Сборник драбблов

Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому… (Мф 5:38–41).

1. The principle of mentalism "The All is Mind; the Universe is Mental." Из столовой сначала цирковыми конями выскакивает дурной, безудержный смех, - и на секунду даже кажется, что именно смех распахивает тяжёлые двери, - а уже потом, пьяно покачиваясь, в коридор вываливаются блистательные "жокеи". Эти трое весь вечер и полночи жарко дискутировали над грязными тарелками до тех пор, пока Джерри лично не выставил их вон. Добрая половина Ордена давно уже спит, вторая же вот-вот проснётся, и нет, они не то чтобы друзья, но разве сговорчивость, бородатые анекдоты и алкоголь не заменяют людям чувство дружеского плеча? Много ли надо одиночкам с неудавшейся личной жизнью, с ежедневными переработками и замученной совестью? По подсчётам Лави, достаточно глупо улыбаться, периодически жаловаться на начальство и позволять им думать, что ты безобидный книжный червь. - Ну-ну, и что ещё он там плёл, этот твой допотопный таксис... такси... так-си-дер-мист? - прижавшись щекой к плечу Лави, Джиджи беспардонно повисает на нём, как мокрое одеяло на балконе. - Дурак, ну тебе же английским языком говорят - не таксидермист, а трак-то-рист! - повисает на другом плече Книгочея Роб Нил, чьё повышение они, собственно, и праздновали всем отделом. - Вот вы пьянь необразованная, - ласково журит их Лави. - А ещё научным отделом зовётесь! Признавайтесь, вы сюда по недобору попали, да? - По недобору, по недохвату, по недотра-ах… - Говори за себя, Джиджи! - перебивает его Роб, гордо разглаживая на груди уже заляпанный жиром галстук - подарок любимой женщины. Ну, как - любимой. Его интрижка с одной из медсестёр уж пятый год никак не перерастёт во что-то более-менее серьёзное. Может, именно поэтому рекорд самых долгих отношений в Ордене всё ещё принадлежит именно ему? - Ой, да захлопни варежку, Нил! Нашёл чем хвастаться. Я, может, просто ещё не настолько низко пал, чтоб мне давали из жалости... - Чего?! Ах вот ты какого обо мне мнения, старый вонючий… - Так, ребят, стопэ, - хватая обоих за шкирятник, как двух уличных котов, Лави резко, по отработанной схеме обрывает вспыхнувший конфликт. Их грязное бельё его больше не интересует, он и так вынюхал о каждом достаточно. А ещё он чертовски хочет спать. - Целомудрием перед Папой Римским меряться будете, окей? Лекция ещё не окончена, между прочим. Слушаем меня внимательно и не перебиваем. - Давай уже, закругляйся про своего телеграфиста, и я отправлю эту завистливую крысу в нокаут! - орёт ему в правое ухо Нил. - Нет уж, извините! - требовательно и зло орёт Лави в левое ухо Джиджи. - Лично мне интересно узнать, что там с таксидермистом! И давай-ка, книжник, в подробностях! - Его звали Гермес Трис-ме-гист, глухие вы тетери! - кричит уже Лави, но не на них, а куда-то в потолок; в ежечасно испытывающие его терпение небеса, наверное. Выпустив пар, спокойно продолжает: - …справедливости ради, по одной из версий, этих Трисмегистов было трое. Так что наверняка кто-то из них мог быть и таксидермистом, а кто-то, вполне возможно, в свободное от герметизма время, подрабатывал телеграфистом… - И трак-то-рис-том! - напоминает Роб. Лави закатывает глаза. - Да. Хорошо. Трактористом, ладно. Простой работящий парень Гермес Тракторист. Получив знания от Высшего Разума, он запрыгивал на свой трактор... - На свой зелёненький трактор! - ...