My wawe

                    В комнате тянет свежестью. Лёгкие, почти невесомые скольжения воздуха, ещё не затронутого терпким зноем и непрогретого шершавыми солнечными лучами. Утро степенно пробирается в номер, заполняя собой все его дальние уголки и расползаясь светлыми, голубоватыми бликами по стенам.       Хонджун почти всю ночь не спал, крутился, думал, бесцельно таращился то в потолок, то на сопящего рядом Сонхва. Подвисал на нём на какое-то время. Теперь, после нескольких таких часов наблюдения, он с уверенностью может сказать, что на лице Сонхва четыре родинки, а не три, как ему раньше казалось. Четвёртая просто маленькая, почти незаметная, у самого виска, и открытие это, на самом деле, куда интереснее, чем может показаться. Когда на часах пять утра, на потолке больше нет ни одной не изученной лампы, а терпения для счёта овец не осталось — считать родинки на чужом теле куда целесообразнее.       И не то, что бы Хонджун был романтиком, а, возможно, всё дело в бессоннице, но в тот момент в его голове было слишком много о не пойми, когда и где прочитанных сопливых мело-драматичных статейках, что родинки — это те участки кожи, на которых чаще всего оставлялись поцелуи теми, кто любил нас в прошлой жизни. Мысли в пять утра не несут в себе смысл, эти мысли в целом почти бредовые. Но Хонджун в тот момент понял, что ужасно любит целовать Сонхва в висок и ласкать губами его кожу во впадинке возле ключиц, вслушиваясь в его сбитое дыхание. Что из этого должно следовать — Хонджун не знает, так же, как и не понимает природу зарождения его лёгкой заторможенности очарования после этого, совершённого в предрассветных сумерках, открытия.       Блуждая сейчас по комнате от ванной к кровати и обратно, изучая стоящие вокруг предметы, он отчего-то взволнован, он чувствует это у себя внутри и не может дать этому название, как будто таких слов ещё не придумали и вряд ли когда-нибудь смогут. Всё рядом такое простое: стены, комод, кресла и чайный столик между, всё пробивает его на эмоции, которые трудно понять, но точно можно описать одним словом. И вот бы его вспомнить. Он ищет его на полу, учит по буквам на потолке, произносит слогами, смотря в окна, за которыми открывается больше, чем терраса и виды на просыпающийся город. Это слово такое естественное, как утренний свет и его же прохлада, оно простое и искреннее, как и то, что можно высказать только в чистоте этого воздуха, только в это раннее время.       Оставляя брождение между серых стен, Хонджун выбирается на террасу. Предусмотрительно он как-то сразу старается смотреть прямо, вглядываясь в перекатывающееся по небу солнце и озаряемые им склоны холмов, прячущихся за высокими пальмами. В этот раз им удалось снять действительно хороший домик, хоть и его цена была достаточно впечатляющей, но вот так — рядом, а не в разных номерах гостиницы всё же правильнее, уязвимее для понятий «личного» и категоричнее для смысла уединённости. Потому что они вдвоём. Только вдвоём в целом доме, где все стены и окна замыкают их пространство, не соседствуя с кем-то ещё, а отделяя их от целого мира. Может, оттого так по-особенному, возможно, потому так странно вместе со всеми этими мыслями. Вполне вероятно, что тормозит Хонджун не совсем от усталости.       Индио постепенно согревается солнцем, и воздух становится ощутимей на коже, обволакивая ту покалывающим теплом. Даже ветер, гуляющий в тени террасы, уже более мягкий, а вскоре совсем пропитается жаром улиц и будет высушивать любую влагу. Кажется, что это идеальные условия для того, чтобы закрыться в прохладе комнаты и не вылазить оттуда целый день. Кажется, что Хонджун уже перегрелся, и потому у него появился целый ряд навязчивых идей. Щёлкая зажигалкой, он подкуривает сигарету, делает полный вдох, и воздух вокруг в дополнение ко всему перехватывается терпким дымом. Курить зимой в разы приятнее, чем весной или летом. — Ты обещал.       