Не нужно слов, я рядом

      Быть слабым — Эзреаль ненавидел почти больше всего.       Эта мысль преследовала его с самого детства, как клеймо на подкорке мозга, нечто вшитое в саму его программу. Для того чтобы тебя любили — тебе нужно быть лучшим, во всём первым и самым сильным. Всегда улыбайся, всегда будь первым, всегда будь тем, кем ты быть не хочешь. Только так тебя будут любить.       Руки Эзреаля предательски сильно тряслись, пока он пытался зажечь зажигалку. Ему нужно было успокоиться, срочно, он и так уже слишком много дел натворил. Его внутренние стороны предплечий изнывали от жгучей боли, перемотанные слегка окровавленными бинтами. Как ему теперь вообще на сцену выходить… неужели придётся менять образ и менять одежду на что-то с длинным рукавом? Нет, просто будет надевать какой-то пиджак, как у Каина или маскировать то, что сам натворил. Только расспросов от коллег вот уж никак не избежать, и это то, что вызывало головную боль от одной только мысли о том, как его будут осуждать, отчитывать, поучать как маленького ребёнка о том, что плохо, а что хорошо. Он сам, чёрт возьми, знает, что ему можно делать со своим телом, а что нет. Наконец-то зажигалка поддаётся его пальцам, загорается маленький огонёк и успешно опаляет край сигареты, зажатой между пальцев. Певцу казалось, что дрожали не ладони, а весь он, содрогаясь не столько от физической боли, сколько от моральной. Облокотившись на перила балкона, юноша выдыхает дым с облегчением, ведь никотин был своего рода плацебо для него — стоило почувствовать, как он заполняет лёгкие и уже как будто бы легче. Может, это и не было так на самом деле, однако самовнушение — лучшее лекарство для успокоения.       В такие моменты Эзреаль всё ещё чувствовал себя самым жалким и никчёмным слабаком на свете. Когда эмоции захлёстывали его — он с головой уходил в самобичевание, порой слишком далеко. Оскорблениями собственной персоны это не ограничивалось, а шрамы напоминают ему снова и снова о каждой совершённой ошибке, каждом моменте, когда он дал слабину. За это Эзреаль ненавидел себя больше всего, ведь вредил этим своему сценическому образу и в целом социальной жизни. Каждый человек будто считает своим долгом указать на шрамы, спросить об их появлении и испугаться о том, не суицидник ли он? Певцу это уже порядком поднадоело, но он ничего не мог с этим поделать. Он ведь сам виноват… Кажется, Эз ненавидел каждый сантиметр своего тела, каждую черту своего характера, даже собственную слащавую улыбку, когда пересматривает сделанные фотографии, которых было слишком много. Только почему-то рука не поднимается удалить. Жалко. Себя же жалко, и от этого тошно. Он испытывал разом слишком много: ненависть, злость, обиду на самого себя, жалость и беспомощность. И всё это заставляло его чувствовать себя ещё хуже, ведь вместе с негативными эмоциями приходила вина, которая только отягощала его самочувствие. Вина, которая убивала изнутри, ведь нет ничего хуже, чем чувствовать вину уже не то, что за свои поступки, сколько за своё существование в целом.       Едкий дым, забирающийся под кожу, пропитывающий его кровь, приятно разъедал изнутри — чувство медленного саморазрушения доставляло какое-то приятное ощущение контроля. Будто бы его жизнь ему подвластна, и хотя бы что-то он может здесь и сейчас контролировать. Это было лишь иллюзией контроля, однако, этого было достаточно, чтобы успокоиться хоть немного и прикрыть свои глаза, забывая о жестокой реальности. Эз успел совсем замечтаться и даже не сразу понял, что дверь позади него открылась, когда услышал характерный щелчок и хлопок. Он так был поглощён собственными мыслями, тревогами и желанием сбросить стресс, что даже не подумал надеть что-то, чем можно было бы закрыть то, что произошло с его руками. Разве ребята должны были вернуться так рано? — Господи, только не Ёнэ, только не Ёнэ…       Золотые глаза встречаются с бархатно красными, которые шире открываются, стоит взгляду упасть на бедные запястья певца… Афелий определённо был в первую очередь удивлён или даже шокирован открывшейся ему сцене, не то не зная как найти