Только для Нас

Май, аттестат, выпускной, экзамены — вереница событий, которые окончательно выбили меня из колеи. Очнулся аккурат к тому моменту, как мать, утирая слезы хлопковым платочком, усаживала меня на маршрутку Полоцк-Минск. Сумка гремит склянками, солнце обжигает плечи, пахнет придорожной пылью. Я слабо пытаюсь успокоить ее: — Ну чего ты, мам? — выгляжу при этом совершенно несуразно — сумки стремятся пригвоздить к асфальту. — Каждую неделю приезжать будет дороговато, но раз в две мы точно будем видеться! Ты же ругалась, что я тебе надоел. Чего сейчас так убиваться? — Ну и куда я тебя такого отправляю? — не унимаясь, она схватила меня за щеки. Я морщусь — сопливый платок мазнул по подбородку и приклеился к скуле. — Ты же и жизни-то не видел! А тут… Минск! — она сказала это так благоговейно, будто я еду не меньше, чем в Гарвард. — Ага. В Минск к дяде Вите в его двушку. Естественно, впечатлен я был куда меньше маминого. Во-первых, поступать я так-то хотел в Америку. И пробовал, но не смог. Нашлись поумнее. Во-вторых, в Минске я бывал часто. И каждый раз гостил у дяди. По сути, нашей семье он никем не приходится… когда мама с папой учились в колледже, то дружили втроем. Свадьба их нисколько не отдалила! Отдалил переезд дяди Вити, который произошел за год до смерти отца. После этого Витя часто забирал меня и Анюту к себе. Квартира у него небольшая, но уютная. А еще есть внебрачный сын Алёша. Бывал мужик однажды в отношениях… да в таких, что на всю жизнь хватило. Нельзя утверждать, что Лёша со стопроцентной вероятностью его сын, ведь его мегера-мать имела привычку изменять направо и налево, а сам парень внешне, насколько мне помнится, во всем похож на неё. Однако Виктора как человека отчаявшегося такие мелочи не волновали. Оставила нерадивая мамаша, значит судьба у него такая! И не так важно, от кого детёнок. Опечаленной женщине я всего этого объяснить не мог никак. При всем своем красноречии. Макушку подпекает, сумки эти тяжеленные. что там вообще? В какой-то момент я сдался, и мать загрузила туда половину имущества, будто я не к её близкому другу в Минск еду, а как минимум на Кавказ. Словом, оторвал её и сопливый платок от меня только призыв маршрутчика загружаться скорее в салон и не задерживать выезд. После оглушительного поцелуя, я был усажен, поглажен и неважен. Предстояла трехчасовая (дай бог!) и очень душная поездка. Я смотрел в окно. Стресс от переезда ушел давно. Мысли из ряда: «офигеть… это ж новая жизнь, получается… взрослая, получается…» тоже наконец отстали. В наушниках монеточка мурлыкала что-то о русских реалиях, в руках сминалась истончавшая салфетка. Она окончательно потеряла живой вид уже на восьмой песне, а к концу поездки и вовсе расчленилась, так что пришлось собирать ее в ладошку и тащить до ближайшей мусорки, где меня уже караулил Витя: — Ну что, герр Владлен, загружайтесь на козла! Высокого ума человек, надо заметить. Уж не знаю, осознает ли он, но Владимир Ильич, долгих лет ему жизни, явно сейчас подпрыгнул в своем мавзолее. Старенький зеленый УАЗ дяди Вити трясся так, будто тремор взял не только руки его хозяина. Коробка передач скакала, норовясь почуять дух свободы за пределами драндулета. — Эх… а я всё мечтал, что с мигалками поедем! — Не те время уже… это раньше гонял и дела никому не было. А сейчас вон каждый пук отслеживают на казенном имуществе. Чуть что — так сразу по шее! Раньше — это десять лет назад. Дядя Витя никогда не был обременен совестливостью, так что пользовался преимуществами своего положения в полной мере и возил их с Лёшей на милицейской по всему Минску. Без сирены, конечно, но с огнями! А потом получил серьезный нагоняй сверху, и с того дня каждая их встреча сопровождалась поминанием старой традиции. Дальше ехали молча. Витя — потому что он суровый мужик, всю жизнь посвятивший своей профессии, а я… потому что я человек мечтательный и весьма задумчивый. Папа в свое время это ласково называл «затупком», в чем Витя, как хороший друг, его всецело поддерживал. Минск мелькал красочными вывесками и могуществом советской архитектуры. Чем дальше отъезжали от вокзала, тем серее становился пейзаж. Хотя с родным городом, конечно, не идет ни в