Тихое сбоку не даст стать собранным и сфокусироваться на чём-то одном, даже на воде в бассейне напротив. Оно погрузит лишь глубже во всю эту сентиментальность и чувства, слишком сложные, чтобы можно было их выразить. Подобрав под себя ноги, Сонхва сидит на одном из мягких белых кресел. Увлечённый чтением очередной книги, беззаботный в этом своём утреннем состоянии и абсолютно непонимающий, до чего доводит Хонджуна одним своим внешним видом. Ведь теперь не смотреть не получается. Даже с красотой здешней природы, со всей монументальностью гор на фоне. Теперь Сонхва эпицентр всего этого пространства, и, на самом деле, Хонджун уже понимает, что оно вот-вот сколлапсирует. — Я одну.       Сбивая пепел с сигареты, он просто оглядывает Сонхва, ещё не готовый окончательно попасть в эту ловушку. Ветер дует с запада, и белый полупрозрачный тюль по периметру террасы переливается волнами, захватывая всё вокруг в иллюзорное движение. Уголок губ Сонхва приподнимается вверх, шелест страницы, которую он переворачивает, звучит чуть ярче, чем то снисхождение, которое тянется след за его выдохом, и это всё неминуемо сбивает Хонджуна с ног, прямо в эту глубину карих глаз. — Пачку?       Почти саркастично. Слишком просто для наживки, на которую Хонджун мог бы попасть, и абсолютно идеально при условии, что он уже это сделал ещё несколько часов назад. Сонхва же продолжает читать. Что-то новенькое, но всё та же фантастика, небо, космические корабли, звёзды и планеты. Иногда Хонджун думает, что Пак и вправду верит во всю эту инопланетную жизнь. Иногда Хонджуну кажется, что Сонхва и сам с другой планеты. Его взгляд, черты лица, размеренное дыхание. То, как он движется, как меняется его мимика. Может, это вопрос какого-то нездорового преклонения, но Хонджун бесспорно очарован буквально всем, что Сонхва делает и тем, как именно у него это получается. Он поправляет очки и чуть смещается на кресле, меняя ноги. Он закусывает губы и чуть расширяет глаза, перечитывая то, что, похоже, его удивило. Простые детали, незначительность мелочи, совершенно мимолётные нюансы, но, собирая их вниманием, Хонджун вспоминает название того чувства, что размеренно кроет его с пяти утра. — Ты чего?       Его ловят с поличным, и по растерянности этого взгляда можно понять, что он подвис сейчас так же, как ночью. Долго. Мыслей, во всяком случае, стало ещё больше, а не пересчитанных родинок меньше. Он не помнит, чтобы целовал руки Сонхва особенно часто, и это ему не нравится. Ведь никто другой не мог любить Сонхва в прошлой жизни сильнее, чем он любит его сейчас, и вот эти родинки, рассыпанные на придерживающих книгу пальцах, могут быть следами только его любви.       Так и не сделав больше ни одной тяги, он тушит почти истлевшую сигарету в пепельнице и подходит к занятому креслу под всё то же внимание карих. Сонхва оглядывает его сконфуженно, неосознанно отклоняясь на сиденье чуть глубже и поднимая голову, когда Хонджун оказывается над ним. И это непонимание в его глазах лишь наносное, за ним видно больше. Та застенчивость и неожиданность раскладки ситуации просвечивает иным — желанием, тягой, которую Сонхва просто не показывает открыто. Он прослеживает движение руки Хонджуна, прижимает свою книгу к груди, когда тёплая ладонь касается его щеки и проводит по скуле ниже, нежно обхватывая подбородок. В его чуть подрагивающих движениях видно, что он сам рвётся ближе, так абсолютно очаровательно тянется к лицу Хонджуна и бегает взглядом от его глаз к губам и обратно.       Его дыхание близкое, чувственное, исследуя его кожу, вдыхая его запах, целуя шею и очерчивая линию челюсти, Хонджун не может насытиться. Ни этим теплом, ни трепещущим стуком этого сердца, ни тем, как выгибается это тело в его руках. Податливо, ведомо, будоражаще по родному. Так изучено в каждом касании, но абсолютно ново в этот раз.       Опираясь одним коленом о кресло, Хонджун следует по каждой родинке от ключиц, целует на каждый выдох и собирает это сбитое и совершенно потерянное с чужих губ. Неспешно, но поглощающе, жадно и собственнически, пока Сонхва, забывая про книгу, цепляется за края его тонкой рубашки и тянет его на себя. Кресло массивное и выдержит — это плюс. Целовать же Сонхва вот так, спонтанно, не выбирая какое-то время и место, в котором их никто не увидит — это ощущается ещё более прекрасно, чем Хонджун мог предположить. То, как Сонхва улыбается в поцелуй, как прижимается ближе, игнорируя падение своей книги. Этот стук о каменную плитку отдаётся эхом в ушах вместе с ветром и шелестом раздуваемой им ткани, это всё наполняет их до кончиков пальцев и пульсирует вместе с сердцем, распадаясь цветными пятнами перед глазами. — И чего это тебя?       