на свой зелёненький трактор, верно... и тарахтел на нём в Тиану. Или в Атлантиду. - В Джексон, штат Миссисипи он тарахтел, - вклинивается Роб. - Там этих лжепроповедников пруд пруди. - А почему не в Натчез? Знаю я там одного епископа... - начинает Джиджи. - Или Бог знает куда ещё - не суть важно! - обрывает его Лави, потому что истории об американских епископах всегда считал самыми скучными и тривиальными. - Доезжал до первого попавшегося храма, закрывался в нём и ваял там свою Изумрудную скрижаль всю ночь, до первых петухов. - Прямо как мы! - жалобно вскрикивает Джиджи, промакивая галстуком Нила свои пьяные, трудовые слёзы. - Потом снова запрыгивал на трактор и ехал вспахивать поля, параллельно телеграфируя своим коллегам-эзотерикам-таксидермистам что-то вроде: "пацаны и пацанессы, помните, не рождение есть жизнь, но ощущение. Не изменение есть смерть, но забытье. А кто не согласен, тому кадуцеем по башке, чмоки-чмоки". - Чмоки-чмоки? Прям так? - недоверчиво щурится Роб. - Да. Чмоки-чмоки. Вот такой он был. Понимаете, к чему я всё это рассказываю? - Н-не-е... - переглянувшись, мотают головами учёные. - С друзьями он по пьяни не бодался, только по идейным соображениям! - То есть ты под этот вот бред сивой кобылы ещё и антиалкогольную мораль подвёл? - на этот раз осуждающе качает головой Нил. - Вот поэтому вас, Книгочеев, никто и не жалует. Смех из Лави вырывается толчками, становясь с каждой секундой всё громче и заливистей. - Благодарю за прямоту, - отсмеявшись, говорит он. - Ценю её больше жизни! - Ну ладно-ладно, не обижайся, это я так. - Нил спешно хлопает его по плечу. - Ты - другое дело. Лави слышал эту фразу столько же раз, сколько людей обманул: очень, очень много раз. И очень, очень много лет он эту фразу тихо, люто ненавидит. - Погодь, дружочек. Какая-какая скрижаль? Изумрудная? - тянет его за ухо Джиджи, вынуждая повернуться к нему лицом. От него несёт таким перегаром, что Лави (весь вечер лишь делавший вид, что пьёт) чувствует, как вот-вот опьянеет по-настоящему. Сняв с себя очки, Джиджи водружает их ему на нос. - Прям как твой глазик, н-дэ? - Цвета ещё различаешь, это хорошо, - хмыкает Лави. - Как в детской страшилке! - не слушая его, продолжает Джиджи. - Помнишь, Роб? В зелёной-зелёной гробнице лежит зелёная-зелёная скрижаль, которую читает зелёный-зелёный глазик… у-у-у… - Не-не, у нас в детстве все пугалки начинались так: в чёрном-чёрном городе, в чёрном-чёрном доме, - драматичным шёпотом подхватывает Нил, - стоит чёрный-чёрный стол, а на нём - чёрный-чёрный... э-э-э... - Ковчег Завета, - подсказывает Лави. - Да. Чёрный-чёрный Ковчег, полный чёрных-чёрных знаний... Крышка его со скрипом открывается… оттуда тянутся чёрные-чёрные руки... и со дна ковчега кто-то говорит… - "Отдай моё сердце!" - лающе выкрикивают учёные в один голос, весьма ощутимо вцепившись ногтями Лави в грудь. Их гогот, отскакивая от толстых стен Ордена, от всех его секретов и запертых дверей, и впрямь кажется зловещим. Так смеются люди в "Башне дураков" - Лави слышал этот смех собственными ушами, когда навещал там одного свихнувшегося солдата, решившего, что он Аврелий Августин. Книгочеев вместе с группой экзорцистов отправили туда выяснить, не связан ли этот случай с Чистой Силой, и, глядя на блаженно улыбающегося и осеняющего его крестным знамением душевнобольного, Лави впервые задумался о том, насколько тонка грань между даром Божьим и безумием. Правда в словах Нила была, именно она так сильно задевала: если бы Книгочеев жаловали, Лави бы никогда не пришёл в Орден. Он бы изготавливал чучела, вёл телеграфную переписку, вспахивал поля. Бухал, в конце концов. И был бы - да, может, и самую чуточку, но - счастливее. - Да ну тише вы! - слышится тихий, ещё более зловещий шёпот за спиной. Лави оборачивается (не сразу и очень неловко - Джиджи и Нил всё ещё висят на нём, как гроздья винограда; как два змея, обвивающие крылатый жезл Гермеса; чужие круглые очки сползают на самый кончик носа) и видит Аллена в залитой кровью экзорцистской форме. Тот смотрит на Лави, как на застрявший посреди гнилого картофеля трактор. И Книгочею, с присущим его клану любопытством, вдруг жизненно необходимо узнать - рыженький или зелёненький? - О, приветики, как всё прошло? Слышал, тебя в Лиму забросили. У Аллена мягкая, как воск, улыбка и беспощадные, сердитые глаза. Такие же серые, как и у Панды, только светлее, холоднее, - и Лави надеется, что привычка виновато улыбаться сопливому пацану вызвана именно этой ассоциацией. - Не меня одного. Миранда была со мной и очень устала, ей нужно как следует выспаться, а вы, парни, мешаете, - отчитывает его Уолкер. Роль пай-мальчика и старосты идёт ему так же, как Питеру Пэну фрак, но Лави ценит его старания, потому что видит, сколько труда в эту игру вложено. - Можно немного потише? Вообще-то Лави мог бы возразить, напомнив этаж и крыло, в котором находится комната Лотто - разбудить её на таком расстоянии не смог бы даже маленький, дежурный взрыв какой-нибудь очередной рукотворной игрушки Комуи. Ещё Лави мог бы напомнить Аллену, что усталость и режим сна Лотто почему-то перестают иметь значение, если он сам является источником шума: например, когда играет в догонялки с Тимоти или когда выводит из себя своего и без того нервного инспектора, или когда вот на этом же самом месте, у входа в столовую, начинает выяснять отношения с Юу. - Да, - кивает Лави, и очки падают на пол. - Я тоже уже собирался спать идти. Вот только этих весельчаков по комнатам разнесу и… - Я помогу! - уже другим, куда более дружелюбным тоном отзывается Аллен и грубовато подхватывает лезущего к нему с поцелуями Джиджи. Вдвоём они справляются быстрее. Раскидав учёных по кроватям и снова стоя в коридоре, Лави на прощание благодарит его - в своей манере, звонким щелбаном по лбу. - Это чтоб не хмурился. А то прям как дед. - Жаль, ты очки не носишь, - потирая лоб и всматриваясь в лицо Книгочея, говорит Аллен. - Очень они тебе идут. - Правда? - Угу. Я бы тебе их сейчас с огромным удовольствием разбил. Лави улыбается шире, откровенно любуясь проблесками этой его прямой как рельса, наивной злобы; его мальчишеским желанием отыграться, - быть может, это единственное желание, в которое Аллен Уолкер не вкладывает всю свою душу и всю свою боль. Он даже хмурится в такие моменты иначе - не как какой-нибудь Сизиф, а как кусачий, задиристый шалопай. В этой секундной паузе Лави и впрямь застревает: один в один глупый зелёненький (или рыженький) трактор в поле, - вот сейчас тучи набегут и в него ударит молния; вот сейчас он поддаст газу, напорется на камень, перевернётся среди цветущих маков, надышится их ядами, уснёт и не проснётся; вот сейчас мокрые от росы змеи оплетут его колёса и кабину и утащат под землю. Никто не увидит, никто не узнает. Может, так и уходят Книгочеи. - Ого, - присвистывает он, поправляя повязку на глазу. - Однако ж... - учуяв знакомый запах табака, продолжает увереннее: - но имей в виду, в случае чего, Панда за меня отомстит. Верно говорю, старик? Старик, выходи, я знаю, что ты здесь. Не молчи, умоляю! Хоть раз в жизни поддержи, а? - Спать пора, - недовольно кряхтит Панда, выходя из-за угла. - Верно, - соглашается "хороший мальчик" Аллен. - Мне, блин, завтра ещё отчёт писать... ненавижу писать отчёты! - Да ты, друг мой Энкиду, писать в принципе не любишь, - смеётся Лави. - Энки-...что? - не понимает Аллен. - Энки-кто! Забей. Могу помочь с формулировками и запятыми. - Тебе что, совсем делать нечего? - подозрительно косится на него Аллен, но надежда в голосе выдаёт его с потрохами. - Братишка, все для тебя, пользуйся! Глаза Уолкера как будто бы оттаивают, в них появляется блеск щенячьей, но не менее зубастой радости - это как смотреть на серое небо сквозь лёд тающих сталактитов: ещё холодно, но уже пахнет весной. Вечно голодный мальчик с неиссякаемой кучей проблем, начиная от правописания и заканчивая спасением мира, - играть с ним в дружбу легче лёгкого, любая вытащенная из кармана конфетка может сыграть на руку. - Вот спасибо! - облегчённо выдыхает Аллен, в нахлынувшем приступе благодарности ударяя его кулаком в плечо. - Очень меня выручишь! Лави - чем-то большим, чем привычка, - ерошит ему волосы. И тут главное помнить, что в любой игре ни в коем случае нельзя позволять другим себя обыгрывать. Тем более на своём же поле. Ещё важнее - иметь поблизости кого-то, кто всегда об этом напомнит. - Завтра мы отправляемся в Константинополь, - напоминает Панда, кряхтя в десять раз недовольнее. - Завтра?? Я думал, через неделю, - и память - это последнее, на что Лави мог бы жаловаться. - Мало ли что ты думал. Думать - это великий труд. Лентяи вроде тебя к такому не приспособлены. - Э-э, ладно, - учуяв разбор полётов, машет им рукой Аллен, - пойду я. А вам - удачи и э-э... Спокойной ночи! Уходит он торопливо, как будто боится, что и ему от старого Книгочея за что-нибудь да прилетит. - Ну вот. Ты его спугнул, - глядя экзорцисту в спину, констатирует Лави. - Спугнул моего духовного собрата по интеллектуальной неприспособленности. Лишил меня, так сказать, последнего союзника. Старик ничего ему на это не отвечает, просто идёт дальше по коридору, в сторону их общей комнаты, выпуская клубы дыма изо рта. "С такими учителями, как Панда и Кросс, - думает Лави, вдыхая аромат табака, - нас с Алленом можно смело записывать не в пассивные, а в активные курильщики. А может, не мелочиться и прикупить в Константинополе пару трубок? Инкрустированную перламутровыми опалами - Аллену, янтарём - себе..." - Эй, Панда, - плетясь следом и ведя ладонью по стене, шутки ради интересуется он. - А как думаешь, может, и впрямь очки заказать? Ну такие - модные, стильные. И чтоб на дужках и оправе пять буддийских обетов. Золотом. Не дождавшись никакой реакции, Лави продолжает: - Кичливо, согласен, но в этом-то и весь смысл! Кросс же вот носит. Да и солиднее я в очках смотреться буду, многим девчонкам нравится, когда... Старик, всё это время молча слушавший ученика, лишь у самого входа в их комнату вдруг спокойно и тихо, даже как-то печально говорит: - Мне ведь не нужно напоминать тебе в сто седьмой раз, что ты не экзорцист и не клоун. Что ты Книгочей. Или нужно? Знаешь, напомню-ка и в сто восьмой раз. - Он поднимает на него свои строгие серые глаза. - Лави, ты Книгочей. - Да, - снова виновато улыбается Лави, пропуская его вперёд и закрывая дверь. - Спасибо. На самом деле, так проще. На самом деле, он дико устал быть кем-то ещё. 2. The principle of polarity "Everything is dual; everything has poles; everything has its pair of opposites; like and unlike are the same; opposites are identical in nature, but different in degree; extremes meet; all truths are but half-truths; all paradoxes may be reconciled." - Где ты это уродство надыбал-то?? - по-попугайски вертит башкой Джасдеро, нависая сверху и загораживая своей размалёванной рожей