какое сравнение. Полжизни проведя в Полоцке, я любовался даже самыми убитыми дворами. Свой город напоминал мне деревню. За все эти годы я так и не смог проникнуться к нему теплотой, хотя знаю множество товарищей, готовых жизнь отдать за родные залупы. Дом дяди Вити представлял собой короткую панельку, окруженную всеми видами домов по периметру. Спереди ряд перпендикулярных ему двухэтажных желтых полосочек, сзади небольшой частый сектор. По бокам стоят двойники, но если пройтись дальше, к дороге, то покажутся высотки, за которыми и прячется всё это разнообразие. Сумки поднимали вдвоем: я откровенно тужился, дядя виду не подавал. Но когда поднялись на нужный нам третий, спросил: — Чегой-то у тебя там? Ещё и так дофигальски… Я неопределенно махнул головой. Поймал понимающий взгляд. Дверь открылась. Что-то во всем этом было непривычное. Квартира вроде такая же, никаких новшеств… те же желтоватые обои в белый горошек, та же пахнущая смолой и янтарем деревянная мебель, те же облупившиеся ручки и те же рамки с теми же фотографиями. Только шагнув за порог я всё же определил, что дядя смазал петли двери, скрипевшей последние пятнадцать лет так, словно кто-то бритвой водит по стеклу. — Эй, шкет! — заорал он в привычной командирской манере, видно, намереваясь призвать сына к общественно-полезному труду — помощи с чумаданами. На зов никто не отозвался, так что пришлось разбираться самим. Виктор со знанием дела заверил: — Надо разбирать сейчас. Иначе ты с этими же сумками по окончании университета переедешь. И он чертовски прав. Сколько мне нужно-то? Трусы, три рубашки и пара брюк. Так можно и вовсе ничего не открывать. Всё самое нужное в сумке на плече, которую я же и собирал. Единственную из четырех, что повез в итоге. Вычислив, где сумки с едой, мы с удивлением обнаружили, что их в большинстве. — Слушай, Влад… — протянул удивленно Витя, оценивая масштабы трагедии ошалелым глазом. — Лена там голодовку себе объявила? Ладно эта старуха, а Анька? Сестре покушать осталось? Иль ты всё увёз? — Решительно не имею ни малейшего понятия, товарищ полковник! — заверил я, пораженный слабоумием матери не меньше. — Еще вчера сумка у меня была одна, но когда садился в маршрутку, появились еще и эти. Кажется, Витю всё это позабавило, так как он уселся на табуретку и, хехекая, уперся взглядом в залежи закаток и котлет. — Лена нас так в армию отправляла… Ну, меня и Мишку. Помнишь отца хоть, Владлен Михайлович? — этот вопрос тоже был в списке частых. — Приезжала к нам раз в неделю и привозила такие торбы. Зато знаешь что? Всю роту кормили! И командиров тоже. Такие вкусные у Ленки закатки — закачаешься. Никто такие не делал. Островатые, в меру соленые. А борщи ее? Ооо, их наш командир больше всего любил! Всё грозился, что уведет у Мишки невесту. Она краснела, а не уходила. Ну еще бы, старику уже тогда за сорок было. Куда малолетней девчонке такое счастье престарелое? — в моменты ностальгии у дяди Вити даже взгляд менялся. Становился таким… «придурошно-потерявшимся». Тоже папиного авторства термин. — Если помнишь, я тебе рассказывал про хрыча этого. Он нас ночами заставлял окопы рыть. Уж не знаю, правда ли он влюбился в нашу Лену или просто наслаждался видом багровевшего от его слов Мишки, но тогда верилось легко. Пока он говорил, я решил не терять зря времени. В теории я мог бы писать биографию, так хорошо я знаю историю жизни дяди Вити. И всё же каждый раз вслушиваюсь, ведь заметил, что чем старше я становлюсь, тем красочнее становятся подробности. Как и сейчас: я знал о том, что командиру Игнатьеву нравилась стряпня мамы, но о его романтичных порывах в ее сторону мне рассказали только сейчас. И так этот монолог мог продолжаться до самой ночи, если бы не явился Лёша. Я наклонился поднять раскатившиеся по полу после неудачного вскрытия сумки яблоки, когда на пороге появился молодой парень. В прямых джинсах, темной отднотонной футболке, пахнущий табаком он совсем не походил на известного мне Алексея Витьковича. Мы не виделись чуть больше полугода. У меня был одиннадцатый класс, попытки поступить за границу. У него — первый курс. Знакомый мне Лёша был скромным и слегка забитым юношей с задорным вздернутым пятачком