слова, не то просто, как обычно, не желая произносить не звука и лишь своим немым взглядом обращаясь к Эзу. Тот в свою очередь виновато, как-то стыдливо отворачивается, стараясь закрыться, спрятать не только свои предплечья от чужого взгляда, но и самого себя. Эзреалю не хотелось, чтобы Ёнэ увидел это, но больше чем реакции Ёнэ он боялся только реакции Фела. Его сердце болезненно сжалось и замерло, не в силах справиться с натиском тревоги, снова охватившим его тело. Композитор наверняка сейчас фыркнет с отвращением и не станет даже находиться рядом с ним, закроет дверь и исчезнет, поставив точку в их хрупких дружеских отношениях?.. Для него это будет катастрофой. Афелия и так было мало, даже слишком мало в его жизни. Его нехватка ощущалась крайне остро, будто бы видятся они всего раз в месяц, если не реже. Певец не хотел признавать этого, но это было неумолимой правдой — ему нужен Афелий, здесь, рядом. И от этой нужды, в целом от того, что он видит его таким — жалким и беспомощным, ещё и отчаянно нуждающимся в нём, хотелось чуть ли не плакать. Пришлось подавить эту первичную волну паники, с комом в горле проглотить её, раскрывая сухие губы в неловком оправдании: — Фели, это не то, что ты думаешь, я… — Он поворачивается к нему, отчаянно желая доказать, что всё что он видит — ошибка, но просто не находит слов. Вторая волна паники накатывает с куда большей силой. Из-за этого снова горло начинает болеть от накатывающихся слёз, хочется зажмуриться и убежать… Но Эзреаль лишь шире распахивает слезящиеся глаза, вздрагивая, когда видит, как композитор крайне спокойно подходит ближе, достаёт свою пачку сигарет и предлагает собеседнику взять одну — его давно уже упала куда-то вниз. Эз от шока даже не заметил этого.       Певец кажется не осознает происходящего, не может понять реакцию собеседника — инстинктивно руку протягивает, чтобы сигарету взять, но будто бы даже не знает что с ней делать. Афелий нежно забирает её у него из пальцев, кладёт меж губ чужих, намекая ту зажать зубами, а после достаёт свою зажигалку.       Афелий не давит на него, не терзает осуждающим взглядом, даже не спрашивает ничего, лишь безмолвно составляет в компанию, будто видеть подобное для него — обыденность. Его глаза казались такими… нежными сейчас, сопереживающими. У Фела всегда была яркая мимика, передающая эмоции лучше всяких слов, и сейчас он был таким мягким и понимающим, что теперь у певца накатили новые слёзы не от тревожности и боли, а признательности за такую реакцию. Не нужно было никаких слов и оправданий. Афелий всё прекрасно понимал и просто хотел побыть рядом, чтобы парню сейчас было спокойнее. Ведь больше чем быть слабым Эзреаль ненавидел только… одиночество, а композитор видел его насквозь.       Тонкие бледные пальцы с еле слышимым звоном открывают зажигалку и одним резким движением, с какой-то несуразной лёгкостью, заставляют появиться искру, что быстро подхватывает газ. Золотые глаза, всё ещё нервно бегающие туда-сюда, внимательно наблюдают за его движениями, и в конце концов их обладатель берёт наконец-то в руку сигарету, с удивительным спокойствием пододвигается ближе. Фел сам зажимает меж губ одну сигарету тоже, поджигает её первый, а после помогает Эзу, позволяя кончикам их сигарет соприкоснуться. Становится так… тепло. Всё ещё немного неспокойно, но так тепло. Зеленоволосый без стеснения, отчаянно желая его поддержки, мягко прижимается ближе и укладывает голову на плечо композитора. Какие-то дружеские нежности, прикосновения и объятия стали нормой для них, когда никто не видит. Только с Афелием рядом можно было расслабиться, немного забыться и перестать чувствовать себя чужим. Почувствовать родное тепло. И это то, почему Фела было всегда несуразно мало — хотелось больше его присутствия, хотелось больше его прикосновений, хотелось… просто больше его. Именно его и никого больше.       Эзреаль робко глядит на него, а после устало опускает взгляд вниз и улыбка дрогнула на его губах. Композитор смотрит на это слегка удивлённо, а после расслабляется, прижимая его к себе поближе. — Спасибо, Фели… — Всё хорошо. Я понимаю.