Когда дыхание восстанавливается через раз, Сонхва держит его лицо в руках, делясь своими эмоциями на уголках губ и отклоняясь чуть назад, чтобы смотреть жженым солнцем в своих глазах. Греет оно гораздо сильнее, чем тот большой шар на небе. — Ну ты же хотел, чтобы я проявлял свою любовь и всё такое, — щурясь игриво и ластясь к рукам. Протягивая свою и снимая очки с лица напротив. — Вот я и да.       Новый поцелуй опускается на губы неспешностью, изучением, которое не хочется торопить хотя бы здесь и в этих мгновениях. Прощупывая миллиметрами, делясь выдохами и задыхаясь, наслаждаясь прикосновениями, которые никогда не ощущаются одинаково. Изученные и сохранённые в памяти, неизвестные и всё так же будоражащие, как в самый первый раз. Они сталкиваются сердцами, взглядами, влажностью губ. Выпивают друг друга так, будто ни одной жизни не хватит, чтобы утолить эту жажду. С улыбкой Сонхва, подталкивает Хонджуна кончиком носа и ведёт вздохами трепетно по шее ниже, припадая к коже теплом и зависимостью, очарованием и любовью, которую он хранит в себе самой большой ценностью, оберегая от всех невзгод в их отношениях.       Они ссорятся довольно часто, Хонджун знает это. Непреклонность характера одного и второго способна взращивать злость и неприятие, непреодолимые из-за непомерной гордости, и она разделяет их на долгие дни молчания, дни, угнетающие своей пустотой и бессмысленностью. Хонджун знает это.       Ладони в скольжении по ногам Сонхва притягивают, обхватывают под коленками. Они подталкивают выше, показывая, как обхватить со спины, и Сонхва слушается, сразу поднимаясь к губам Хонджуна, целуя трепетно и заглядывая в глаза вяжущим дымом возбуждения. Он любит это. Наверное, что-то особенное в нём, горящее сильным желанием и меняющее его. Когда Хонджун поднимает его на руки и смотрит вот так, снизу. Когда его уверенность раскрывается, и он становится самим собой. Игривость, манеры, желание показать себя. Опускаясь на кровать, он наслаждается голодным взглядом Хонджуна и хочет усилить его, доведя до невозвратной точки почти животной жажды.       Белый свет и лёгкие потоки тёплого ветра обрамляют Сонхва, Хонджун верит своим мотивам, намеренно оставляя двери на террасу открытыми и не задёргивая ни одну штору. Он видит, как это распаляет чужое желание, и оно накаляет воздух. Быть открытым, дать собой любоваться. Сонхва читается сейчас лучше любой книги, и это сильно бьёт в голову. Раздеть, целовать мягкую кожу. Заставить ласкать самого себя. Ещё ночью Хонджун понял, что хочет увидеть Сонхва таким на этой кровати. Обнажённым и умоляющим, податливым и нетерпеливым. Таким, каким его не может увидеть никто другой.       Склоняясь над ним, Хонджун неспешно проводит пальцами по жатой ткани лёгких штанов, вдавливая на чувствительных точках мышц и массируя круговыми движениями. Чем ближе от коленок к ляжкам, тем больше Сонхва напрягается и чуть раскрывает ноги, стараясь подтянуться к приятным движениям. Его глаза прожигают лукавостью, а на губах тонкость игривой улыбки, которая, Хонджун может поклясться, ни у кого не будет иметь такой характер. Особый окрас. Сонхва и его желание быть любимым. Сонхва и его любовь. — Сними рубашку.       Не просьбой, утвердительной нежностью, лаской и похотью в одном флаконе с вожделением, и Хонджун не может этому противостоять. Отрываясь от своего увлекательного занятия, он смотрит в тёмные карие. Секунда. Две. Не разрывать этот зрительный контакт. Хлопковая ткань спадает с плеч на пол, и с этим сердце в груди начинает стучать особенно гулко. Сонхва еле слышно постанывает, смотря неотрывно, облизывая вниманием каждый сантиметр нагого тела. Его голова склоняется, и Хонджун может видеть, как двигается его кадык в жадных глотках. Будто воздуха мало, будто его недостаточно в этой продуваемой ветром комнате. Тонкие пальцы ведут по шее вниз, оглаживают грудь и спускаются ниже, к груди. Не отвести взгляд. Сонхва ласкает себя, оттянув край своей кофты, ласкает, смотря на Хонджуна, и выгибается, когда он наклоняется к нему. — Так нравится?       