и россыпью веснушек. И нос, и веснушки остались. Вот только в носу теперь блестела серьга, а веснушки посерели вместе с лицом. Между пальцами тлеет сигарета. Сигарета? У Лёши-то? Когда я предлагал ему попробовать в классе так для него в девятом, для меня в восьмом, то получил нагоняй похлеще, чем от матери, которая имела счастье наткнуться на пачку в моем кармане. Как она тогда расстроилась! Но не так сильно, как он. И что это сейчас тогда? Предательство! Не меньше Витя жаловался маме, что компания в университете собралась у Лёши дурная, но изменения оказались куда более глобальными, чем я полагал. Даже поздоровался не привычным «день добрый», а мутноватым в прежнем его понимании: — Здравия! Вероятно, я слишком замешкался, так как он присел рядом и подобрал яблоко, валявшееся у самой двери. — И тебе не болеть, Лёш! — отозвался я, и «затупку» простили минутную заминку. Тут уже и Витя вернулся из прошлого: — И где ты шлялся? Я же говорил вчера, что мы должны забрать Влада. — Да… — судя по интонации, Лёша пытался отыскать среди вчерашних событий нужный разговор, но тщетно. — Прости. Надо было однокурснику подсобить. Задолжал ему, а у него тачка сломалась… короче, отмазаться не мог — дело чести. — Какая там честь у парня с серьгой в ноздре? — пробубнил Витя. Совсем на него не похоже. Обычно тот рвет и мечет, когда его что-то не устраивает, но, видно, он на стадии принятия. Привычный к тому Лёша молча оставил сигарету в пепельнице на входе. — Кстати о ней, — решив, что самое время вклиниться, я позволил себе подольше разглядывать новое Лёшино лицо, — имидж решил сменить? — Типа того! — ну хоть голос остался прижним. — А ты всё не меняешься, я погляжу. Меня окинули оценивающим взглядом. Прочесть, устраивает ли его увиденное, у меня не получилось. — Да как-то… не до того. Может и меня университет столичный изменит? — вот уж в чем я очень сомневался. Хотя, глядя на друга, который раньше искренне презирал пирсинг и курение, решил допустить и такую вероятность. — Вполне может быть! — когда он наконец улыбнулся, я заметил выпирающие клыки. Раньше он улыбался редко, и то одними губами. Так что и этим умудрился вызвать у меня недолгий ступор. Мы знакомы, считай, семнадцать лет, с рождения, а я не знал, не замечал. — Раз уж будем вместе учиться, я тебя со всеми познакомлю. Полезно дружить со следующими курсами, знаешь ли… пусть и придется такое знакомство отрабатывать, — он заговорщицки подмигнул мне, и я заставил себя отвернуться. Новый Лёша оказался настоящим крутым парнем! Мы ровесники, но в школу он пошёл на год раньше. И даже так в нашей с ним дружбе затейником всегда был я. Сейчас отчетливо казалось, что это изменится. — Как мне повезло! — я постарался не отставать, пусть и чувствовал себя немного неловко, будто в компании нового человека. — Надеюсь, там не одни красотки и гонщики… Мое замечание заметно повеселило Лёшу, и я решил, что ему тоже было неловко. Он аж просветлел: — Не только!.. Ну… почти, — с этим он схватил одну из сумок, где валялись предметы первой необходимости, и понёс в комнату. — Оставь это на папу, Влад, — он кивнул в сторону сумок с провизией. — Вон как влюбленно на борщ таращится. Вот именно, что влюбленно. Я обернулся, и увидел: Витя любуется борщом, борщ любуется Витей. Большей идиллии в отношениях у мента-палковниковича Виктора не бывало — это факт известный и общепринятый. Не желая мешать воссоединению родственных душ, мы с Лёшей тактично ретировались, стесненные эротичностью атмосферы в прихожей. Там он сразу плюхнулся на кровать. Такую же, как и раньше — высокую и узкую, только новый серый плед теперь лежал вместо покрывала. Сумка приземлилась на пол рядом. Мне тотчас было велено сесть рядом — Лёша похлопал по матрасу подманивающим жестом. — Сильно расстроился? — я сперва даже и не понял, о чем он. — Не-а… признаться, даже не слишком надеялся. Всегда казалось чем-то далеким и недостижимым. Это ж ты у нас отличником всегда был. А я… а я, как ни стараюсь, только и могу, что на том английском балакать. На кой я им, спрашивается? Математика — худо бедно на семь. Физика — мой ночной кошмар. Химия и биология… я пока не тронулся умом. А к творчеству тяги никогда не