Строгач

       Дима еще какое-то время стоит на своих двоих, но девушка знает, что он готов рухнуть на скамейку. Вон, даже видно, как дрожат непослушные ноги. Готов рухнуть и орать, броситься на старшего товарища с кулаками. Журналистка видит, как застревает у друга ком в горле, дальше не проходит; улавливает абсолютно невменяемый взгляд Дубина, который лихорадочно останавливается на служебном пистолете сидящего недалеко от него коллеги. Юля смотрит в глаза любимого человека и одними губами шепчет «Беспросветный идиот». А Гром захлебывается в собственном болоте. И схватится не за что. И не за кого. Сегодня она будет отпаивать младшего дешевым, отвратным коньяком. Заливать в глотку горькое пойло прямо из горла, а потом, оперевшись о дверной косяк, будет курить сигареты с вишневым вкусом, пока Димка будет обниматься с унитазом. И с каждым рвотным позывом она будет затягиваться глубже. Вот только бывшего… Уже бывшего майора полиции с ними не будет. Игорь только в задницу пойдет с такими представлениями, а не в собственную квартиру. Мария дергает уголками губ, вздергивает подбородок. Пчелкина знает, что женщина до скрипа сжимает идеально белые зубы. «К черту. К черту это все»        Грому дают под честное слово подписку о невыезде пока идет дальнейшее расследование да отпускают с Богом. И тот, не теряя времени, минует всех неравнодушных и исчезает до того, как над ним нависнут знакомые и друзья. В особенности — друзья. Исчезает во дворах, шатается по городу до самого вечера. В их «штабе», тайном месте на крыше, оставляет между перилами записку, состоящую всего из двух слов. На него смотрят с опаской, но он, открыто улыбаясь и показывая раскрытые, чистые ладони, щебечет девчонке на жалком подобии ресепшена, что он всего на пару дней. А потом, когда решит, что делать, съедет. С катушек. Если не поймет, что делать дальше. И нужно ли это вообще.        Игорь не брал с собой вещей. Ну, по-минимуму, что успел впопыхах схватить. На скрипящую старыми пружинами кровать валится прямо в одежде. Подкладывает ладонь под абсолютно пустую голову, которая не переставала гудеть еще с того момента, когда они выбрались из телевизионной студии. Третьи сутки без сна, кофеина и никотина сказывались максимально херово на организме, но Громов терпел. Терпел чтобы сейчас, закрыв глаза, глубоко вдохнув, сосредоточиться хоть на чем-либо. На чем-то приятном, веселом, родном. А слышит лишь непонятный шорох и дуновение холодного ветра, даже не понимая, откуда он-то мог бы здесь взяться. Сквозняки — маловероятно. Даже в самой загаженной питерской ночлежке, которую он сумел найти, их бы не было и в помине. На вставать и проверять не находится сил. Во сне комната вроде «его», где поселился. Ванная: два на два, с зеркалом и рукомойником, все как и есть. Только в зеркальном отражении мелькает нежданный гость, голову набок склоняет, скалится. И крылья, черные, складывает. И приходится реагировать. — Уйди нахер из моей головы. Сергей практически не изменился. Все те же рыжие, немытые патлы, кажется, даже длиннее стали; больничный костюм, на котором в районе живота виднелось объемное такое красное пятно, засохшее, правда, уже. Рана расцвела ядовитым бутоном, оплела все тело. Красиво. Смертельно красиво. Программист на выпад в свою сторона лишь криво ухмыляется, ближе подходит. Чувствует, что сила и элемент внезапности на его стороне. — Что, не рад видеть? Как же так… Сам ведь меня пустил. Гром правда не верил, что у их «гения» беды с башкой по направлению в биполярочку. Рассказ психиатра только прибавил вопросов, а состояние Разумовского было нестабильным и в их первую встречу. Он не хотел бы его видеть больше никогда. Не зря ведь даже на их общую «годовщину» Гром не соизволил даже поздравить. А вот Сережа бы отметил с ним их общее «падение», даже если