Шёпотом. По губам вдоль, следя за дыханием и за тем, как его руки смещаются ещё ниже. Перехватывать их, на полувсхлипе проводя языком вглубь рта. Сходить с ума от этого желания. — Нравится быть таким? — Да.       На выдохе Сонхва кивает, облизывает и закусывает губы, следом прижимаясь ими вновь. Он берёт руку Хонджуна в свою и проводит ею по краю своих штанов, задевая резинку, скользя по бархатной коже. Дразня и его, и себя. Поддаться этому, самостоятельно оглаживая тёплый живот, косые мышцы, прощупывать большим пальцем рёбра, пересчитывать их и притягивать Сонхва за поясницу ближе, пока он загнанно дышит и прижимается бёдрами в мелких толчках. Хонджун целует его шею, чувствуя, когда нужно втянуть тонкую кожу чуть сильнее, чтобы слышать чужой голос ярче, протяжнее, слаще в понятиях той близости, когда ничто не сдерживает искреннюю реакцию и все скрытые желания. Сонхва зарывается ладонями в его волосы, перебирает и толкает чуть ниже, к груди, довольно постанывая, когда Хонджун его понимает.       Снятая кофта обнажает не только тело. Смуглая кожа, на ней чуть красноватые пятна, Сонхва их стеснялся очень долгое время, и было в этой неуверенности так много чужеродного. Теперь же прикосновение рук распаляет его, делает красочнее. Он знает, как возбуждает Хонджуна, знает, что делает с ним каждый его изгиб, натяжение, каждое незначительное движение и его красота. Он смотрит, впитывает эту жадность, без которой Хонджун не может касаться его. Поцелуи, нежность, сильные вдавливания, после которых останутся небольшие синяки, и это простое чувство. Любовь в его глазах. — Ты такой красивый.       Краткое и очевидное. По буквам и самое важное, с которым улыбка интимнее, а влажность в глазах проводит линию отчаяния и бесконечность благодарности. Хонджун продвигается по кровати ниже, смотря украдкой в карие и согревая губами уже дрожащие мышцы тела. Поцелуй за поцелуем. Со скольжением ткани штанов и невозможностью проигнорировать ни одну из родинок, открывающихся на тазовых косточках. Кожа ниже ещё мягче, ещё нежнее, в тонких складках, с прикосновением к которым Сонхва выдыхает и сам подталкивает снять последнюю ненужную ткань. Она спадает также на пол, пока Хонджун проводит руками от щиколоток, рисуя пальцами круги и раздвигая ноги Сонхва чуть шире.       Эта нагота восхитительна. Откровение открытости и изящность в простом проявлении. Ничего лишнего. На щеках Сонхва играет румянец, но не только от смущения, в его глазах темнеет доверие и желание быть увиденным. Он сам разводит колени ещё больше, а после садится на них полностью у края кровати, и чувственность его прикосновений к самому себе можно сглатывать вязкостью воздуха, что оседает раскалённым пеплом в лёгких Хонджуна с каждым движением его рук. Они обводят грудь медленно, задевая кожу короткими ногтями, они спускаются сантиметрами по рёбрам ниже, к косым мышцам живота, и оглаживают напряженные мышцы возле паха. Дыхание Сонхва сбивается, он неотрывно смотрит в глаза Хонджуна, поднимая голову, когда тот встаёт с кровати и оказывается сверху над ним. — Хонджун…       Разбито с придыханием. Опуская ладонь на свой возбуждённый член, проводя по нему вниз, когда Ким приподнимает его подбородок и наклоняется, чтобы поцеловать его алые от постоянных прикусываний губы. Он ведомо тянется ближе, просовывает язык в рот Хонджуна и повторяет движение руки с грязным поцелуем, выхватывающим его стон. Чувствовать такого Сонхва, впитывать эту ненасытность. Видеть, как он плавится во всех ощущениях и теряется в наслаждении быть таким открытым.       Влажно проводя языком по губам, Хонджун разрывает поцелуй лениво, делая несколько шагов назад и останавливаясь так, чтобы видеть Сонхва полностью. Затуманенность его глаз, жар, окутывающий его лицо, острые ключицы и руки, которыми он беззастенчиво исследуют своё тело, лаская самые чувствительные точки. Хонджун знает их все. Середина груди, рёбра, мягкие окружности груди. Сонхва любит, когда его целуют ниже пупка, прикусывая кожу и зализывая следы укуса следом. Он любит, когда его тело нежат, и именно этого ему сейчас не хватает.       Под прожигающим взглядом он выгибается, толкается в руку развязно, сжимая себя крепче и надавливая на покрасневшую головку, доводя себя так до исступления. По его рукам стекают капельки пота, а вены от напряжения проступают сильнее. Натянутость мышц и содрогание, его изящные стоны и отчаяние в карих глазах — всё шлифует этот облик, делает его самым сокровенным, настоящим. Безумно красивым и… своим, личным, ведь он не может быть вверен никому другому, только Хонджуну. — Боже, Сонхва…       Хрипота голоса выдаёт слетающую выдержку, привыкнуть к тому, насколько человек напротив прекрасен — невозможно, сделать хоть шаг ближе и нарушить эту безумную магию — тоже. Хонджун выдыхает медленно, рассматривает жадно и поглощает Сонхва своим вниманием, поскольку движения его становятся хаотичными, просящими, и именно безысходность желания в его глазах затмевает всё окружение, мысли и здравый смысл. — Если бы я мог это снять, если бы ты увидел то, что вижу я… Увидел бы, какой ты.       Сонхва всхлипывает, закусывая губы точно болезненно, его брови заламываются, а в глазах собирается влага. По бёдрам крупное дрожание, движение же руки замедляется, намеренно оттягивая пик наслаждения, который настигнет его неминуемо скоро. Он выгибается в пояснице призывно, сладко, демонстрируя всего себя и лаская свободной рукой влажную грудь. — Смотри на меня.       Пока Хонджун опускается перед ним на колени, он становится эпицентром, каждая его эмоция — воздух, каждое незначительное движение и тихие стоны как кровь в венах и пульсирующее там сердце. Собирая пальцами капли пота по его ногам, Хонджун сжимает мягкие бёдра, дразня чувствительные места и подталкивая к судорожным сжатиям, когда кажется, что оргазм близко. Приближаясь к его возбуждению и перекладывая его руку на свою голову, он неспешно облизывает всю длину от основания, целуя влажную головку размашисто и изводяще, не теряясь в застенчивости использовать язык так, как Сонхва точно понравится. Низкий стон заполняет комнату, нежа слух своей мелодичностью. Забывая об указаниях, Сонхва прикрывает глаза, и, расплываясь в хитрой улыбке, Хонджун останавливается, выжидающе опускаясь щекой на внутреннюю сторону бедра, смотря вверх с прищуром и наслаждаясь. — На меня, Сонхва.       Обида и отчаяние на его лице служат ответом. Такой эмоциональный, покорный. Нуждающийся. Его нежная восприимчивость и тонкость натуры — он хочет быть слабым, хочет быть увиденным и понятым тем, кто не будет трактовать эту слабость ошибочно. Хонджун никогда не надеялся и не думал. Хонджун искренне не знает, чем заслужил такое доверие Сонхва. Когда он вновь опускается на возбуждённую плоть поцелуем и слышит эти тихие стоны, когда в прикосновениях больше нет стремления приблизить разрядку, а единственное желание — любить человека в своих руках. Хонджун не может найти лучшей разгадки на это понимание. В осторожности, пылкости. В этом обожании ласкать чужое тело и отдавать ему всего себя. В том, как утреннее солнце пробирается в комнату и скользит по коже Сонхва, окутывая его золотом. Изучать его подобно сокровищу, чувствуя исступление, ловить содрогание и наблюдать очарованно, как он еле ощутимо толкается, плавясь в жаре своей эйфории и распадаясь эмоционально на части.       Хонджун сглатывает его сперму, не веря, что это можно воспринять «грязным». Изучая пальцами оплавленную солнцем фигуру, он поднимается по ней поцелуями и отвечает на чужой требовательный, который утягивает его на кровать. Между ними нет расстояния, миллиметры физических мер не могут измерить это беспрекословное единение чего-то намного более сложного, чем просто тело. Сонхва под ним ярче солнца и горячее любой планеты, он кажется ему неземным, и его имя не выступает тут совпадением. Не спеша, он целует его губы и исследует глубину его глаз. Впереди у них целый день, жара под плюс тридцать и десяток идей, придуманных Хонджуном ночью в самых ярких подробностях. Шепча сейчас Сонхва на ухо что-то слишком сентиментальное, он ни на секунду не будет сомневаться, что во всём тут виновата далеко не бессонница, и исследуя его тело в ослепительных лучах апрельского утра, он по буквам сохраняет свою любовь.