О вопросах веры

Тело, привалившееся грудью к его лопаткам, было горячим, сухим и пахло тройным одеколоном, сидевшим где-то в глубине носовых пазух и щекотавшим нервные окончания. Свет был приглушен везде, за исключением небольшой лампы, стоявшей на грубо выстроганной деревянной тумбе: Шура прикрывает глаза, и все черты вокруг погружаются во мрак. Первое время, когда они с Московским тяжело притирались друг к другу, — тяжело, как-никак, было принимать, что его некогда ласковый и домашний, как кот, Миша, теперь вел страну к торжеству коммунизма, и к нежностям относился с подозрением, — Шуре было страшно надолго при нем закрывать глаза. К несчастью, приходилось всегда быть начеку. Вдруг его толкнут к стене, закроют рот ладонью и будут душить до тех пор, пока дух не покинет его тело? На время, конечно. Но все же, приятного было мало. А сейчас было неплохо. Не безопасно, разумеется, но желания зажмуриться и сжаться, отрывая Мишины пальцы в нем с корнем, в Невском не возникало, как раньше. Шура побарахтался, сколько мог, боролся против черной нефти в виде личины Московского, в которой стремительно увязал, а потом как-то расслабился и со смирением пошел ко дну. И, к собственному стыду, начал находить в этом какое-то особенное, тянущее удовольствие. Шура шумно выдыхает, откидывает голову назад и прикладывается затылком к чужому плечу. Пальцы внутри выгибаются точно так, как надо, и тело окутывает сладостная, горячая волна удовольствия. От самых колен и к заду пробегается мелкая дрожь. Миша — этот Миша, заменявший того, которого он хорошо знал, любил и бережно продолжал хранить в сердце — был непредсказуемым и сумасшедшим, но, на удивление, никогда не делал в постели ничего, что ему бы не понравилось. Шура предпочитал не думать, что это просто последствия его мимикрирования и жуткой подсознательный одержимости Московским. Хотелось думать, что это романтика, любовь и чтение мыслей, как в обожаемых им романов, отлетевших в список запрещеночки. Миша дышит у него над ухом, и вся спина покрывается колкими, но приятными до ужаса мурашками. Мерное, глубокое, мужское дыхание — оно осталось почти таким же, каким было раньше, и Шуру это с ума сводило. Если не принюхиваться, то можно было представить, что это его Михаил Юрьевич, игривый и славный, дышит и ласкает его перед тем, как подарить лучшее из лучших удовольствий. А если слегка поднапрячься, то представить, как он шепчет над ухом что-то заветное на французском. Шура давно не слышал французского, да и вряд ли в ближайшее время когда-нибудь услышит. Разве что охриплый от молчания баритон, раздавшийся рядом и вынудивший открыть глаза: — Больно? — Нет, — выдыхает Невский, роняя грудь на кровать и пряча лицо в постели, тем самым приглушая голос. — хорошо. Хорошо. В жизни Шуры теперь было мало чего хорошего, но у него было много времени, чтобы с этим смириться. Серые глаза, когда к ним вернулось зрение, раньше были ярким, звонким отражением боли, непокорности и бескомпромиссного желания вернуть все назад. Обернуть в свою сторону. Сейчас в них не было ничего, кроме тупого терпения. И отблесков любви, если Миша хорошенько почешет за ушком. Тот разворачивает в нем пальцы, и Невский хватается за простынь, прикусив губу. Они толкаются еще несколько раз в глубине тела, прежде чем выскользнуть. Шуре становится неуютно, невыносимо пусто, и он ерзает на месте, дожидаясь, пока его снова заполнят. Мысленно считает до десяти, отчитывает себя, чай, не маленький уже, чтобы быть настолько нетерпеливым, и жар хлынет на плечи с ушами, заставляя его краснеть в предвкушении. «Господи, Миша» — шепчет он про себя, пока слышит скрип ширинки. — «Просто натяни. Толкнись разочек». Рука, сухая, горячая и тяжелая, как и все тело, которому она принадлежала, скользит по коже