Руководство по эксплуатации своих чувств

Минхо на грани. Он перебирает чужие волосы между пальцев, чувствует трепетные прикосновения к своим плечам. Джисон окончательно наваливаетсяя на него сверху, ластится, потираясь носом о его шею, оставляет там же много-много маленьких и почти невесомых поцелуев, перемещает руки с плеч на бока, спускается ещё ниже, совсем еле ощутимо оглаживает бёдра. И шепчет очень много чего-то, вероятно, уж слишком приторного. А Минхо внутренне сгорает от ужаса, что в такой нежный момент его мозг заставляет его думать лишь о том, насколько же отвратительным решением будет разрыдаться прямо здесь и сейчас. Минхо к этому очень близок. Такие дни случаются. Он знает, что их нужно просто пережить, разрешить себе немножко пострадать. Позволить, в конце-концов, повариться в бульоне из жалости к себе. Приправить этот самый бульон капелькой отчаяния и щепоткой саморазрушения. В этом же должна быть какая-то философия, вроде того, что жизнь — это череда белых и чёрных полос, что такие дни случаются, чтобы на их фоне можно было сильнее наслаждаться хорошими. Вот только у Минхо своё видение белых полос. Хочется их то ли на руки нанести, то ли снюхать. Он из тех, чья привычная характеристика это что-то среднее между «холодный» и «равнодушный». Человек-кремень, которого на слёзы вывести — задача не просто «повышенного» уровня сложности, нет, это что-то из серии «миссия невыполнима». Если в подростковые годы такая стратегия флегматичного, местами и вовсе инертного поведения давала ему хоть какое-то преимущество, вроде того, что он казался более зрелым, то во взрослой жизни это приносит лишь неудобства. Когда ты слишком привыкаешь держать лицо серьёзного человека, начинает казаться, что эмоции делают тебя слабым. Уязвимым. Минхо быть уязвимым не хочет. Он может только издали восхищаться теми, у кого эмоциональный диапазон, который они являют миру, хотя бы немного шире, чем у зубочистки (и нет, Минхо никогда не смотрел фильмы о Гарри Поттере, но эту легендарную фразу Гермионы не знать просто невозможно, он её стойко ассоциирует с собой). Минхо даже не уверен, в какой конкретно момент всё пошло как-то не так, как надо. В какой конкретно момент к нему пришло осознание, что ему тяжелее выражать свои чувства, чем окружающим, потому что иногда Минхо просто не может понять, что именно он должен ощущать. Должен ощущать, а не ощущает, потому что равняться на теоретическое представление того, что обычно люди испытывают в определённых ситуациях звучит немного менее запутанно, чем пытаться разобраться в себе. И дело даже не в том, что Минхо весь из себя такой бесчувственный. Нет. Он просто не научился эти самые чувства понимать и выражать, вот и наматывает клубки из эмоций внутри себя до тех пор, пока его просто не распирает изнутри. Иногда он просто начинает думать, что всем вокруг в детстве выдали подробную инструкцию — руководство пользователя — к своим эмоциям и чувствам, а ему, вот, забыли. И теперь он оказался в таком положении, когда пара ласковых поглаживаний в конце тяжёлого дня превращает его в сопливое месиво. Руки медленно отстраняются, больше не блуждают по его телу. Джисон немного приподнимается, чтобы заглянуть Минхо в лицо, смотрит на него так, словно Минхо самая настоящая драгоценность, тянет свою солнечно-тёплую ладонь к щеке, нежно проводит большим пальцем по скуле. И опять целует. И в щёку, и в нос, и двигается ближе, чтобы дотянуться губами до лба. Минхо слабый. Он не выдерживает. Да, день был тяжёлый. Выматывающий. Спалось ночью плохо, а после всё с самого утра начало валиться из рук: кофе разлился на белую рубашку, из-за чего пришлось переодеваться перед самым выходом, на работе случился завал из-за глупой ошибки (хоть и не по вине самого Минхо, но ему тоже влетело от начальника), петля для ремня на его штанах зацепилась за ручку на двери туалета, а ужин подгорел, потому что Минхо слишком усердно думал обо всём произошедшем за день и не уследил. Шестерёнки в его голове по ощущениям скрипели, едва удерживаясь от того, чтобы не разлететься по всем окрестностям его черепной коробки. Произойди что-то из этого списка в другой день — Минхо бы и бровью не повёл. Возможно, он и сейчас был бы гораздо более спокоен, если бы не боялся озвучивать свои переживания. Но он всегда выбирал знакомый путь: молча консервировать в себе все свои тяжкие думы, чтобы в какой-то момент они просто взорвались в его голове. Если у механизма заедают шестерёнки, то их нужно смазать, а не ждать, когда всё дойдёт до того, что