и длинными нечёсаными патлами элегантную лепнину, от одного вида которой Тики хочется повеситься прямо здесь, прямо вот на этой венецианской люстре. - Да на помойке нашёл, чё пристали, - пожимает он плечами, прикрывая глаза; с особым удовольствием растянувшись в своей грязной, пыльной одежде на дорогущем парчовом диване, который Шерил пёр аж из французских Альп. На самом деле, давно искал, долго выбирал. На самом деле, эти очки ему очень нравятся. - Тики, если у тебя, старичка, начались проблемы со зрением, сходи к окулисту, - сидя рядом на ковре и не отрываясь от чтения какой-то толстенной книжки, бросает Роад. На одной из страниц нарисован жезл, обвитый двумя змеями. Вот любит она про всякие волшебные палки и змей читать. В средние века таких книгочеек на костре сжигали. - Да-да, - вздыхает он, понимая, что отдохнуть ему тут никто не даст. Семейка эта хуже угольной шахты, честное слово. - Обязательно схожу. - В таком виде? - А мне перед визитом к доктору новый костюм пошить? А букет какой лучше подобрать? Шоколадные конфеты или эклеры? Розовое шампанское или пино нуар? - Не, ну ты же в курсе, что сейчас похож на привокзального бомжа, а не на любимую выставочную куколку Графа? - дёргает его за серую от дорожной пыли прядь Дэбитто. - Решил не мыться и добить старика вшами, да? - Да я хоть помоями обмажусь, он всё равно меня на бал потащит, - невесело бормочет Тики, потому что отчасти это правда. В попытках избежать светских мероприятий он перепробовал всякое. - А вас, двух прыщей, во что ни наряди, всё равно мусоркой отдавать будет. Аж завидую. - Бедный, бедный Тики-пон, - саркастично тянет Роад, продолжая бегать глазами по строчкам книги. - Ребят, мне лень вставать, поэтому будьте добры, подкиньте этой кудрявой побирушке от меня пару монеток. Не заработал, конечно, но честно наныл. - Какие же вы все гадюки. Уйду я от вас. Насовсем уйду, - обещает Тики и продолжает лежать, даже когда в него летит горсть монет. - Ой-ой. Сказал старый, домашний, никому не нужный и утративший все свои полезные навыки пёс… - тихо напевает себе под нос Роад. Тики говорит "мяу", затем громко, демонстративно зевает, сладко потягивается и - молниеносным, неожиданным движением выхватывает книгу у неё из рук. - Тэк-с… ну-ка... посмотрим, что тут у нас. Кхм-кхм. "Один из главных принципов герметизма: принцип подобия, принцип аналогии. Как вверху, так и внизу; как внизу, так и вверху…" - зачитывает он вслух. Роняет книгу на грудь и, вновь уставившись в потолок стеклянными глазами, резюмирует: - Чё. За. Фигня. - Отдай. Тебе такое читать вредно - можешь заработать сотрясение мозга. - От такой слышу, - шлёпает он Роад по рукам, возвращаясь к чтению. - Дальше вообще галиматья какая-то: "вселенная делится на три Великих Плана: Великий Физический план, Великий Ментальный план и Великий духовный…" - свесившись с дивана, легонько хлопает её на этот раз книжным корешком по макушке. - Эт как? - Ну вот ты сейчас что делаешь? - спрашивает она его, как воспитательница ребёнка. Зная, что все её вопросы с подвохом, Тики настороженно приподнимает бровь: - М-м-м. А что я сейчас делаю? - Разлагаешься, Тики. Ты яркое олицетворение Физического плана. - Крошка, - обиженно тянет он, - это совсем не комплимент... - Верно. Это суровая правда бытия, - забирая книгу и уходя из комнаты, Роад останавливается в дверях и показывает ему позеленевший от леденца язык. - От меня что, реально так сильно воняет? - задумчиво бормочет Тики, хотя все его мысли совершенно о другом. - Да не. Как мы пахнешь, - принюхивается Джасдеро. Тики