бы пришлось с Рубинштейном общий, так скажем, язык находить. Им больше не о чем говорить. Всем чем хотели обменялись еще там, под градом обстрела. Мент не бравирует громкими высказываниями. здесь, в ебучем кошмаре, его будто подменили. Разумовский действительно не от мира сего, раз даже здесь над Игорем имеет некую власть. Когда чужие пальцы обманчиво ласково проходятся по шее, Громов лишь подается назад. Позволяет. У «Чумного доктора» длинные, острые ногти. Почти когти. — Разреши… Гром, разреши, мне надо, слышишь? — И тембр вроде такой по-актерски доверительный, фальшиво-надменный, а взор шальной, маслянистый. Больной шепот что-то ломает у Игоря под ребрами. Психопат языком по сухим, бледным губам проводит. — Я у тебя на руках, сволочь, умер. Отплати, будь добр, тем же. И Игорь отплачивает. Как под гипнозом позволяет себя на дощатый пол опрокинуть. Боль в затылке от встречи с твердой поверхностью ощущается вполне реалистично. И призрак, чертов аморфный дух, или кем там «светило прогресса» стало, тяжестью своей на бедра давит как самый настоящий человек. Хватка на шее не вызывает дискомфорта, все идет как нужно. По плану. Сергей устраивается поудобнее и давит. Давит от души, и в карих, отсвечивающих желтым, глазах, ничем не прикрытый восторг. Ненависть. Видимо, во снах кислород без срока годности, в реальности от таких процедур Игорь бы уже концы отдал. А здесь это прям массаж со всеми вытекающими. Разумовский глядит прямо в глаза, вжимается, словно во внутрь влезть хочет. Будто воспаленного мозга не хватает. А ему все мало. У Громова вырывается из гортани измученный стон, но Сергей расценивает это по-своему. — Нравится? — Наклоняется ближе, настолько, что Гром чувствует земляной душок. — Ты молчаливый какой-то, Игорь, даже не привычно. Что ж ты так раньше мне не сдался, столько бы жизней спас. Я и не такое сделать с тобой могу. Кто тебя здесь, внизу-то держит, м? Твоя так называемая семья? И Громову словно звонкую пощечину отвешивают. Отрезвляют. Начинает дергаться, вырываться, рычать как ошалелый. Только ядом не плюется. — Да пошел ты.        Вторая ночь проходит лучше. Если можно, естественно, игры пошатанной психики причислить к положительным влиянием. Найдя в себе силы высунуть лохматую голову из своей «конуры» и перебежками добраться до магазина за чем-нибудь спиртным и быстро приготовляемым, экс-полицейский провел весь день в пьяной задумчивости. Во второй раз он оказывается в месте, из которого бы с удовольствием вышел бы в окно. Старенькая квартирка на Невском, согревающая своим уютном, ароматом свежеиспеченных оладушек и благовониями персиковых ароматизированных свечек. Они сидят за столом. Майор смотрит на человека напротив не отрываясь, вдыхает удушливый запах как в последний раз. Несвоевременно, страшно ушедший в «отставку» начальник их отдела беспечно помешивает три ложки сахара в кружке с крепким черным чаем. Громов смотрит только на лицо. Не на залатанную одежду, под которой скрывается сшитое его разумом тело. Сшитое заново, по кускам. Над всем произошедшим в казино особо не раздумывал, все стало кристально понятно уже гораздо позже. После взрыва. Сергей сыграл на его чувствах. Игорь стал совсем неуправляемой псиной, стоило из его маленькой семейки убрать значимого для него «звено». Вожака, за которым бы тот и в огонь, и воду, бросился без промедлений, и медные трубы голыми руками согнул. Олег не нажимал злоебучую кнопку. Старик сам сжал кулак. Сумел спасти свою собственную душу, да не дал воспитаннику подойти хотя бы на шаг ближе. Но майор отказывается это признавать. Это он не добежал. — Федор Иваныч, скажи… Пока не ушел. — Гром сжимает чужие ладони в своих. Слова сухо, тяжело складываются в буковки. Он хочет думать, что руки названного отца горячие. — Ты устал? Мужчина тепло улыбается. Игорь с