одно неаккуратное движение — и вот ты уже вынужден ползать, собирая все части по полу, ставить каждую отлетевшую куда-то не туда детальку на своё место. Джисон его механизм смазывает. Ну, точнее пытается смазать настолько хорошо, насколько ему это позволяют. Если вывести Минхо на слёзы задача уже крайне трудновыполнимая сама по себе, то застать его плачущем — невозможно совсем. Он скорее проглотит подступающую истерику, чем откроется кому-то настолько. Ну уж нет, слишком личное. Но Минхо открывается. Неожиданно больше для себя, чем для Джисона. Позволяет увидеть себя таким. Джисон не давит, не пытается вытянуть из Минхо какие-то признания или откровения. Он просто есть. Обнимает, показывает, что рядом и готов выслушать. Или побыть в роли носового платка. Или слёзной подушки. Когда на щеках Минхо появляются влажные дорожки, Джисон немного отстраняется, чтобы поменять их местами и уложить голову Михно себе на грудь. Он не пугается его состояния, не пытается остановить его разрастающийся в геометрической прогрессии поток рыданий, не заглушает его всхлипы. Джисон нежно гладит по спине, второй рукой перебирает волосы на затылке, а губами прижимается к макушке. Он шепчет что-то, но Минхо сейчас не в состоянии разобрать слова. Джисон не торопит. Он просто, ну… ждёт? Минхо ненавидит плакать. Если кому-то повезло и кто-то выиграл в генетической лотерее апатично-печальный, глубоко тоскующий вид после слёз, то Минхо же откровенно проиграл. У него от слёз до жути карикатурно распухает и краснеет нос, сопли совсем не эстетично пытаются стечь в рот, в глазах щиплет так, будто в них песка насыпали — открывать больно, уши неприятно закладывает, а всхлипы больше похожи на завывания раненого капканом зверя. Он пытается съёжиться в комок, сжаться до точки, но слёзы как-то совсем по-предательски не отступают. Он не знает, сколько времени ему в итоге потребовалось, чтобы прийти в себя. По собственным ощущениям этот парад унижения длится несколько часов, но он понимает, что такой расклад событий крайне маловероятен. И всё же, когда его дыхание становится более-менее размеренным, он понимает, что сил у него не осталось совсем. Всё что он чувствует сейчас — смесь головной боли и лёгкости от опустошения. И тёплые руки, которые всё так же нежно лежат на его спине. Минхо думает, что сгорит от стыда. До него чуть с опозданием доходит, что никакое облегчение сейчас не сможет перекрыть чувство неловкости. Стыдно. Потому всё, на что Минхо сейчас способен — уткнуться лицом в изгиб шеи Джисона. Потому что ощущает он себя не просто выжатым, но ещё и слишком жалким, чтобы поднять голову и посмотреть Джисону в глаза. — Детка, — Минхо слышит осторожное обращение и думает о том, насколько же трепетно звучит это слово, когда его произносит Джисон. Минхо уверен, что попытайся он сказать что-то подобное, прозвучало бы так же ласково, как звук трения пенопласта о стекло. Джисон же говорит тихо, почти на грани шёпота, но так, чтобы Минхо мог услышать. Но Минхо не может. Он теряется в том, насколько бережно звучит его голос. Сосредоточиться на словах — задача совершенно непосильная для его пульсирующей глухой болью головы. Минхо уверен — Джисон точно маг. Во всяком случае, его любовь ощущается волшебно. Как бы жалко Минхо себя сейчас не чувствовал, если бы у него была возможность вернуться в прошлое и переиграть этот день — он бы отказался. Потому что ощущение такой желанной опустошённости в голове, ощущение самых уютных на свете объятий, осознание, что он смог — впервые, вообще-то, смог довериться кому-то настолько, что не побоялся упасть в пропасть и разреветься перед другим человеком, — стоит, действительно, многого. — Я так люблю тебя. Минхо опять чувствует, что ещё пару таких вот слов — и он закончится как человек. Он снова заплачет. Опять. На этот раз, конечно, хорошими слезами, разомлев от ласкового тона Джисона, но слёзы есть слёзы. А их на сегодня достаточно. Он мычит в ответ что-то невнятное и ещё сильнее утыкается лицом Джисону в шею. Они поговорят. Минхо научится говорить о том, что его беспокоит. Он не знает, с какого раза у него это получится, не знает, сколько ещё раз придётся так стыдливо разваливаться в этих тёплых объятиях. Но Минхо знает, что ему не придётся проходить через это одному. Возможно, ему в детстве не выдали руководство по эксплуатации собственных эмоций. Но Джисон протягивает ему эту книжечку, приглашает изучить все инструкции вместе, даёт обещание подстраховать, если будет необходимость. Ведь лучше поздно, чем никогда?