кривится, отпихивает брата в сторону и наконец встаёт с дивана. - Ладно, покеда, клопы. - Ты куда? - Дык к окулисту же, - говорит он. Поправляет очки и, не видя дороги, каждый раз ошибаясь, идёт к оккультистам. * * * Надо сказать, их довольно легко спутать - буквы и дороги, двери и таблетки. У одного из оккультистов, например, белый плащ и ободряющая улыбка - как у самого доброго в мире доктора. Смех из Тики рвётся кровавой кашей, слабость в ногах делает его поразительно неловким. Ему, хронически больному, срочно нужна помощь. Как в лихорадке, ему кажется, что стерильная, хирургическая чистота Коронованного Клоуна - это знак. - Вылечишь меня, мальчик? В ответ Аллен Уолкер лишь покрепче сжимает в руке инструмент. Да, когда дело принимает серьёзный оборот, мальчик теряет вкус к праздным беседам. Но ничего, Тики умеет болтать за троих. - Ну а сам-то хоть как? Здоров? Знаешь, ты только не обижайся, но по тебе ведь не скажешь… Доктор Аллен Уолкер лечит сосредоточенно, не отвлекаясь, и Тики это ужасно злит. Он хочет, уперев руки в бока, сурово встать посреди крови и взрывов, и спросить: "Где ваши манеры, молодой человек?". И это злит Тики ещё сильнее, потому что - а дальше что? Уроки этикета, совместные походы на бал и парчовый диван в стиле необарокко посреди обломков Ковчега? - Давай, спой мне песенку, что ли. Пообещай, что всё пройдёт и солнце встанет вновь, - подначивает он мальчишку. "Хотя бы витаминкой угости. Ну же! Я ведь смертельно болен, эй! Где твоё сострадание?" Сострадание доктора Уолкера разрывает тело Тики, как топор баранью тушу в мясной лавке старика Армандо. На секунду ему кажется, что у него тоже больше нет руки. "Интересно, - думает он, - продолжил бы Граф таскать на балы калеку?" - Наверное, дико неудобно, да? - беря передышку, кивает он на меч. - Хотя, опять же, это как посмотреть. Повезло, конечно, что Чистая Сила превращает в меч твою руку, а не ногу или, скажем, член. Аллен Уолкер ослепителен в своём умении не слушать никого и делать всё по-своему. Роад называет таких "твердолобыми ослами". На таких, наверное, возят воду и пророков. - Тики Микк, - говорит он тихо, мрачно и твёрдо, будто ведьма, насылающая на деревню проклятье. - Я спасу в тебе человека и уничтожу тьму. "А ты точно доктор?" - хочет уточнить Тики, но все шутки комом встают в горле, как окровавленные бинты. Не всякая вывеска со змеями - аптечная, а лекарство очень легко перепутать с отравой. Более того, всякое лекарство однажды превращается в яд, - достаточно в солнечную погоду забыть пузырёк на окне. Аллен Уолкер похож на стеклянный, гранёный флакончик с ядом, аккуратная аптечная этикетка которого врёт, водит за нос обещаниями победить неизлечимую хворь. - Скажи, мальчик… - и рука в перчатке ласкает ту половину лица, которую когда-то "приласкал" акума. - А ты хоть кого-нибудь по-настоящему вылечил? Молчит. Скучнейший тип, когда рядом нет игральных карт и шумной компании. "А может, это тебя надо спасать, а? Хотя в твою светлую голову подобные мысли вряд ли закрадываются. В ней нет места рассуждениям, верно? Плотность внутри черепушки повышенная." Мех капюшона щекочет щёку. Неприятно. Тики вытирает об него окровавленные губы. "Халат этот белый… то есть плащ. Знаешь, он совершенно тебе не идёт, мальчик. Давай махнём в одно парижское ателье, я куплю тебе что-нибудь получше, м?" 3. The principle of cause and effect "Every cause has its effect; every effect has its cause; everything happens according to law; chance is but a name for law not recognized; there are many planes of causation, but nothing escapes the law." Монотонное гудение Ковчега изводит даже во сне. Как в операционной Комуи, полной пыточных инструментов, этот отдается в суставах, в зубах, в шрамах. А ещё здесь всегда чисто, всегда светло, - и от этого лишь хуже. Вот есть, например, мягкий свет лампы, возле которой читают допоздна толстенные, пыльные книжки: на одной стопке стоит кружка с жующей бамбук пандой, на другой ждёт своего часа недочищенный апельсин. А есть вспыхивающий в ночной темноте огонёк сигареты, высвечивающий дружелюбную улыбку курящего - так улыбаются не уличные бандиты, а простые трудяги, подбирающие больных, брошенных на вокзалах детишек. Свет же этой комнаты - дурацкой комнаты с дурацким пианино, - напоминает поцелуй покойника и не обещает ничего, кроме боли. Боль эта занозами пульсирует в рисунках ладоней, в глазных капиллярах, в трещинах памяти. Аллен сплёвывает кровь и пытается думать о приятном. Волосы Лави похожи на подсохшую корку апельсина. - Знаешь, когда я вижу, как быстро ты читаешь, меня начинает укачивать. А вот кружка твоя мне нравится, ну та, со сколом... - Я не твой друг, - не зло, а как-то сонно, почти мило говорит Лави. Будто опять всю ночь глотал книгу за книгой и не помнит, какой сейчас год. Но если вовремя не увернуться, можно челюсть потом всю жизнь болтами прикручивать. - Зато я, я твой друг! - старается Аллен не столько достучаться до него, сколько просто перекричать раздражающий гул Ковчега. Удар. - Не, ну а помнишь, как ты с утра меня оглядел и вдруг сказал, что я отлично выгляжу, а к полудню выяснилось, что я полдня проходил с голубиным говном на спине? По-моему, так делают только настоящие друзья! Мимо. - Или когда мы трепались с тобой о всякой ерунде и я просто так брякнул, типа: "интересно, а что у Линали под юбкой - бронетрусы из остатков Комурина или что-то похлеще", а ты взял да и спросил у неё при всех. И теперь каждая девица в Ордене думает, что это ты тупая похотливая скотина, а не я. Ещё один. - Или... или когда я увидел, что та карта из подаренной Тики колоды всё ещё у тебя. Ты думаешь, я не заметил, да? Думаешь, что лишь вы, Книгочеи, умеете напускать на себя равнодушный вид, ведя внутреннюю инвентаризацию всего подряд. Ты так много думаешь, Лави. Интересно, о чём ты думал, пряча в своём кармане моего туза? В цель. "Или мандарина..." - думает Аллен, пока его вколачивают крепким кулаком в стену. Волосы Лави не пахнут ни апельсинами, ни мандаринами. Они насквозь провоняли табаком. И этот запах отчего-то кажется роднее собственного. - Ты поэтому всегда так по-идиотски лыбишься? - спрашивает Аллен хрипло. Мучительным стоном, горькой издёвкой. - Потому что ты капец какой стрёмный, когда серьёзен. Верно говорю? По щеке Лави пролитыми чернилами расползается странный рисунок. Кляксой, печатью, порчей. Симптомом страшной болезни. "Интересно, ему больно?" - думает Аллен, и на секунду теряет зрение. Когда оно возвращается, поворачивает голову влево, туда, где обоих отражает огромное зеркало, и, выронив меч, касается собственного лица - шрам извивается, пульсирует, меняет форму, как кровь в стакане с молоком. Аллену больно даже во сне. - Я твой враг, - улыбается ему его собственное отражение, кокетливо подмигивая и отправляя воздушный поцелуй. "И ведь не поспоришь", - думает Аллен, корчась от очередного удара. По зеркалу пробегает рябь. Он моргает, - на этот раз кровь из пробитой головы застилает глаза, - но всё равно видит, как из зеркала, будто русалка из пруда, вылезает Тики. - Здравствуй, мальчик. Свободен? Он легко выдёргивает его из смертельных