидит.