Украдены у мира

Когда Даня открывает глаза, он тут же жмурится: незнакомую комнату со светлым минималистичным интерьером заливает слишком яркий солнечный свет из окна. И только после того как он поворачивает голову, он вспоминает. Они наконец-то в отпуске. Они вдвоём. Ваня, его Ваня лежит рядом, щекой придавливая подушку, и отросшие тёмные волосы падают на его лицо так, что выражение разглядеть совершенно невозможно. Но Даня всё равно знает, что там мягкая сонная улыбка. Такая же, какая скользит по его губам, когда он против собственных «жаворонковых» правил снова расслабляется, даже не думая вставать, и только немного двигается — осторожно, чтобы не потревожить спящего, и при этом так, чтобы можно было смотреть на него, закутанного в одеяло и обрамлённого сияющими солнечными лучами. У них так давно не было просто такого спокойного времени. Полностью наедине. Без постоянного подсознательного давления «узнают, вычислят, найдут, расскажут всем», которое стучало внутри черепной коробки каждый раз, когда они находили хотя бы крохи совпадающих выходных или праздников. Когда у обоих весьма ответственная работа на значимых постах, да ещё бдительное, почти круглосуточное внимание не только и даже не столько родителей, сколько прессы — вот это страшно. Просто нет никакого права на риск, даже малейший. А сейчас — впервые за много месяцев можно выдохнуть. Они одни, в другой стране, тут всем плевать на двух внешне совершенно разных мужчин с одинаковой фамилией, которые сняли туристический домик на пару недель. Лишь бы плата была более чем щедрая, а дальше всем плевать — эту истину мира Даня понял очень рано. Они и место выбрали максимально уединённое — вдали от массовых маршрутов, даже от других таких же домиков. Идеальное, изолированное, самое подходящее просто для того, чтобы провести время вместе, не думая больше ни о чём, как они давно хотели. План они составляли долго. Подгоняли даты, бесконечно сверяли графики и собственные возможности. Всё, что угодно, чтобы получить хотя бы немного времени вдали от всего мира, украсть эти дни у вселенной и никогда не отдавать, надёжно сохранив в памяти, как в осколке янтаря. Даня усмехается, вспоминая недовольный тон Вани, который шептал в трубку каждый вечер почти одно и то же: «Нет, это всё не то, хочу тебя рядом с собой, настоящего, прямо сейчас…» И ещё много такого же: он всегда свободнее говорил о том, что хотел, а Даня мог только кивать, прекрасно понимая, что по телефону собеседнику этого не видно. Ваня всё равно всегда угадывал, когда «братец» был с ним согласен. Наверное, поэтому и говорил всё это — чтобы Даня не чувствовал себя одиноким в своих желаниях, чтобы лишний раз убеждался — его хотят не меньше, по нему скучают не меньше. Всё это было безумно и запретно. Но необходимо, не менее нужно, чем дыхание и сон. Хотя какой уж тут сон, когда даже там, под закрытыми веками, всё равно он — его дорогой Ваня, ставший жизненным смыслом ещё давно, наверное, даже до выпускного из школы. И с тех пор не отпустило, стало лишь сильнее. Когда началась самостоятельная жизнь, когда были первые эксперименты с длительными отношениями — не то, что было в школе, совсем нет, более взрослое. И всё равно — неудачно. Конечно, неудачно, потому что сердце давно было отдано в чужие-родные руки того, которого привык называть братом. А потом так сложилось, что это оказалось взаимным. И мир рассыпался на мельчайшие кусочки. Сначала. Пока Даня не начал по крупинкам собирать всё обратно. Глядя сейчас на сладко спящего Ваню, он без стеснения тянется рукой всё же убрать мешающие пряди с его лица. Разумеется, для него Ваня прекрасен всегда, везде и в любом виде, но вот таким — с расслабленным лицом крепко спящего человека, с доверчиво открытой шеей и чуть подрагивающими во сне ресницами — он больше всего напоминает того молодого Ваню, каким Даня запомнил его после их самой первой ночи. Запутавшиеся, напуганные собственными чувствами, они были тогда злы на мир, друг на друга, на себя самих. С тех пор прошло так много времени. Они сами изменились, ещё выросли, стали теми самыми «скучными взрослыми», которыми так боялись стать в глубине души на протяжении всего детства. Даже Даня, даже он не хотел этого. И кем стал теперь?.. Трусливым мужиком, который прячет свою любовь от всего мира и никак не может объяснить родителям, почему к своим без малого тридцати всё ещё не нашёл себе жену. Потому что его судьба сопит сейчас в подушку напротив. Потому что мир несправедлив, а сердцу не получается приказывать, каким великим компьютерным гением себя ни мни. Даня вот смирился уже с этим. И всё равно каждый раз продирает лёгкая тоска и неизбывное чувство вины, когда он думает об этом, думает о родителях, всех четырёх. Не повезло же им с такими бракованными сыновьями. Сначала их путают на долгие годы, потом они при встрече готовы глотки друг другу порвать, потом дело вроде налаживается, но совсем не так, как должно быть… Налаживается всё между ними слишком хорошо. Как не должно быть между названными братьями. Ваня вздыхает чему-то во сне, и Даня торопливо, с шорохом простыни убирает руку подальше от его лица. Пусть спит, сколько получается. В конце концов, отпуск на то и отпуск, чтобы в нём отдыхать, а не загонять себя каждую свободную минуту лишним беспокойством и мрачными мыслями. Сам Даня может отдыхать только с ним. Иначе — не получается расслабиться, все мысли в свободное время быстро утекают в сторону Вани, как ни старайся. Поэтому этого недолгого отпуска они ждали особенно. Кто знает, когда ещё в следующий раз получится вырваться куда-то, тем более вместе — слишком сложно, слишком многое приходилось рассчитывать и планировать втайне. Будто они не обычные влюблённые люди, а секретные агенты, которым надо сделать что угодно, чтобы не нарушить свою легенду и не попасться на глаза любопытным гражданским. А хотя… Не так уж и велика разница. Разрывая его мысли на совсем мелкие нескладные и несвязные лоскутки, Ваня с низким стоном открывает глаза, тут же морщась и прикрывая их рукой. — Чёртово солнце… — хрипом исходит его горло со сна, пока Даня только и может, что улыбаться. Каждый раз ему кажется, что любить больше попросту невозможно, и каждый раз он ошибается. Ваня слишком… слишком его. Весь, полностью, даже когда они не видятся неделями подряд, даже когда в разных странах и городах на конференциях и в командировках. Всё равно принадлежат друг другу так сильно, что по-другому и представить невозможно. — Мы же в горах, конечно, тут атмосфера иначе рассеивает солнечные лучи, и поэтому… Даня не успевает договорить, потому что Ваня свободной рукой вслепую замахивается на него и попадает вскользь по щеке. — О, заткнись ради бога, душнила, а то я сейчас снова усну, — с зевком еле как выдыхает врождённый «совёнок», чуть не выворачивая себе челюсть. — Скажи, что тут где-то завалялось кофе. — «Завалялся», — машинально поправляет его Даня, за что тут же получает новый шутливый удар, на этот раз в плечо, отчего тут же усмехается. — Да, должен, я думаю. Вчера, когда они только заселились глубоким вечером, то были так вымотаны дорогой, что было не до тщательной ревизии всего имеющегося в доме. Они только раскидали по их примерным будущим местами вещи и рухнули спать, сдвинув вместе две односпальные кровати, которые, к счастью, легко поддались на такие манипуляции. На эту перестановку ушли последние силы, поэтому неудивительно, что даже обычно встающий рано Даня проснулся даже не с первыми лучами солнца. — Поваляешься ещё, вставать сейчас не будешь? — с улыбкой спрашивает он у натянувшего тёплое одеяло выше подбородка Вани. Тот хмурится в ответ так, будто у него спросили, не является ли он случайно предателем родины. — Ни за что, в такую рань… — Половина девятого — это не рано, Ваня… — …И больше тебе скажу — ты тоже сейчас никуда не встаёшь, — как отрезает своим сонным голосом Ваня, и его тяжёлая рука мгновенно придавливает двинувшегося было к краю кровати (кроватей?) Даню. А тот и рад бы изобразить возмущение и твёрдость своих намерений, но… Он так по-особенному любил такого Ваню. Утреннего, немного невыспавшегося и потому заторможенного. Он так редко видел его таким в их бешеном темпе жизни, где так редко получалось пересечься и уж тем более провести вместе ночь. Чаще всего встречи выходили короткими, нервными и пропитанными паранойей. Даня не мог вспомнить, когда они в последний раз вместе засыпали и просыпались. Может, год назад или вроде того. Но сейчас можно. Сейчас у них есть на это время. Поэтому и ворчит Даня исключительно для вида, пока сам с осторожностью натягивает на себя часть одеяла обратно и удовлетворённо переплетает под ним свои ноги с чужими. — Спал бы ты себе нормально, а теперь ещё и меня никуда не пускаешь, пёс на сене… Вместо поддерживания шутки Ваня льнёт ближе к нему, к своему единственному любимому человеку, притирается слегка щетинистым подбородком к чувствительной шее и горячо и тихо выдыхает возле уха: — Не хочу упускать ни минуты, пока ты со мной. И Даня прекрасно знает: этот день только начинается. Дыхание у него сегодня оборвётся ещё далеко не раз, и всё из-за этого невозможного, невообразимого человека, который прижимался теперь всем телом к его спине, а руками на груди не давал даже малейшего шанса на побег. Не то чтобы он собирался куда-то от него бежать. Да и куда сбежишь из небольшого одинокого домика, затерянного в постепенно по-осеннему замерзающих финских горах. … — Ты такой красивый. Они просто сидели на тесной уютной кухне своего снятого на две недели домика и завтракали, когда Даня вздрогнул от этих слов и тут же перевёл взгляд на Ваню, вскинув брови высоко ко лбу. Оказывается, тот наблюдал за ним всё то время, что Даня отстранённо смотрел в окно, чересчур глубоко задумавшись. — Э, ты что, решил просто так это сказать? — неуверенно тянет он, потому что понятия не имеет, как именно будет правильно среагировать. Он привык слышать это от людей, которые ему совершенно безразличны, и закономерно игнорировать, но сейчас… Каждый раз как в первый. Они слишком давно не были так свободны, как сейчас. — Просто вспомнил, что так давно тебе это не говорил, — улыбается Ваня, щуря глаза поверх пара от своего горячего кофе, щедро разбавленного молоком. — Могу замолчать, если тебе это не нравится. Хитрый лис. Знает всё и при этом ещё издевается — Даня по тону это слышит, улавливает знакомую подколку в глубине его интонации. Над собственными словами он даже не задумывается. — Нет, что ты, продолжай. Вдруг услышу что-то новое о себе. Они улыбаются уже неприкрыто, оба, и переглядываются через весь разделяющий их стол. В этом пространстве между ними сейчас тоже есть своё очарование, точнее даже не в нём, а его преодолимости. В том, как в любую секунду можно стать ближе и это в кои-то веки зависит только от них и ни от кого больше. Память недружелюбно подкидывает случаи, когда они тоже были в считанных метрах друг от друга, но коснуться или даже посмотреть не смели — потому что вокруг были люди, а никто не должен был узнать. Уж вряд ли родители были бы рады засечь на семейной встрече их двоих целующимися в подсобке особняка папы Антона под аккомпанемент несдержанных стонов и сбивчивых проклятий, потому что «чёрт, нас же так услышат, Вань, не здесь…» Даже подумать об этом было страшно. Поэтому и было так ценно это невероятное сейчас, когда они были только вдвоём, спрятанные от всего мира, свободные и безгранично вольные. У них осталось где-то двенадцать с половиной дней. Глядя в тёплые-тёплые, до боли родные глаза напротив, Даня молится, чтобы этого времени хватило на то, чтобы хотя бы немного прикормить их внутренних демонов и утолить эту вечную жажду и тоску друг по другу, которая не давала им нормально жить дома. Потому что «дом» — это должно быть место, где они рядом. Как сейчас. — Так я продолжу? — лукавый взгляд прищуренных карих глаз. — Ты нестерпимо красив, даже когда свернёшься в своей позе креветки вокруг ноута. — Боже, Ваня… И остаётся только смех и разлитое в воздухе спокойное счастье. … Ваня сидит на крыльце и мёрзнет. Целенаправленно и упрямо — очень в своём стиле. Пока подошедший к нему со спины — шумно, даже не пытаясь скрываться, в самом деле, зачем, — Даня не накидывает на него мягкое шерстяное покрывало, надёжно защищая плечи и спину. — Я, конечно, понимаю, что ты только что из жаркой Италии, но я же предупреждал и тебя, и Элю, что надо будет запастись тёплыми вещами, если ты планируешь потом рвануть в Финляндию. — Я не думал, что тут всё настолько плохо в начале сентября, — ворчливо отмечает Ваня, но плед благодарно принимает, перехватывает дрожащими кончиками похолодевших пальцев из приятно тёплых рук Дани. — Десять градусов, серьёзно? — Тринадцать, вообще-то, — поправляет его тот, пока устраивается рядом и настойчиво прижимается ближе боком в плотном сером свитере, чтобы дополнительно согреть. — Нам ещё повезло, что нет ветра и дождя. — Мне кажется, тут скорее уж снег пойдёт, — продолжает эту словесную дуэль Ваня, хотя совершенно очевидно, что в нём нет ни капли сердитости: сердитые люди не вцепляются в ладони своих соперников как в последние источники тепла во всём мире. — И хорошо Ариэль, она наверняка прямо сейчас сидит где-то под горячим солнцем, ест горячую кукурузу на пляже и попутно мутит с каким-нибудь горячим итальянским парнем. Даня поддерживает шутку смешком, потому что да, он вполне может представить себе такую картинку. Конечно, Оганян поехала с Ваней в Италию не только ради того, чтобы прикрыть его секретный отпуск в финляндских горах, вполне в её духе было по дороге найти какую-нибудь выгоду для себя. Она единственная знала о них. Единственная поддержала и всячески старалась помогать, даже если эта помощь состояла во вдохновенной лжи старшим Ивановым и собственному отцу. Эля говорила, что оно того стоит, что они того стоят, как и их счастье. Даня уже не знал, как благодарить подругу детства его самого дорогого человека. — О, погоди минуту, — так ему приходит в голову маленькая милая идея. Ваня с терпеливым любопытством смотрит ему вслед, когда Даня снова скрывается за дверью домика. Спустя пять минут они чокаются большими чашками горячего какао, запасы которого тут, к счастью, нашлись в ящиках на кухне. — За успешный Элин роман? — Однозначно за него! … Когда ближе к вечеру совершенно холодает, они уже и думать не могут об улице. Конечно, красивый вид как на заснеженные шапки гор, так и на жёлто-зелёную долину внизу был прекрасен, но никому из них не хотелось бы заболеть на время этого посланного им с Небес отпуска. — Завтра обещают дождь, — на всякий случай озвучил Даня, отрывая взгляд от экрана ноутбука, хотя наверняка Иван посмотрел это и без него. — О, круто, — или не посмотрел, — так значит, что будем делать? Они расположились в комнате, похожей на скромную гостиную, в которой из интересного был небольшой искусственный камин, который совершенно беззвучно, но ощутимо тепло имитировал горение дров, бросая характерные рыжие отсветы на ворсистый ковёр перед собой и светло-бежевый диван чуть дальше. Лишней мебели тут не было, и весь дом можно было назвать скорее пустоватым, явно необжитым, но в этом и был какой-то особенный шарм съёмного жилья на недолгий срок. Перепробовав несколько мест в этой обстановке, Даня в итоге свернулся в кресле по правую сторону от дивана, отправляя последние правки по работе с ноута, — интернет тут был заметно медленнее, чем в квартире в Москве, но всё ещё лучше, чем в его далёком детстве, когда он ещё не знал о своих настоящих родителях, — а Ваня экспроприировал дальний угол самого дивана и не особо увлечённо залипал на чём-то в телефоне, то и дело поглядывая на занятого «брата». Почти как в школьные годы. Самое прекрасное — сейчас глаза Вани смеются, но вместо печали и боли в них наконец-то нечто другое. Нечто, что уж точно пожарче, чем любой из горячих итальянских парней, — на непритязательный Данин вкус, конечно. — Что будем делать… — со вкусом повторяет он, растягивая гласные и буквально выставляя каждую свою мысль на вид. Воздух вокруг заметно густеет, наполняется до того рассеянно витавшим, а теперь сконцентрированным и заострившимся предвкушением. — Хм, правда, что думаешь, чем мы можем заняться в пределах дома? Вдруг у тебя какие-то идеи, до которых я ещё не додумался? Ваня от такой открытой показушности закатывает глаза, и Дане невероятно нравится то, как это выглядит, потому что такая реакция не Ванина — на самом деле она его, Дани, просто так давно перенятая, что и не упомнить. У него самого много жестов, перешедших от «братца». Например этот. Поймав укоряющий и вместе с тем всё ещё смеющийся взгляд Вани, он деланно небрежно, как бы случайно проводит языком по нижней губе — никакой пошлости или вульгарности, скорее намёк на них. Один из тех знаков, которые они друг у друга знали наизусть. А как иначе, если вы часто видитесь, но почти всегда в поле зрения есть кто-то ещё, которому явно лучше ни до чего не догадываться. Даже в таких условиях надо сообщать как-то свои мысли, понимать чужое настроение, предупреждать о чём-то. Провоцировать, в конце концов. Как раз делать то, чем сейчас ненавязчиво начинает заниматься Даня. И — да — в этом ещё одно великолепие отношений, которые пусть с переменным успехом, но длятся уже много лет. В том, что можно не доводить до конца даже намёк на действие. Когда Даня снова поднимает взгляд, он уже чувствует движение воздуха, а в следующую секунду почти сталкивается с резко нависшим над его креслом Ваней. Тот меньше чем в два шага преодолел разделяющее их расстояние и теперь лукаво, весело и — снова и снова — предвкушающе ожидал нового ответного шага с его стороны. Скользящим и мимолётным — хотя на самом деле более чем внимательным — взглядом Даня спускается с этого зрелища снова к своему ноуту с работой. Всё было отослано, с остальным там вполне разберутся и без его непосредственного участия. Право слово: здесь, сейчас и Ване он в сотни раз нужнее! И тем не менее это не мешает ему с видом истинного педанта закрыть ноутбук, поднять его со своих коленей и осторожно отложить на столик в сторону. Достаточно далеко в сторону, чтобы случайно не задеть в каком-нибудь, хм, неконтролируемом порыве. И ещё поправить, чтобы он был идеально параллелен краю стола. Ни одного лишнего миллиметра… В следующую секунду мир взрывается — потому что Ванины губы впиваются в его с таким напором и агрессией, будто им снова по двадцать и они впервые поняли, что им могут нравиться и мальчики. Будто это как-то ущемляет их гордость. Немного покружив в этом сногсшибательном — как хорошо, что он сейчас сидит, — танце, Даня своим уверенным ответом сбавляет темп, стабилизирует, делая именно так, как хочется. Рука сама собой тянется к чужой шее, чтобы угол для поцелуя стал удобнее, чтобы оказаться ещё ближе и ещё плотнее. Пока возбуждение не настолько сильно, чтобы с голодным рыком разорвать на себе и на нём одежду до разлетевшихся по полу со звоном пуговиц, но оно копилось внутри тела и сознания целый день, два дня, вечность, с тех пор, как они в последний раз украдкой успели подрочить друг другу… когда? Ещё до отъезда Вани в Италию. Это было определённо больше вечности назад — так утверждает плавящийся от удовольствия мозг. Хотя ничего ещё даже не началось, у обоих уже зрачки неадекватно расширенные, как у принявших что-то очень сильное наркоманов. С той скоростью, которую задал Даня, это уже можно считать полноценной прелюдией, заблаговременной демонстрацией того, как им обоим будет хорошо уже совсем скоро. Оторвавшись, Ваня тяжело с хрипом дышит и слизывает с губ Дани лишнюю слюну, совершенно не чувствуя ни стеснения, ни брезгливости. От этого по позвоночнику сверху вниз прокатывается горячая волна. — Кто сверху? — успевает в этой короткой паузе вопросительно вставить Даня, сам с трудом узнавая собственный севший голос. — Как захочешь, — опережая его, отвечает Ваня, будто заранее знает, о чём тот хотел узнать. И добавляет, сверкая голодными тёмными глазами, прежде чем Даня успевает вставить хоть слово: — Но лично у меня весь день из головы не выходит этот ковёр. Что думаешь? О-о, Даня мгновенно улавливает, о чём он. Теперь выбор становится слишком широким и соблазнительным. Один непроизвольный взгляд мимо Вани в сторону ковра перед искусственным камином, и перед глазами разворачиваются все эти возможные позы. Подчиняясь общей атмосфере, настроению и обстоятельствам, благодаря которым Даня вообще ещё может оставаться в сознании, а не рычать от чистого звериного кайфа присваивать и принадлежать, он просто обязан… Вдохнув, как перед прыжком в воду, Даня чувствует, как ещё больше проясняется сознание, заставляя разум парить-плавать-качаться на волнах шаткой, нестабильной эйфории, похожей на штиль перед самым диким штормом на море. Снова заглядывая в доверчиво-ожидающие глаза, он запрокидывает голову выше и выбирает то, что заставляет зверя где-то глубоко внутри него довольно рычать: — Хочу тебя сверху. Но чтобы я был в тебе. У Вани темнеет взгляд настолько, что радужка сливается со зрачком, и в горле закипает вибрацией низкий стон. Даже слова не говорят о полном согласии так ярко, как это. — Отличный план, — всё же озвучивает Ваня, напоследок целует смазанно в висок и потом замедленно, явно неохотно отстраняется. Чтобы слегка подрагивающими руками стянуть с себя свитер крупной вязки, под которым ещё есть застёгнутая на все пуговицы рубашка, — потому что в скандинавских горах в начале осени уже холодно, а Ваня — чертовски мерзлявый человек, не предназначенный для условий, где температуры ниже, чем в среднем у воды в джакузи пятизвёздочных южных отелей. С не сходящей с лица улыбкой Даня снимает свой свитер и даже успевает его аккуратно сложить, пока тот всё ещё воюет с пуговицами, и с каждой секундой то ли перевозбуждённый, то ли нервный тремор его пальцев всё заметнее. — Спокойнее, всё в порядке, — примиряюще пытается утешить его Даня от любого из вариантов и снова тянет руки к нему, вставая с кресла. — Давай сюда, я быстрее справлюсь. На кого угодно другого Ваня бы недружелюбно зыркнул и сказал бы, что справится сам, — но Дане он позволяет. Вздёргивает вверх подбородок, хотя и так выше «брата», и замирает под чужими чуткими пальцами, которые пока дотрагиваются только сквозь ткань рубашки. Но на самом деле осознание происходящего, его долгожданность — всё это кружит голову и делает тело куда более отзывчивым и щедрым на реакции. Это глупо, но расстёгивая эти чёртовы мелкие пуговицы, Даня чувствует себя так, словно распаковывает свой прекрасный новогодний подарок. Плевать, что праздник через более чем три месяца. Ни это, ни то, что он точно знает содержимое, не делает процесс менее волнительным и желанным. Ухо шумно обжигает горячее дыхание, под кончиками пальцев расширяется и сокращается крепкая грудная клетка, на шее над ключицами ритмично дёргается жилка, отвлекая и так и напрашиваясь на укусы. С плеч Вани падает треклятая рубашка, целая и невредимая, и наконец Даня может трогать его всего напрямую, кожа к коже, и он слишком давно этого ждал. И всё равно даже так он растягивает удовольствие: оглаживает руками чужое тело неспешно, тщательно, будто исследует в первый раз. И в то же время чувствует, как, подчиняясь этому, и Ваня водит ладонями по его спине медленнее. Всё дополняют и окупают поцелуи — глубокие, бесстыдные, позволяющие осторожно дышать и ни на секунду не отрываться друг от друга надолго, минимум до ближайшего конца света. Долго стоять не приходится: хотя чувство времени и теряется за бесконечными поцелуями, они, кажется, почти одновременно вспоминают про свой изначальный план. Брюки отправляются на пол в совершенном беспорядке и забываются так же быстро. Ворс ковра перед камином очень мягкий, на секунду он чем-то напоминает Дане шерсть домашней рыси его кровных родителей, которая сидела в клетке и которую так любил Ваня. Гладить её, конечно, официально было нельзя, но если коротко и осторожно — то вполне себе можно, и воспоминания о её пушистом мехе даже возвращают ненадолго в детство. Разорвать тактильный контакт кажется настоящим преступлением, и Даня мгновенно с нажимом очерчивает разогревшимися руками бёдра замершего над ним Вани. Пальцы от этого словно коротит крошечными разрядами тока, и он продолжает, выводя круги на внешней стороне бёдер, коварно стекая иногда на внутреннюю, чтобы подразнить острее. Ваня нагибается всего раз, чтобы оставить на его губах ещё один поцелуй, а тем временем его руки уже открывают тюбик смазки, который он достал из кармана брюк, прежде чем безразлично кинуть те в угол. — Я сам, а ты наслаждайся шоу, — говорит он ласково-хитро, почти приказывает, возвышаясь над Даней и упираясь коленями по обе стороны от его ног, но Даня только усмехается в ответ. Он любит этого человека до умопомрачения и знает, что если Ваня обещал шоу — будет и правда шоу. Возможно, его руки слишком сильно дрожат на его бёдрах, когда Ваня вводит в себя первый палец — красиво, демонстративно выгибаясь в спине и прикрывая глаза. Даня следит за ним не моргая, поминутно метаясь взглядом от его лица к тому, что происходило намного ниже. Со вторым пальцем Ваня запрокидывает голову назад, но заметно, как он сильно прикусывает губу и зажмуривает глаза ещё крепче. Весь напрягается, как струна, и его дыхание начинает подводить, хотя выдержка колеблется на тонкой грани. Даня тоже колеблется на грани. Почти забывает про себя, только как умалишённый вцепляется в Ванины бёдра наверняка до лёгких синяков и физически не может оторвать от него заворожённый взгляд. Его прекрасное тело кажется и вовсе идеальным в рыжих отсветах камина, который освещает ровно половину; золотит и без того слегка загорелую кожу, покрытую потом от внутреннего жара; подсвечивает тёмные волосы настоящими сверкающими искрами; вычерчивает каждую линию силуэта так, что о них можно и хочется порезаться. Ваня — его личный, собственный Аполлон, принадлежащий только Дане и никому больше. С третьим пальцем горло наконец окончательно его подводит, и стон вырывается такой ломкий и несдержанный, будто Ваня не ожидал его сам от себя. Кадык дёргается, сам он дрожит ещё крупнее, и только пальцы продолжают двигаться в постоянном ритме. Теперь Даня немного жалеет, что согласился на шоу и это не он сейчас шершавыми подушечками оглаживает изнутри мягкие тесные стенки. Однако, возможно, тогда бы всё закончилось слишком быстро, потому что он кончил бы от одного этого стона и ощущений на кончиках пальцев. И это максимум мыслей, который он может себе позволить, потому что всё остальное заполнено раскалённым желанием обладать. Терпеть эту пытку дальше совершенно не имеет смысла, и Даня не собирается это делать, поэтому его рука останавливает руку Вани, и только тогда тот выныривает из собственных ощущений и со сбившимся дыханием вытаскивает наконец пальцы. Взгляд, который он бросает на Даню из-под ресниц, обжигающий, голодный и просящий, умоляющий быстрее его трахнуть. Наскоро смазав и себя, он быстро приставляет член ко входу, а потом просто не успевает ничего сделать — Ваня опускается сам, и хрип, издаваемый его горлом, резко обрывается. Даня не торопит, Даня сам оглушён напрочь узкостью, жаром, теснотой, и он хотел бы остаться так внутри навечно. Он безвольно прикрывает глаза, и под его веками пульсируют и кружатся звёзды. Ваня снова учится дышать, когда руки Дани сползают на его ягодицы и немного приподнимают. Этот карнавал перед глазами уже закончился, и поэтому Даня может видеть, как безумно эротично облизывает свои искусанные покрасневшие губы, когда снова поднимается и опускается — плавнее, не так резко, как в прошлый раз, и боль постепенно перекрывает наслаждение. Нужный угол находится, когда Даня на пробу подмахивает, немного толкается навстречу, но Ваню опять переламывает. На этот раз — до хруста в спине и взлетевшего на несколько октав голоса, который он наконец-то не обязан был скрывать. У Дани от его стона темнеет в глазах и теряются верх и низ. Теперь они движутся в едином ритме, идеально выверенном, и Дане сложно сосредоточиться на чём-то одном, поэтому он хаотично фиксирует всё, что ощущает. Капелька пота на плече Вани. Его сорванный стон, слишком высокий и чарующе мелодичный до одури. Жар, жар, жар, очень много жара вокруг. Его руки, крепко упирающиеся в грудь Дане, всё больше и больше безвольно сгибающиеся. Измотанный возбуждением, где от каждой фрикции будто атрофировались все мышцы, Ваня в итоге рухнул на локти, накрывая его тело своим. «Устал», — с привычно щемящей нежностью мелькает у Дани в голове, и он останавливается, чтобы снова завладеть его губами. Язык толкается в рот так же медленно и глубоко, как член толкался в тело. Ваня активно отвечает, и его чёрные, почти ослепшие от удовольствия глаза оказываются напротив Даниных. Ваня горяч, в любом из смыслов, но сейчас это слово раскрывается совсем иначе, выходя на какой-то новый уровень. Теперь уже Даня двигается, всё так же оставаясь под ним. Ошалевшие стоны Вани такие громкие, что половину едва ли приглушают поцелуи, и с каждым толчком Даня чувствует вибрацию чужого мычания на своих губах. Сейчас нет никаких зубов, здесь и сейчас только неторопливая нежность, поэтому губы сминают губы, а язык трётся о язык до сумасшествия долго, пока окончательно не перерубит дыхание до угрозы удушья. От ставшей неудобной позы Даня быстро устаёт, и он выходит полностью, только чтобы перевернуть их с Ваней и поменяться местами. Сейчас именно он возвышается над расплавленным, растёкшимся по мягкому ковру Ваней, одурманенно открывшим шею, плывущим на волнах эйфории. Даня прижимал его к полу своим весом, своими руками, и любовался тем, как невероятно эстетично выглядят его метки на ключицах, плечах, груди в рыжем-рыжем свете камина, пока продолжал входить в него в совершенно мучительном темпе: несколько глубоких толчков до затяжных стонов от стимуляции нужного места и сразу после них серия мелких, заставляющих отрывистые звуки слиться в один прерывистый и утомлённый переливающимся за край возбуждением, которому всё никаких не находился выход. «Любимый, родной, мой… Мой, мой, мой, мой, только мой и ничей больше», — безумным гулким набатом отдаётся внутри черепной коробки. Кажется, что это эхо, источник которого должен быть где-то под рёбрами, в грудине, по центру и слева, прямо в самом сердце, которое так колотится сейчас, будто через секунду должен хватить приступ. Ваня кончает почти беззвучно, просто вдруг выгибается весь, почти дугой, и задушенно сипит. Его невменяемые глаза распахнуты, но смотрят не в потолок, а определённо в глаза Дани, и в них всё же есть сознание — он всегда смотрит точно так же за секунду до того, как снова сказать: «Я люблю тебя». Точно такой же взгляд у него был в самый первый раз. Это невозможно забыть. Возможно, именно это толкает за грань, но в голове у Дани резкий взрыв, белая вспышка и опадающие на периферии искры. Он не знал, издал ли при этом хоть звук, но горло, когда он пришёл в себя, заметно саднило. Он возвращается в реальность от ладони Вани в его волосах, а потом на щеке. Открыть глаза в первую секунду неприятно — потому что прямо над плечом лежащего рядом Вани играет языками яркого пламени камин. Но на лице «брата» так ясно прописано восхищение, что Даня промаргивается несколько раз, только чтобы иметь возможность смотреть на него и впитывать его эмоции в себя. Ваня облизывает губы, его глаза улыбаются. — В душ? — вместо какой-нибудь ожидаемой ванильной глупости вдруг выдаёт он. — И где твоя привычная романтика? — только и может полусерьёзно проворчать Даня, поднимаясь, медленно и неохотно, потому что все мышцы вопят о том, чтобы лежать неподвижно до ближайшего конца света. — Обычно же она тебе не нравится? — продолжает с полупьяной от удовольствия улыбкой забавляться Ваня, тем не менее даже не пытаясь шевельнуться. — И, эй, тебе придётся меня нести. Чувствую себя так, словно по мне каток проехался. Самый сексуальный и любимый в мире каток, конечно, но всё же… — После принимающей роли ты невыносим, — ставит его в известность Даня, не без труда, но всё же поднимая не только своё тело, но и чужое. — Напомни мне об этом в следующий раз. Пусть и повзрослевшим, Ваня всё равно остаётся немного нескладным, отдалённо напоминая пропорциями подростка, но даже так — его голова идеально умещается у Даниного плеча, как будто так и должно быть всегда, а волосы, отросшие и чуть вьющиеся, мягко прижимаются к груди. И им обоим так более чем комфортно. Дверь ванной закрывается с хлопком, отсекая начало очередной протестующе-шутливой тирады Вани. И только искусственный камин остаётся в комнате отбрасывать огненные блики на ковёр перед собой и немного на диван. Всё же здесь невыносимо уютно, так, как должно быть дома, а не в съёмном домике на пару недель. А идущий за окном первый сентябрьский снег только делает атмосферу ещё теплее. … Уже лёжа в чистой постели и крепко переплетясь с Ваней всем телом, Даня снова думает. Снова о мрачном, но уже легче, смиреннее, вслушиваясь в отголоски недавней эйфории и находя в них новый источник своих внутренних сил. Для всего мира они сейчас не здесь: Ваня отдыхает в Италии за компанию с Ариэль Оганян, а Даня задерживается в Берлине после научной выставки, на которую давно хотел попасть. В его здравомыслие и честность верили куда больше, поэтому и такого прикрытия было вполне достаточно. А на самом деле они тут: в лапландских горах на территории Финляндии, в начале осени, пока ещё нет лютых зимних морозов, в отдалении от массовой цивилизации, но с максимальным доступным комфортом. В домике посреди нигде. Возможно, всё это закончится меньше чем через две недели, а дальше снова будут тянуться бесконечные дни, где лишний взгляд в сторону друг друга равен расстрелу общественным мнением. Возможно, снова такой же удачный отпуск выпадет им через целый год, а это шесть месяцев, 52 недели, 365 дней… Неважно. Даня знает — они справятся. И не с таким справлялись. Но эти воспоминания, полученные за две недели в лапландских горах, точно будут греть их ещё долго, спрятанные надёжно, в самых защищённых уголках памяти. … — Боже, Вань, мы такие неудачники… Мы пропустили первый в этом году снег. — Повод приехать сюда в следующем году при… совершенно любых обстоятельствах, что бы с нами ни случилось? — Звучит отлично. — Но лично я ни о чём не жалею, даже мёрзнуть не жаль. К чёрту снег, когда у меня есть ты. — Взаимно. Думаю, если мы пропустим снегопад в следующем году, то так даже лучше. Понимаешь? Будет новая причина вернуться. — И кто ещё из нас неисправимый романтик… ...

My pain, your home I keep it buried here in my lungs Our ghosts so heavy… My skin, your bones One touch and turn me right into stone I'll hold Will you let me? Will you let me?

Dotan — Heavy