было. Зачем Америке иностранные юристы? Я никогда не произносил этих мыслей вслух, считая их только оправданием, но теперь они даже представились мне относительно осмысленными. Лёше, кажется, тоже, ведь он понимающе кивнул: — Зато будем вместе учиться! Вдвоем веселее, правда ведь? Я на физматика, ты на англичанку… — он усмехнулся, я закатил глаза, — а потом попросимся на практику в одну школку. В мою, где я учился. Загоняем мелкокалиберную школоту, а? — Ну ты и садист, Лёша! — делано возмутился я, откидываясь на подушки. — Как ты там физика своего называл? Паскальсилий Дрочильвович? Чует девичье сердце: тебе это перейдет по наследству… — Вот и нет! У меня будет… ммм… Амперметрей Ваттович! — Не годится. Без матов вышло, — отверг я сразу. Уж в кличках-то толк знаю! И безалаберности в таком серьезном вопросе не потерплю. — Точно! Блин… Ахуексей Ваттович? — снова предложил Лёша, глядя на меня с такой щенячьей надежной во взгляде, что я оказался обезоружен и сдался без боя: — Уже больше похоже на правду. — Тогда договоришься с ними на этот счет, ладно? Самому ж не солидно, а они сейчас такие недалёкие пошли, что едва ли лучше моего придумают. — Не задаром, конечно… но попробовать могу. Наконец удалось поймать контакт! Даже такая короткая разлука крайне ощутима, когда совсем не общаетесь в сети. Конечно, у нас такая возможность есть, но что я, что Лёша, никто из нас не ощущает прелести дистанционного общения. Какое-то оно… больно плоское. — Эт че у тебя тут? — он вдруг наклонился, мазнув пальцем по моей щеке. Лёша вдруг оказался настолько близко, что я ощутил его дыхание каждой порой и стушевался. — Что там? — поторопил, так как уж больно долго он рассматривал неопознанный объект на моем лице. — Помада… подружкой обзавелся, Владик? — такое ядовитое у него это «Владик»! Издевательское. И что за предъявы взрослому человеку? Как будто у Лёши у самого нет девушки. У меня ее, конечно, нет и не было… Но в таких вопросах лучше всегда партизанить. Нет — лох, есть — тоже. — Никого я не заводил! Мамина это помада. Поцеловала так, что эхом должно было до Минска долететь. — Вот как? Оставшийся вечер мы провели за разговорами. Лёша рассказывал про учебу в университете, про одногруппников и про учителей. Я с большего отмалчивался, лишь периодически отсылаясь к событиям общего прошлого в погоне за воспоминаниями. С новым Лёшей стало просто. Мы хорошо общались и раньше, но его замкнутость никак не способствовала скорому сближению, и как я ни старался, не получалось вытягивать из него искренность. Пусть с другими товарищами меня это нисколько не смущало, но с ним ведь все иначе! Он же мне как брат. И если школа ему еще прощала молчаливость, то, видно, новое место открыло и новые стороны. Зря Витя переживает. Серьги и сигареты — это всё мелочи. Лёша живой и открытый — вот что по-настоящему важно. И я был рад за него. От задушевных диалогов нас отвлек зов к ужину — громогласное: «Шкет и Влад, бегом на кухню!» Время пролетело незаметно. Я глянул на настенные часы с человеком пауком, которые сам же и подарил Лёше семь лет назад. Оказалось, что уже полвосьмого. Даже поздновато для еды, но за эти четыре часа мы заметно проголодались, пусть и закусили беседу о маршруте до БГПУ какими-то доисторическими зубокрошительными сухарями. Отозвались быстро. Дядя Витя хлопотал на кухне, раскладывая мамины котлеты по тарелкам. — Я уж было подумал, что вы свалили, — отозвался он на наше появление. — Не, пап. Просто заболтались. Я рассказывал Владу про университет. — И как этот несчастный не помер от тоски? Невольно я наблюдал за ними. У меня-то отца давно нет. А одинокие матери — существа пусть и сильные, но всё же женщины. С ней так не поговоришь. В такой манере. Помимо этого очевидного, мне также было интересно узнавать Лёшу. Я будто заново прощупывал его. Такого близкого и такого далёкого одновременно. Между тем моя котлета остывала, а эти двое доедали третью. Вот уж точно, что родственнички! Кухня семьи Минаевых — место святое во всех отношениях. В первую очередь из-за того, что здесь мариновалась говядина для роскошных Витькиных шашлыков. Но также здесь висело десятка два икон. Верующих в квартире при этом ни одного