Прах и ложь

Эш боится ночей. Из темноты к ней приходит шёпот. Под лучами солнца мир кругом наполняет живая, кипучая, влекущая к себе красота: бирюзовые переливы травы, приветливые покачивания ароматных венчиков цветов, журчание ручьёв, беззаботная пляска листвы на ветру. А ещё поиски исцеления, нескончаемые споры спутников, драки, разгоняющие сердце до радостной скачки и всё новые и новые открытия, ждущие Эш за каждым изгибом тропы или неопрятно разросшимся кустом. Но ночи приносят с собой темноту, крадущую все краски. Тишина проглатывает приятные звуки. И Эш остаётся наедине с собой, а весь мир обращается в кошмар. Мышцы изнемогают от желания рвать, давить и кромсать. Отсветы костра рисуют на внутренней стороне крепко сжатых век соблазнительные картины бойни, а скрипучий шепоток предлагает всё более изощренные способы узнать, сколько крови скрывают в себе тела её спутников. Этот голос скребёт по черепу, словно когтями по стеклу, и звучит всё более настойчивым зовом, строгим приказом, заглушающим прочие мысли. Лишает Эш покоя и до боли выкручивает суставы рук, безотчетно шарящие кругом в поисках оружия, но не находящие его. После того, как однажды, Эш обнаружила себя с прижатым к собственной щеке лезвием, она стала с вечера отдавать кинжалы Уиллу, с застенчивой улыбкой прося колдуна помочь с заточкой. Но склизкий шёпот продолжает просачиваться сквозь ночную прохладу, и Эш боится, что однажды он станет единственным, что звучит в её голове. Отберёт её тело и волю. А быть может, наоборот – поможет вновь обрести себя? Она и сама не знает, отчего сопротивляется ему. Из страха? Из жалости к спутникам, проявляющим к ней терпеливую заботу? Или из упрямства? Ей больше не за что держаться – в памяти не находится ни воспоминаний, ни ответов о том, кто она. Так может, стоит уступить заманчивым уговорам этого шёпота, услужливо расписывающего, как прекрасно будет вновь погрузить руки по локоть в горячую плоть и слизнуть с губ свежие капли крови новых жертв? Но каждый раз Эш охватывает ужасающее предчувствие: стоит поддаться, и она навсегда исчезнет, полностью растворившись во тьме. Сегодня шёпот вернулся вновь, а вместе с ним и чувство дикой жажды, крепко сдавившее когтями дыхание. Сквозь темноту проступают красные пятна наваждения. Эш встаёт, пошатываясь, и крадётся, стараясь не выдать себя, но мышцы дрожат от возбуждения. Она обходит лагерь, пытаясь не потревожить размеренное посапывание спутников и не отвлекаться на мысли об их беззащитных, открытых для её удара шеях. Каждый осторожный шаг приближает её к лежанке Астариона. Прерывистое дыхание со свистом срывается с губ, кровь бурлит, горькая от желчи слюна обжигает язык. Эш смотрит на расслабленное бледное лицо вампира, но перед глазами клубится лишь кровавая пелена. Тут Астарион тянет носом воздух и, не открывая глаз, сонно бормочет: – Что, моя кровавая крошка, обнимашек захотелось? Эш молча наклоняется, ощущая дрожь, пробирающую до позвонков. Виски ломит мучительная боль. А затем она ложится на лежанку, аккуратно устраиваясь под боком у Астариона, и позволяет рукам вампира обвить себя. Прохлада и сила его тела сразу успокаивают нервный зуд, жгущий кожу. Сердце Астариона мирно молчит, не предлагая каждым соблазнительно влажным ударом вскрыть его и насладиться красотой жидкости, крадущейся по сплетению вен. Только Астарион, застывший на пороге смерти, не дразнит её кровожадные порывы, а пробуждает другие, намного более нежные желания. И, легко коснувшись губами идеальной линии нижней челюсти, Эш прижимается щекой к холодной груди, вдыхает пресный, незамутненный жизнью запах вампира и погружается, наконец, в спокойное забытье.