объятий Книгочея и начинает кружить в танце, как в омуте. Это похоже на опьянение. Однажды в детстве, дожидаясь Кросса в театральной гримёрке его любовницы, он слопал коробку шоколадных конфет с вишнёвой, горьковато-сладкой начинкой. Его потом кружило точно так же. До рвоты. - Раз-два-три, раз-два-три, раз… Тело Аллена подчиняется ритму совершенно естественно, как заклинанию - другая любовница Кросса, прима-балерина из Санкт-Петербурга, любила повторять, что у него ноги танцора, а генерал Найн, бывшая циркачка, однажды во время тренировки отметила, что у Аллена задатки гимнаста. - Энтрада, мальчик. Тики вторгается в его пространство, заставляет изогнуться, вынуждает довериться его рукам полностью, - и замирает, склонившись над ним в нелепой танцевальной позе. Придерживая спину одной рукой, другой обводит пальцами пуговицы на его форме. - Этот фасон тебе не идёт. Аллен запрокидывает голову и устало выругивается в потолок: - Джонни ночами не спал, шил, старался. Даже не думай портить. - Твой Джонни пытается сделать из тебя принца, а мы ведь прекрасно знаем, что никакой ты не принц. Ты этот... как его... - Тики щёлкает пальцами в воздухе. - Гаврош, - сидя на подоконнике, подсказывает Лави. - Верно. Ты Гаврош, мальчик, - участливо заглядывает ему в глаза Тики, как всегда позволяя изысканной учтивости смешаться с неуместной игривостью. Но это пауза хищника перед прыжком. Словно услышав новую мелодию в своей голове, он дёргает Аллена к себе и хватает крепче. - Раз-два-три, раз-два-три, раз... Грубо усаживает на пианино - желанием сломать одно о другое. - Пой, не стесняйся. Петь Аллен никогда не любил, а вот кричать и правда очень хочется. Одной рукой Тики держит его за горло, пальцы другой впиваются в бедро, и больно так, что кажется - он проник ими сквозь плотные слои одежды, сквозь саму кожу. Ной может - они ведь только и делают, что лезут Аллену под кожу. Клавиши под ним выжимают нечто апокалиптическое. Из этого музыкального инструмента вышел бы неплохой акума. - Не о том думаешь, - усмехается Тики так, будто даже мысли Аллена теперь принадлежат кому угодно, только не ему. Зубами стягивает шёлковую перчатку со своей руки, наклоняется и костяшками горячих, натруженных пальцев оглаживает и шрам, и скулу, линию челюсти; ладонью касается вены на шее, ложится на грудь, ниже. Пока осторожной, неспешной лаской, наконец, не вспарывает ему живот. - Крепись, апостол. Не вынимая руки, троеперстием, снова ведёт вверх, до самого кадыка, и снова уводит её вниз, до солнечного сплетения. Розой ветров - с Юга на Север, на Восток и Запад. Перчатка и рукав его смокинга мокрые от крови, а по смуглому лицу ползут тени щупалец, тёмной энергией маячащих за его спиной. Они напоминают следы морских змей на песке. Золотистый янтарь в глазах Тики больше не согревает. Перед Алленом хтонический монстр, древнее чудовище, охраняющее обломки Атлантиды. Этот монстр голоден и печален, как уличный беспризорник в декабрьский день. - Ничего... я... всё равно... вас спасу… - выкашляв очередное обещание ему на смокинг, хрипит Аллен. Даже во сне боль держит его крепче смерти. - А за что? - спрашивают Ной и Книгочей, и голоса их сплетаются, как змеи, в один. - Скажи, Аллен Уолкер, за что ты нас так ненавидишь? Аллен не понимает. А может, просто не помнит. А может, где-то глубоко-глубоко внутри, ему - как истинному Ною, как образцовому Книгочею - глубоко плевать на то, чего хотят другие? Они кружатся по комнате втроём - не враги и не друзья, всего лишь шестерёнки в музыкальной шкатулке. Так рождается музыка сфер.