memoriae

ухо чешется. Олег морщится. наложенные на мочку несколько часов назад швы зудят и свербят, но жесткие металлические конструкции на руках не дают почесаться. остается только терпеть, смотреть на мелькающие деревья в том углу окошка, который не закрыт широкоплечим охранником, и вспоминать. он вспоминает их выпускной в детском доме. *** — Сереж, прости меня. я… я не подумал. нажрался, видимо… Сережу мелко потряхивает, он бегает дикими глазами за спиной Олега и прижимает ко рту кулачок. — не делай так больше, пожалуйста. — не буду. мне жаль. — Волков хмурится, делает шаг назад и глубоко вздыхает. поднимает взгляд на темно-коричневое беззвездное небо и проклинает себя, свои надежды и спонтанные желания. — Олеж, я хочу, чтобы ты знал… ты мне не противен, и не не нравишься, просто… — Разумовский отошел от первого шока и теперь сосредоточенно пытается подобрать слова. — я, ну, совсем ничего такого не хочу. ни с кем. ни с девочками, ни с мальчиками, ни с… тобой. но если бы хотел, то, наверное, только с тобой, но я не хочу, и… ну… — Серый, расслабься, это только мой проеб. я должен был спросить, а не тупо делать что хочется. если ты больше не захочешь со мной общаться, я пойму. — ты чего? — глаза Сережи округляются от паники. — я хочу с тобой общаться, я на тебя не обижаюсь… с кем мне еще общаться, если не с тобой? Олег молчит. они могут наговорить друг другу сейчас что угодно, но точка невозврата пройдена, и их взаимоотношения никогда не вернутся к наивной детско-подростковой дружбе. Разумовский навсегда запомнит, как Волков попытался его поцеловать. Волков навсегда запомнит, как Разумовский не дал это сделать. — а ты на меня не обижаешься? за то, что отказал..? — вид у Сережи такой жалобный, почти жалкий. ну и ну, кажется, реально себя виноватым считает. — конечно нет, Сереж. я не могу отказаться от своего единственного близкого человека из-за такой хуйни. — а ты в меня не… ну… — не знаю, — честно отвечает Олег. не было как-то прецедентов, чтобы сравнить, влюбленность это или нет. — но, думаю, это быстро пройдет. клянусь, что отныне смотрю на тебя только как на друга. — он даже пытается улыбнуться. — я тоже думаю, что быстро пройдет. — Разумовский также растягивает обветренные губы, и они стоят и смотрят друг на друга, как два идиота, с несчастными глазами и перекошенными ртами. — пойдем обратно в зал? ветер неприятный… — да, пошли. *** если бы это воспоминание было кинопленкой, она бы уже стерлась от того, как часто Волков ее пересматривал. когда уходил в армию, когда служил, когда давал согласие на инсценировку смерти, когда выжигал у себя на предплечье 1526, когда убивал людей, когда думал, что умирает сам. каждый раз, когда он не понимал, куда катится его жизнь, он вспоминал выпускной и снова начинал понимать. они едут уже часа три и немного хочется отлить, но черта с два его выпустят из машины до прибытия в пункт назначения. понимать бы еще хоть примерно, куда везут… все будет легче потом сбежать. но понимать не получается, и Олег снова принимается вспоминать. он вспоминает их предпоследнюю встречу. *** — здорóво, дружище, — хлопает Сережу по ноге, чтобы привлечь внимание. — ну что, собирайся, будем вытаскивать тебя отсюда. Разумовский даже голову не поднимает, и приходится ему помогать. Олег берет его рукой за заросший подбородок — ничего себе, у Серого усы и борода, не ожидал — и тянет вверх. рыжий затылок стукается о стену, но и на это Сережа не реагирует. смотрит вникуда будто обкуренными глазами и шлепает сухими, растрескавшимися губами. — Серый, ты чего? чем же тебя здесь пичкают? Волков щелкает пальцами перед носом друга, раздвигает веки — зрачки на свет не реагируют. дело — дрянь, все еще хуже, чем он думал. Олег замирает, чтобы сориентироваться, как действовать, и наконец замечает, что шлепает губами Сережа не просто так; наклоняется ухом к пересохшему рту и почти задерживает дыхание. — Гром… Олег снова смотрит Разумовскому в лицо. бессознательное, атрофированное