Что ты сказал ему напоследок?

Колёсико зажигалки спотыкается. Зубцы вязнут в мякоти пальца. Он надавливает на них, соскальзывая ниже до щелчка и ополоснувшего ноготь тепла. — Ох, Генри, это так ужасно, — двоюродная тётка кидается ему на шею с опустошённым бокалом. Лужица вина мажет по заляпанным жирными отпечатками стенкам. Тётка отстраняется, вытирая сопли кистью с брякающим браслетом. Её лицо опухшее от завываний, красное от фляжки в кармане подъюбника — коньяк тётушка всосала, пригнувшись на водительском сиденье «Спирита», пока сослуживцы, затянувшие пивные животы под ремнями, разведёнки с растянутыми пёздами, рожи собутыльников, сползающие до пупов, соседи, заглянувшие за халявной тарелкой картофельного салата, медленно втягивались в дом. Все, кого отец мог назвать «знакомыми» чаще, чем «тупыми обмудками». Колёсико зажигалки застревает, Генри скребёт сломанным ногтем по зубцам. Тётка подтягивает со стола открытую бутылку вина — явно для того, чтобы выжить остатки в фляжку, — утекает обратно в толпу. Рты вокруг чавкают, кашляют в сжатые кулаки. Руки хватают бренчащую посуду, на пальцах топорщатся желтоватые волоски тараканьих усиков. Генри припоминает мозолистые лапы отца, сгребающие за шкирку. Огонёк греет карман пиджака. Ткань, если поднести к лицу, будет пованивать палёным. Генри отдёргивает руку, как жар надкусывает большой палец. Быстро обхватывает подушечку губами, слюна вытягивает боль вместе с металлическим привкусом зажигалки. Патрик пялится на его запястье, как удав на пухлого кролика. Генри засовывает руки в карманы. — Вечеринка — отстой, — Хокстеттер кивает на лениво кипящую сплетнями толпу. Он без пиджака, из-под рубашки подмигивают заклёпки ремня, будто Патрик припёрся не на похороны, а, натрахавшись, притащился домой с выпускного. Генри кивает, нащупывая зажигалку. — Хочешь пойти излить мне душу о том, как скучаешь по папочке? О том, каким он был чутким и понимающим. Любящим отцом, играющим с сыном в бейсбол, пока не надумывал швырнуть в его белобрысую тыкву бутылку. «Ты только глянь, сколько пива я на тебя потратил, щенок!» Запихнуть Патрика в туалет удаётся, не столкнувшись ни с одним дальним родственником. Ухмылка разливается у Генри прямо перед носом, словно бутылёк крысиного яда. Он слизывает отраву, что Хэнлоновский щенок кровь с сырого мяса. Мистер Чипс откинулся два года назад. Скис у Майка на коленях в окружении хнычущих родаков. Язык метёт Патрику по зубам, запинается о клыки. Челюсти смыкаются на кончике, Генри рычит во влажный рот: — С-с-сука-ты-ебучая. Патрик прикусывает тонкий слой кожи возле уголка рта. Генри пробивается к его шее. — Ненавижу. Зубы схлопываются, как стальные челюсти капкана, на яремной вене. Пожёвывают недостаточно сильно, чтобы прокусить. Патрик шипит, просовывая руку к ширинке Бауэрса. Дёргает на себя, покрепче ухватившись за яйца. Генри вцепляется в мочку уха. Привкус хряща напоминает о том, как он не мог отделаться от выстрелов в правой перепонке, пока кто-то не вывернул рычажок громкости, приглушив все звуки окончательно. Бутч приложился к уху кулаком за то, что Генри разбудил его, завалившись домой под утро. Патрик разворачивает к себе, вдавливает взбухшие желваки в челюсть, Генри дёргается то ли вмазать ему башкой, то ли…       Вмазаться. Рот в рот. Выудить болтливый язык. Счесать яд. «Ты часто думаешь о том, как твой папочка сдохнет?» Чаще, нежели о том, куда податься после школы. В подмастерье к механику или сразу заделать спиногрызов, от которых будет тошнить каждое утро? «Хули глазёнки выпучил, мелкий утырок?» Ногти скребут лобковые волосы, ремень грохает об пол. Генри рычит Патрику быть тише, в глубине души надеясь, что пряжка разобьёт кафель. Рука трёт член сквозь трусы до мозолей. Генри вдыхает тяжёлый запах парфюма, который Патрик стащил у отца. «Типа древесный, прикинь?» Прикинь, от батиного запаха может не воротить. Бутч всегда вонял перегаром вперемешку с прогорклым потом. Снаружи бьётся стекло — сто процентов бухая тётка разбила бокал. Генри сгребает зубами плёнку кожи у Хокстеттера за ухом, живот пробивает болью, будто в него вонзаются осколки стекла. Расскажи мне про своего папочку. Про то, как он лупил твою маму до кровавых соплей, пока ты хныкал, свернувшись калачиком за дверью их спальни. Пальцы сминают мошонку, Генри сипит Патрику в губы. Их зубы сталкиваются со щелчком ржавого замка, стоит Хокстеттеру попытаться снова залезть Генри языком в рот. Патрик стискивает его член в ладони, ведёт вверх-вниз насухую, что кожу у головки пожигает так, будто Генри макнул хер в горчицу. Хокстеттер жмакает челюстями мочку, норовя вырвать серьгу с мясом. — Будешь произносить речь по случаю того, что Бутч скапутился прямо возле своего кресла? Зачётнее, если прямо в нём. Побольше поводов бы нашлось вышвырнуть пылеприёмник с оставшимися пивными банками, сальными журнальчиками «Генезиса» и чёрным ящиком весом в тонну, загородившим сегодня пол гостиной. Генри готов поклясться — возле него так никто и не рыдал. Как жил, так и сдох. Слетев с лестницы, приземлившись на шею. «Что ты наплёл копам?» Первое, что вылетает из поганой Хокстеттерской пасти, стоит Бауэрсу встретить его у забора с оравой соседей за спиной. Они, кажись, подзабыли факелы. Дрова для кострища — единственное, на что теперь сгодится отцовская хибарка. Генри сам подольёт бензина. — Так что ты сказал копам? Что Бутча повело и он кубарем рухнул вниз, Генри услышал грохот из своей комнаты. Что он не засадил ногой в складки жира на пояснице и не откинулся назад со всей силы. «Когда я пришёл, он был уже мёртв». Сердце бухается куда-то вниз, скользит по деррийским канализационным каналам, к концу дня успеет разложиться в объятиях мочи и дерьма. Генри подаётся вперёд, впечатывается Патрику в губы. Болтовня снаружи набухает, грозясь снести дверь с петель. Что-то внутри тлеет, словно недожатая сигарета. Патрик стискивает пальцы, прикусывая уголок челюсти. Генри кончает, представляя, как горсть земли сыплется Бутчу на гроб.