Furcht

— Я люблю Маргариту. — Да что вы вцепились в эти слова? Вы думаете, что я в них поверю? Воланд метал по всей комнате, но вдруг остановился. Его лицо исказилось болью, а в глубине зрачка засела глубокая тоска. Её отражение Мастер видел во всём — в своих скованных движениях, в своих работах, в каждом молчаливом жесте, когда в Массолите сборище литераторов становились для него продажными судьями и прокурорами. Адвокаты не положены таким людям, как он. Таким людям, как он, положена электросудорожная терапия. Жесткие ремни на запястьях, и на память красные полосы, потому что на месте оставаться нельзя, когда через тело проходит ток. Он отрезвляет отлично, даже лучше утреннего кофе, что Воланд пытался ему варить, пока стоял в узкой передней, а Мастер разбросанные слова по листам искал. Может быть в них... хоть где-то бы отыскалась правда. За высоким и узким окном ходили люди. Мастер видел их начищенную обувь. Слышал их шаги и с замиранием сердца ждал, когда эти шаги остановятся у его калитки, когда кто-то откроет дверь без стука. Когда всё здесь снесут с петель и спросят, какого чёрта в такое раннее утро двое мужчин находятся под одной крышей. Какого чёрта эти мужчины носят домашний халат и выглядят так по-семейному мерзко. Таким людям, как они, не положено встречать утро наедине. Таким людям, как они, не положено смотреть друг на друга. Мастера могло бы что-нибудь спасти. Какая-нибудь заготовленная заранее история. Он ведь писатель! Он долен придумать! Но у него есть только выученные слова. Слова отчаяния, слова, в которые ежедневно он пытается поверить. — Я люблю Маргариту. — Да бросьте это, — морщится Воланд. Он выключает плиту и снимает с неё завтрак. Он хочет бросить все эти вещи к своим ногам, хочет обжечься не только физически, но и душой, в которой теплится что-то хорошее. Как часто оно там бывает? Сколько людей могли бы таким похвастаться? Сколько людей смогли бы смаковать слово «люблю» по отношению к тому, кого действительно любят. Да брось, хочет вскричать Воланд снова. Не нужно видеть людей насквозь, чтобы услышь ложь. Чтобы разобрать её в дрожащих пальцах и глухом голосе. — Вы любите Маргариту? — насмешливо интересуется он. И это звучит не так едко, как хотелось бы. Воланд пытается внести в интонации злость, пытается внести разочарование. Но в этих интонациях только боль и смирение с этой болью. Мастер говорил эти слова постоянно. Мастер говорил их, когда они познакомились. Тогда он мечтательно описывал некую Марго — его музу, способную подарить миру что-то великое. То, что выйдет из-под его пера. Мастер говорил о ней, когда они шли по площади, по криво выложенной брусчатке, в резях которой мелкие камушки бились о их ботинки. Он говорил о Марго гадательно, словно выдумал её сам. Говорил, что Марго особенная и что он влюблён в неё такой искренней и чистой любовью, какую в нынешнее время и не найти. При лунном свете, когда цветы в саду словно закрывали свои глаза, Мастер шёпотом делился о ней. Воланд слушал, Воланд даже воображал, какой может быть эта женщина, покорившая сердце писателя, женщина, которая сделала из прозаика — поэта. — Где же ваша Марго? — спрашивал тогда Воланд. Мастер загадочно улыбался и обещал, что обязательно, при первой же возможности их познакомит. — И если вы не заняты, — предлагал сразу же после Мастер, — у меня есть два билета на сеанс чёрной магии у нас в Варьете. Завтра вечером. Воланд не задавал одних и тех же вопросов, и чувствовал, что именно это подогревает в Мастере интерес. Их беседы никогда не заканчивались. Они лились, струились, проходили через них и через время. Через минуты, часы, недели и месяцы. Мастер повторял: я люблю Марго. И это становилось какой-то байкой, загадкой, которую Воланд никак не мог разгадать. Мастер любил Марго. Чистую, таинственную, живую, смелую! Он любил Маргариту так, как никто в этой жизни не полюбил бы своих жён. — Может быть, — смеялся тогда Воланд, — весь секрет в том, что вы на ней не женаты? — Быть может, мой друг, быть может. — А вы бы хотели? Глаза Мастера становились грустными, он пожимал плечами. — Как знать, — отвечал он. И в эти же