лицо овоща под транквилизаторами. внутри занимается праведная злость, почти сразу разгорается в праведный гнев и тут же пылает праведной яростью. рука в полуперчатке неосознанно тянется к сухим безвольным Сережиным ладоням с ободранными заусенцами и слабо сжимает. — я убью его. Олег отворачивается и едва кивает головой, одобряя свою идею. так, сейчас нужно вытащить Серегу, хоть за шкирку, но на свободу. потом — найти этого Грома, его родителей, жену, детей, друзей, пса, всех… всех в пекло за то, что сделали с его самым близким человеком… он чувствует чужие пальцы на своем локте и медленно поворачивается обратно. — есть идея получше… — Разумовский сам поднимает голову, смотрит на него из-под бровей, и взгляд этот совершенно иной. осознанный, да… но не только. Олег раньше никогда такого взгляда у Сережи не видел. — мы заставим его страдать. Сергей криво улыбается попытки с пятой и смотрит выжидающе. Волков сильнее, почти грубо сжимает его пальцы. он так рад, что другу точно не сделали лоботомию и тот может сознавать реальность, что ярость потухает до злости. — обязательно. — немного молчит, но Разумовский не продолжает. — у тебя уже есть план? — о да… есть идеи. и скоро они станут планом. — я буду отсчитывать минуты до того момента, как смогу претворить его. а сейчас — пошли, нам надо выбираться. — нет. Волков чувствует, как вытягивается его лицо. что значит 'нет'? нахуя он, спрашивается, сюда летел? — сейчас не время. я сбегу отсюда, обязательно сбегу, но это должно произойти… иначе. — какого хуя, Сереж? — ты веришь мне? — Разумовский окончательно поднимает голову и даже почти смотрит сверху вниз. Олег наконец понимает, что не так со взглядом — радужка желтая вместо голубой. странное дерьмо, но разобраться, от каких колес такие побочки, он еще успеет. — Серый, ты обдолбанный сидишь в психушке несколько недель. я тебе верю, но… закончить Волков не успевает, потому что рот становится занят другим. Разумовский тыкается в него своими шершавыми губами, пользуется шоком и пихает внутрь горячий сухой язык. присасывается намертво и упрямо терзает зубами губы Олега, хотя тот даже ответить не может первые несколько секунд. наконец оцепенение проходит, и Волков отвечает почти с тем же пылом, тоже рвет кожу на чужих губах, тоже достает языком до неба, но старается вложить в них всю свою нежность и скорбь. всю влюбленность, которая так и не прошла. у него нет времени думать, почему вдруг Сережа такой, он подумает об этом позже… сейчас надо не проебать момент и постараться запечатлеть в памяти хоть секундочку. поцелуй из остервенелого постепенно становится ленивым, а потом и вовсе заканчивается. они оба неглубоко, но судорожно дышат и облизывают ободранные до крови губы. — ты веришь мне? Олегу хочется ответить, что теперь он точно не сможет оставить Сережу здесь. что не понимает, зачем Сережа его так мучает. что ненавидит Сережу, потому что тот разбередил старательно убаюканные раны. что никогда еще не был так счастлив. отвечает другое. — верю. *** это воспоминание могло бы быть еще более засмотренным, чем предыдущее, но Олег наоборот старался пореже возвращаться к нему. он боялся. боялся думать о том, что случилось с Сережей, раз произошло такое. каждый раз, когда он все-таки начинал вспоминать, он неизменно загонялся от липкого ощущения неправильности произошедшего. у него даже подрочить ни разу не вышло, все всегда заканчивалось тяжелыми мыслями и упавшим членом. он хотел верить Сереже. себе — не хотел. машина съехала в бездорожье, и он чувствует задницей каждую кочку и яму. он не жалуется; человек, прошедший через то же, что и он, вообще жаловаться разучится. Олег всегда знает, что может быть хуже. ему почти всегда было хуже на востоке во время службы и работы. было холодно, голодно и все время больно. физически. спасало только мечтать и вспоминать. он вспоминает их последнюю встречу. *** — не… перебивай меня! *** нет, ее он вспоминать не хочет. хорошо, что машина как раз остановилась.