Шуры, белой и прохладной. Даже здесь они с Московским были на разных полюсах. Наверное, именно поэтому их настолько невыносимо друг к другу тянуло: если смешать Мишины бешенство и одержимость и Шурины абсолютную апатию и безразличие ко всему, то мог бы получится здоровый человек. — Ты дрожишь, — замечает Московский. — Да, — говорит Шура, прижавшись щекой к постели и взглянув себе за спину. — потому что ты медлишь. Засади мне. Слова давались с большим трудом, но он все равно надеялся на их действенность. Глаза скрылись за темными ресницами, и Шура уже прикрывает глаза, расслабляясь и дожидаясь, пока член в него крепко заедет, однако, через мгновение он слышит неожиданное: — Может, насадишься сам? Сердце в грудной клетке отчего-то резко спирает, и Шура отводит взгляд. Плечи вспыхивают пуще прежнего, а лицо мучительно хочется закрыть руками. И самое обидное, что в ответ мысль о наезднице, которую ему предложил Миша, член, и без того истекающий, заныл еще сильнее, вторя всхлипывающему и проминающемуся под весом тела рядом матраса. Серые глаза пересекаются с темно-багряными, пока Шура приподнимается на руках, обретая возможность взглянуть сверху вниз. Крайне редкая. Москва, ставший чересчур обидчивым, обычно не дозволял и малейших сомнений в собственном авторитете. — Хочешь, чтобы я тебя… — …Объездил, — подтверждает Московский, и его рука, словно припечатывающим клеймо, ложится ему на талию. — Я помогу. — Не надо. — от помощи Шура отказывается резко, и, благодаря собственной субтильности, седлает крепкие бедра в считанные секунды, не насаживаясь пока на член. — Я сам. Дыхание спирает, когда они снова пересекаются прямыми взглядами, и Невского ведет, как девственницу. Эти глаза, обласкивавшие его с вожделением и легкой насмешкой на антресолях… Они пробуждали безграничное желание настолько, что голова шла кругом, и Шура едва чувствовал свое тело. В нем глохла ненависть, как оставленная на батарее невыжатая тряпка, но она, казалось, только распаляла это странное наслаждение происходящим. От него Шуре самому хотелось взять себя за горло, да приложить несколько раз об стену. Он не должен его любить. Не должен так желать, не должен прогибаться, не должен терпеть. Он рожден, чтобы править, он — победитель по праву рождения, и Московский никогда этого не изменит. Шура может взять подушку, напрячь руки и задушить его с безжалостностью, с которой топят бесхозных котят. Он упирается прохладными ладонью в грудь, моментально начинавшей согреваться от тепла чужой тела, а вторую заводит за спину, обхватывая член. Нетерпеливо ерзает, прикрывает глаза, выдыхает и расслабляется — не жалея себя, с размаху насаживается. Не больно. Миша хорошо его растянул. Шура открывает глаза, и видит, как тот приоткрывает губы на выдохе удовольствия. Блядский сукин сын. Хоть бы раз застонал, как раньше. Шура сам не замечает, как его грудь начинает гореть и распахиваться от этой смеси жадных, сладострастных и ненавистных чувств. Теперь в грудь упираются обе ладони, и он, не отрывая взгляда от этого лица, даже во время их близости скрытого ненавистной сталью, принимается насаживаться. Медленно и плавно, как будто и правда объезжал хорошенького жеребца — красивого, сильного, правда, немного недалекого. Немного меняет угол и чувствует, как колени в момент сводит: Шура покрепче сжимает чужие бедра и давится стоном. С габаритами Московского было не тяжело получать удовольствие при каждом толчке. — Ты, похоже, очень этим наслаждаешься. — слуха касается Мишин голос, и Невский душит в зародыше желание снова закрыть глаза — сейчас это было ровно тем же, что и проиграть. Пусть смотрит на него, как в цирке, пусть насмехается: сейчас для Шуры не было ничего важнее, чем продавить его, разжечь в себе этот затхлый, глухой огонь надежды, что