божатина

      артем медленно вползал паучьими пальцами в сознание инкуба, вскрывая замок за замком, вспарывая нежную кожицу гнойников. матвеев слегка дергался; но затем, выпустив длинный извилистый язык заливисто произнес: — добро пожаловать в мое сознание, хитрый-хитрый наркобар, — и через мгновение от инкуба остался только череп.       они сидели друг напротив друга за столом из человеческой кости, на белоснежных тарелках лежали цветы — розы, кажется. — дамасские, — поправил матвеев.       у артема на глазах пестрела повязка, а пальцы были окольцованы рубиновыми змеями. — а теперь, всемогущий наркобар, я расскажу тебе легенду об одной моей римской божатине, возможно, ты слышал имя аттис, так вот, вбирай в себя пантомиму, позволивший себе зайти за край, — елейный голосок матвеева заполнял пространство.       когда виски краснова перенапряглись и налились инкубьим голосом, матвеев забрался на стол, цокнув черным каблуком высокого элегантного сапога. на нем был латексный корсет, татуировка в три цифры сверкала хаотическим блеском, а нефтяная трость упиралась в разбитую тарелку с головами роз. — аттис был, — матвеев отбросил трость и нагнулся к уху артема, — гранаторожденным. его мать зачала от граната. любопытный партеногенез, не правда ли? — матвеев резко выгнулся назад, — аттис был гермафродитом, и гениталии у него были двух видов, — артем хотел поморщиться от развратных слов инкуба, что липли мухами образов к обратной стороне его красной повязки, — цыц, — шикнул матвеев, — это мое сознание. ты сам хотел его познать, — инкуб скинул корсет, будто змея чешую, оставшись перед наркобаром лишь в высоких сапогах и закрепленных чулках, — и женские гениталии аттиса были похожи на дамасскую розу, в которой попадались гранатовые зерна, а лепестки уже слегка пожухли, но это лишь из-за того, что аттис был любовником и Любви, и Смерти, и Матери Богов, то есть его собственной матери, — инкуб мерил слова, что раскачивались в сознании наркобара как маятник от запредельной пошлости, но все больше изящного разврата.       матвеев провел когтями по плечам краснова. — знаешь, а ведь скорбь сексуальна. именно это равняет аттиса и с греческим адонисом, и с египетским осирисом — по всем этим божатинам, когда они уходили в Темные Воды смерти, стенали их сестры и матери, которые одновременно были и их любовницами и женами. не это ли та непревзойденная селекционная ниша, доказывающая теорию божатины-мутации, самого "великого" бога, рожденного от кровесмешения? не так ли сходны стенание и стон? — матвеев опять нагнулся к артему, — не так ли хочется вернуться сквозь мириады воплощений в тело давно умершего бога, чтобы увидеть женщину, столь томно стенающую по тебе? — инкуб облизал краснову мочку, выдохнув.       артем сидел в непроницаемом напряжении аскета, терпеливо держа либидо на поводке, которое даже на йоту не вспыхивало от близости танцующего свой предсмертный танец инкуба. наркобар представлял, как сильными руками сжимает его череп, чтобы свернуть картину столь извращенного и раскрепощенного пространства, но также прекрасно осознавал, что хозяин тут далеко не он сам. его слегка глодала досада, что сознание инкуба не оказалось настолько подконтрольным, насколько он себе сперва представлял. и тут он учуял то, что никогда его не подводило — запах. слегка с гнильцой запах увядания. артем был лишен органов чувств на этой территории, но сладковатый, мягкотелый запах гниения он не мог перепутать ни с чем. артем выжидал.       а матвеев в своем бенефистическом экстазе схватил артема за руки, усевшись на край стола и уже готовый развести ноги развратника и лицедея, как тут же артем приварил мыслью когтистые руки инкуба к своим, схлопнув импульсом извращенные ноги, четко и властно, обретши голос, произнеся: — дамасская роза вянет.