человека — ни больше, ни меньше. Просто мент Витя в какой-то период своей жизни начал собирать иконки с изображениями Богородицы, и как ни спроси, какой он в это вкладывает смысл, ответ всегда приходил самый разный, начиная от «мне приснился бог и я решил удариться в православие», чего не могло быть априори, до уже более похожего на правду «она красивая… да и, говорят, для потенции хорошо». — Владлен, чего втыкаете? — поинтересовался Лёша, убирая со стола тарелки. Выяснилось, что я так и сижу с половиной котлеты, а дяди уже и след простыл. — Думаю, что вашей семье пора сменить религию. Будда больше подходит интерьеру. — Папа не любит пофигистов. — Дядя Витя в принципе мало кого любит. А Будда очень даже симпатичный. Лёша странно покосился на меня, но вкусы комментировать не решился. Я тоже не стал оправдываться, и вместо этого запихал в рот остатки ужина. Заботливый товарищ демонстративно помог помыть тарелку, и я уже знал этому цену — точно не поездка на велосипедах, которые я всем сердцем ненавижу, ведь для них маловат подвиг, значит чтение стихов. От чего-то ему нравилось слушать их в моем унылом исполнении. В детстве я рассказывал ему матерные песенки и страшилки. Тогда его забавляло слушать подобное из моих уст. Но менялись мы, менялись наши вкусы. И менялись в совсем разные стороны. Словом, мы пришли к тому, что я со скорбно читаю ему Ахматову, а он наслаждается стихами и моими муками. — Пойдём? Ночь прошла ожидаемо в стихах. Помытая от котлеты-одиночки тарелка обошлась мне в час, если опустить моменты заминок и кратких переговоров. Птицы за окном постепенно умолкали, город засыпал вместе с ними. Где-то в далеке еще слышался гул прогоняющих по пустым дорогам машин и шум радости или злости увеселенных по случаю вечера пятницы подростков. Я читал тихо и сухо. Голос был едва различим, пусть ничего другого в комнате звуков не издавало. Его поглощали тишина и моё неудовольствие. Я люблю такие Минские ночи. Ночи, которые мы проводим вдвоём с Лёшей или втроем, еще и с Аней. Они тихие, пахнут сном и шуршат нашим общим шёпотом и одеялами. Самые уютные на свете ночи. — … Да зато потом не скажу: оставь, — я закончил читать последний среди подчеркнутых стихов и поднял взгляд на лежащего против меня Лёшу. Тот, прикрывший глаза на время слушанья, теперь тоже смотрел на меня в ответ. — Читаешь как и всегда — безнадежно плохо, — заключил, поднимаясь с подушки. Я не видел его так хорошо, как днем, зато теперь мог разглядеть его очертания. Лампа под боком в этом нехило помогала. — Потому что не люблю Ахматову. Совсем не чувствую ни ритма ее стихов, ни посыла… — Лёша демонстративно закатил глаза. Дескать, «в этом и есть твоя проблема!» Я же жесту сопротивляться не стал. В комнате стало пахнуть сигаретами. Я отметил это сразу, но по-настоящему обратил внимание только сейчас, когда оказался в непосредственной близости с подушкой. Раньше это ещё можно было скинуть на заядлого курильщика — мента Витю. — Ты стал видным парнем, — наконец отметил, видно, засмотревшись. Я улёгся, сложив руки на затылке, и уставился в потолок, продолжая: — Если бы встретил на улице, то может и не узнал бы так сразу. Уж не знаю, что повлияло на тебя больше, но, вероятно, всё к лучшему. Лёша ложиться не спешил. Наоборот: замер и прислушался. Лампу я выключил и оставил на тумбе, а поднимать шею лёжа — дело очень неприятное, так что я решил, что успею оценить положение, когда он ответит. — Так круто! Да? — я не старался скрыть в голосе доброй зависти и восхищения. Иначе я о нем и говорить не мог! Людям, которые росли на твоих глазах и вместе с тобой, которых ты оберегаешь, о которых заботишься, им нельзя завидовать как-то по-другому. — Я знал, конечно, что ты станешь красавчиком, но всё же, представляя, видел скорее… скромного и доброго молодого мужчину. Наверное даже семьянина. Хорошего, но строгого учителя. А оно вон как сложилось! Не плохо, нет, ни в коем случае. Так даже лучше. Я ожидал, что он как-то прокомментирует мои откровения, но Лёша не стал. Когда я закончил, он как-то неопределенно хмыкнул и опустился на кровать. Последним, что я от него услышал прежде, чем провалиться в сон, было короткое: — Стареешь. Доброй ночи.