он все еще оставался собой. Не колыбелью революции, не Ленинградом, не городом-героем — он был Александром Петровичем Романовым, и чтобы это изменить, его нужно убить по-настоящему. Он сжимает внутри чужой член покрепче, вынуждая Мишу задержать дыхание, и насаживается снова, прежде чем задать свой темп — неровный, грубый и несдержанный. Именно так, кажется, Московский любил его трахать? Пусть наслаждается этим сполна. Руки тянутся, чтобы сжать его за зад и замедлить, и Шура, в глубоко лихорадочном порыве, бьет по ним с несвойственной для себя силой, чтобы сжать и завести их Москве за голову. Удивление, промелькнувшее в багряных глазах, стоило того с лихвой — кто же еще мог схватить его, находившегося впереди планеты всей, за руки и ограничить в движениях? Шура наклоняется пониже и сжимает его внутри снова — и пусть его собственное тяжелое дыхание, перемежающееся с охами, переглушало любые звуки, он любовался выражением этих глаз. «Пошел нахуй, Москва» — без всяких слов говорит он очередным крепким толчком, от которого у самого Шуры трепетно дрожали ноги. — «Пошел нахуй со своей помощью». «Ты никогда не перекроешь мне кислород» — серые глаза прищуриваются. — «Ты никогда не впишешь меня в идеально работающую систему, которую сколотил, не посоветовавшись со мной.» «Ты вернулся к посту столицы просто потому, что я в ненужный момент оказался слишком слаб, чтобы дать тебе отпор. Поборись со мной на равных, и ты потерпишь положение.» В определенный момент, похоже, его хват становится слишком слабым для того, чтобы и дальше удерживать силу, таившуюся в мозолистых руках. А может, он не мог ее удерживать изначально, и только пользовался чужой минутной благосклонностью — об этом, по крайней мере, сообщало то, насколько легко рванул Московский руки и отпрокинул его на спину, не вынимая члена. Всполох жара в груди ныряет куда-то ниже, и Шура в очередной раз терпит поражение. В очередной раз. Разве можно тонкой соломинкой остановить несущийся на безумной скорости бронепоезд? Шура сгорает в очередном приступе плачевной самоненависти, пока хватается пальцами за чужие плечи и беспомощно стонет — Московский загонял в него так остервенело, что оставалось ему, кажется, только это. Он закрывает глаза, отворачивает лицо и жмурится. Правда, через мгновения их приходится распахнуть снова, потому что Миша вытаскивает из него. Хочется взреветь, ведь пик был так близок и до невозможности желаннен, и Шура почти зарядил ему заслуженную оплеуху, потому что, право слово, так не делается, но получается только ногтями вцепиться в его плечи посильнее и громко всхлипнуть. К его члену прижимается чужой, такой же горячий и твердый, и их накрывает тяжелая ладонь Московского, принимаясь ласкать рваными, грубыми движениями. Шура мечется по постели, задыхается, а затем его выгибает, и он перестает слышать, как стонет — семя выходит горячими толчками, смешиваясь с чужим. Оргазм становится настолько сильным, что Шура в каком-то оголтелом приступе обхватывает шею Миши в объятиях и крепко целует. Мокро вылизывая его рот, он даже дышать перестает, пока не откидывает голову снова на постель и не восстанавливает дыхание. Мокрые, растрепанные и длинные кудри расползаются неаккуратными прядями по простыне. На Мишу смотреть не хочется, и тот, кажется, даже на этом не настаивает. Шура обиделся бы, не будь он настолько опустошен и живи они эдак лет восемьдесят назад — на животе остывала сперма, но в ванную идти не хотелось совершенно. Разве что, исчезнуть хотя бы минут на пятнадцать, чтобы снова вернуть себе лицо и желание жить. Хотелось бы верить, что однажды ему не придется гнить от чувств настолько сумасшедше и бесполезно. Но даже веры в нем не осталось. Не зря же Московский сорвал крест со своей шеи и повзрывал половины храмов.