детства знает каждую морщинку на полноватом, добродушном лице. — Стар я стал. Уже даже в участке слушки ходили, да. Сам ведь понимаешь… Уходит от прямого ответа. Всегда честный человек сейчас либо правду с плеча рубить не желал, либо обидеть не хотел. — Да не мели чушь. — Игорь подстраивается, перебивает, поддается вперед. Ищет подвоха. Каплю самоутешения. — Все тебя уважали. Любили. Я любил, Димка тоже. И до сих пор любим. — Знаю, знаю… Да ты не переживай, Игорешь, я тут не скучаю. У меня вон и стол накрыт, и электричество есть. И компания. — Капитан как-то странно глаза щурит, а у Громова живот скручивает. Ему известны эти «нотки». Так Прокопенко никогда не разговаривает. Не было у него этой хитрой, двузначной металлики в голосе. И майор с трудом поворачивает голову в сторону коридора, когда слышит приглушенное рычание. Там, где в юношестве Игорек, после бодрых попоек, пытался бесшумно развязать шнуровку кроссовок и не опрокинуть вешалку, сейчас сидел огромный зверь. Черный, с коричневыми подпалинами, прижимая уши, он оголил крепкие клыки, но бросаться не спешил. Мощные лапы были опутаны железной веревкой, и стоило ему двинуться, как раздавался характерный звук. Животное близко не подходит, гремит цепями, рвется. Намордник на внушительной голове выглядит смешно и нелепо. — Пока я здесь, он не тронет. Капитан на удивление спокоен. Заражает умиротворением и добродушием. А у Грома челюсть сводит. — Не тронешь же, волчонок? Осознание приходит внезапно. Все же пора прекращать все это перемалывать из раза в раз, забыть и наемника, и его «хозяина». — Убью. — Громов с места хочет вскочить, да по «волшебному» взмаху прокопенковской руки даже сдвинуться не смог. — Сиди, дружок. Мы же здесь с тобой в последний раз сидим, верно? А, у нас правильно говорить: крайний. Так чай прихлебывай и не рыпайся. Нам Лена еще твоих любимых оладий приготовила. Я сейчас поляну нам накрою. И этого, заодно, угостим…       Трель верной, непоколебимой нокии срабатывает как ор деревенского петуха. Навороченный сенсорный телефон Громов хотел либо утопить, либо расхерачить о ближайшую стену, но рука не поднялась. С заставочного экрана его в щеку целовала бесконечно счастливая Юлька. Мобильник не затыкается, а Игорь просто пялится в потрескавшийся паутиной потолок и чувствует, как по щекам ручьем катятся непрошеные слезы. На десятый звонок Гром желает здоровья звонившему до пятого поколения, и дотягивается дрожащей рукой до устройства. Иконка, развернувшаяся чуть ли на весь экран, демонстрирует пиксельную аватарку человечка с косой челкой на всю распухшую рожу. «Трубку подними, родимый, или я к тебе в гости с парнями нагряну. Поговорить надо».        Юля надела в кое-том веке спортивный костюм. Она намеревалась пробежаться по местным забегаловкам, чтобы за ухо притащить бродяжного парня домой. На крыше свежо, тепло и комфортно, несмотря на позднее время. Белые ночи в Питере — это, всё-таки, сказка. Сколько уже вот так стоит? Счет времени затерялся где-то меж безмолвных статуй у купола Исаакиевского собора. Присутствие Дубина она ощутила только когда он остановился по ее левую руку и тактично дотронулся до плеча. У парня залегли круги под глазами, и Пчелкина бы пошутила, что у нее появились дополнительные карманы для хранения мелочи. Но атмосфера не та. — Дим. Скажи мне… Как это, блять, понимать. Из-под рукава достает смятую, несколько раз скомканную бумажку, на которой все еще разбирается криво написанная фраза. «Простите меня» У Димки ответ был. Был на целый второй том «Мертвых душ», со всеми красочными эпитетами, метафорами и жаргонизмами. Они с Юлей уже год знакомы, а казалось, что всю жизнь. И без слов понятно, что он про все это думает. — Если завтра не вернется, то я Бустеру наберу. Этот его из-под земли достанет. Если успеет. — Звони сегодня.