вечера приглашал к себе. Они выпивали. Они целовались в саду. Без испуга и отвода глаз. Мастер приглашал Воланда в дом. Его застеленная кровать под их телами становилась смятой. Они роняли одеяло, подушки, они спали в объятиях друг друга. И всё начинали по новой. У Мастера в запасе на любое представление всегда было два билета. У него было две кружки в доме, две пары тапочек. У него всё делилось на это число. И третьему в этом доме было не место. — Я люблю Марго, — говорит Мастер сейчас. И он не надеется, что его поймут. Что его услышат. Что его, наконец-таки, перестанут мучить эти кошмары. Люди видят всё. Люди задают свои вопросы. «Тот приезжий иностранец, он часто у вас остаётся?» Кто он? Когда он? Насколько он? Как писатель Мастер должен придумать историю, достаточно убедительную и живую, чтобы люди прекратили задавать вопросы. Чтобы люди поверили, что двое мужчин, напивающихся в саду, а после просыпающихся в одной постели — ничего ни для кого не значат. Он должен придумать так, почему на плечах Воланда его халат. Почему он готовит им завтрак на его плите. «Где этот иностранец остановился, вы не знаете? Не у вас ли?» Нет, не у него. Он бывает в гостях, а Мастер просто достаточно вежлив, чтобы не прогонять иностранца в ночь. Нынче, как и всегда, как и во все времена, на улице бывает опасно, особенно, когда солнце садится за горизонт и становится темно. Я люблю Маргариту, хрипит Мастер, опуская свой взгляд. Воланд спускается во вторую комнату и ставит на стол посуду. Ставит на одну персону, точно ту, которой никогда не бывает в доме. Где же ваша драгоценная Марго, хочется спросить Воланду громко. Хочется спросить едко. Хочется выкрикнуть это достаточно громко, чтобы люди с улицы прислушались к их словам, чтобы они остановились и записали всё слово в слово. Они здесь одни и никакой Маргариты нет. — Что же вы от меня хотите? Вы не гоните меня, но отталкиваете. Вы любите Маргариту, но проводите всё своё время со мной. Вы делите со мной пищу, постель, свою жизнь! И этого мало? Губы Мастера сжались бы и тогда, сжимаются и сейчас. Он отводит свой взгляд, и просит Воланда просто уйти. — Не устраивайте сцен, прошу вас. И это ранит больнее, чем ранят стёртые запястья, потому как те заживут, а эта рана останется внутри и не зарастёт. И отнюдь, Воланду не страшно принимать эти раны, он ощущает, что с самого начала знал, что всё так и будет, но верил Мастеру и рассчитывал на то, что всё самое лучшее в нём будет сильнее того, что сидит в нём тьмой — необузданным страхом потери нажитого. Всего, чего он смог добиться. Всей своей жизни. — Глупо ли было видеть вас в лучшем свете? — спрашивает Воланд в пустоту, снимая чужие вещи и надевая свои. Мастер не смотрит — ему в ту, другую сторону, даже поворачиваться запрещено. Если кто и придёт, то только за ним и к нему. Если кто и будет в нём разочарован, то те, другие люди. Если кто и будет его ненавидеть, то они. По крайней мере, вдыхая запах свежеприготовленного завтрака, Мастер думает о некой Марго, которая бы могла быть здесь, будь он другим человеком. Более правильным, здоровым и верным. Но он болен, и это так глубоко сидит в его сути, что он не может это одолеть. Не может не тянуться к тому, от кого теплеет его взгляд. Мастер не смотрит, когда Воланд надевает свои ботинки. Не смотрит, когда тот хватается за ручку двери, желая, чтобы она отпала, чтобы замок заело, чтобы Мастер прекратил быть таким глупцом. Но Мастер неизменен. На нём выгравировано «люблю» и выдуманное имя, имя-подсказка, имя-спасение. Гордое имя женщины, что никак не появится в их жизнях, никак не исправит их пробоину в сознании, что топит их, топит неверными, опасными чувствами! Воланд открывает дверь. Он поворачивается к Мастеру и в спину ему бросает слова, самые острые из тех, которые был способен когда-либо произнести. — В числе человеческих пороков одним из самых главных я считаю трусость. И закрывает за собой дверь. Мастер видит через окно его ботинки, что отмеряют шаги до калитки. Видит, как они отдаляются. Как они уходят. И как забирают с собой часть кошмаров, в которых приходят не к Мастеру, а к ним двоим.