Только ты

Когда прекращаются выстрелы, на студию наваливается звенящая тишина. Олег повторяет, как мантру: “Держись, не вырубаться, чёрт!”. Он пока не помнит, что такое боль, не думает, что нужно бы оценить своё состояние. В другом конце зала едва шевелится Хольт, живучая сволочь, промышляющая, как оказалось, самопожертвованиями. Из-за стола, где Волков последний раз видел Серёжу, не слышно ни звука.  Дело дрянь. Олег приподнимается на локтях, и его пронизывает отвратительное чувство, которое из них, наёмников, вытравливали бесконечными боями и человеческими жертвами — страх. Иррациональное ощущение от провалившегося плана, когда Волков нутром понимает, что счёт может идти на минуты, а у него нет и нескольких лишних секунд. Слишком много времени они с Разумовским потеряли зря.  Ползти мешает всё: мелкие осколки битого стекла, провода, то и дело плюющиеся искрами, остатки того, что когда-то было окном. Куда-то девается ловкость, будто в тумане он отбрасывает с пути сломанный дрон и, наконец, видит знакомые лица. Добрался.  Через секунду ударом крыла резко вышибает дух. За это мгновение Олег успевает понять, как ужасно на Серёже выглядит этот красный. Не сосчитать, сколько пролитой крови видел Волков. Ему кажется, что сама смерть, обходя поля сражений, одевается в багряный балахон. Птица помешан на оранжево-алых оттенках, и всё вокруг него соответствует этому помешательству. Олег, признаться, успел привыкнуть к его огненному безумию. Тем неестественнее и ярче сейчас выглядит голубой серёжин глаз. В отверстия от пуль Волков не может поверить.  Тик-так, утекают две секунды. Олег срывается с места, пихает зазевавшегося Грома. Тот молча оставляет Разумовского и тут же перестаёт представлять интерес для Волкова. Так быстро и медленно продолжает свой ход время, пока Олег, собрав мысли в кучу, проверяет пульс. Рука у Серёжи в крови. Чёрт, даже волосы от неё слиплись. Птица должен быть благодарен за то, что не осязаем, иначе Олег сейчас с радостью вырвал бы каждое его пёрышко.  — Серый, — наверное, Волков слишком крепко сжимает его руку. Серёжа морщится. Единственный глаз смотрит насквозь.  — Ты здесь, — Разумовский едва говорит. Скорее всего, он хочет, чтобы гримаса на его лице походила на улыбку. Когда Серёжа пытается опустить взгляд, Олег чувствует, как он дрожит сильнее, и сам не замечает, как его вторая рука оказывается на рубашке, прикрывает грудь.  — Где ж ещё, — Волкову так нужно, чтобы Серёжа отвлёкся. Чтобы отвлёкся он сам.   Он всё делал ради Разумовского. Хотя на войне любовь, как и страх, под запретом. Но маленький испуганный мальчик из приюта поселился в чужой голове, сам того не заметив, и вырос вместе с Олегом. И хоть бы весь мир начал рушиться по кусочкам, это ничего не значило бы, если бы кто-то сказал, что Серёжа будет в порядке. Но с уничтожением мира вокруг уже справился Птица, оставив рыжего мальчика догорать спичкой. И сейчас Волкову нужно остановить это тление, забыть о том, что где-то вдалеке уже слышатся полицейские сирены, и запомнить. Его руку в рыжих волосах, дыхание, улыбку. Огонёк торжества в голубых глазах. Так абсурдно и странно — провести первую встречу с Серёжей, не с Птицей, кое-как. Им обоим может быть достаточно этого и всё равно не хватить.  — Он ушёл, — Разумовский торопится передать как можно больше между приступами всё усиливающегося кашля. — Он не сказал, но я сам понял — навсегда. Оставил меня. И теперь... только ты.  — Только я? — Олег с усмешкой приподнимает бровь. Серёжа быстро кивает.  — Да. Мы справились.  Тишина становится плотной и давящей, но оба чувствуют, что так и должно быть. Может быть, мир действительно замер, позволив двум усталым людям побыть друг у друга, пока кто-нибудь не сорвёт с них одеяло. Утром им, конечно, влетит — в приюте нельзя нарушать режим, а они засиделись до полуночи. Но в детском мире запреты не имеют веса. Куда важнее пробиться сквозь них вместе.  Олег не думает о том, как он случается — конец. Закрывая родные глаза, касаясь губами уже похолодевшего лба, Волков видит, как время заставляет жизнь в организме вокруг них начать биться. И лишним остаёшься  только ты.