Приговор, не подлежащий обжалованию

      Я снова пячусь от него по пустому помещению, это похоже на торговый центр, но только совсем недавно построенный, без единой души. Я прекрасно понимаю, что сейчас ночь, хоть тут нет ни одного окна. Свет горит приглушенный, будто старая бабушкина лампочка, которую очень давно не меняли, одиноко висящая в обшарпанной прихожей.       В наших руках по пистолету, только мой направлен на пол, а его на меня, прямо в грудь, а палец на курке вот-вот дернется, чтобы спустить свой лишний груз, свою смертоносную пулю, прямо в сердце, которое до сих пор уверенно бьется и утопает в любви к этому сплитовому психу. Преград под ногами нет, я все еще не очень уверенно шагаю назад, как будто это поможет мне оттянуть момент моей кончины, а он все также идет на меня, прожигая глазами.       Кажется, это конец, который вот вот должен был настать, я упираюсь спиной о перила, выхода больше нет, наверное, одно резкое движение и мне не сдобровать. Наивно думаю: "Ну ладно, я все понимаю, я готов к худшему", но все ровно цепляюсь за надежду. Это-то и есть самое поганое. Это меня убивает. Убивает так, как не убьет ни одна инородная железная вещица, летящая в меня, пробивающая мою грудь, выпуская последний воздух из легких через маленькое отверстие, которое стоило ему всего то нажать на курок, а мне попрощаться с жизнью, последний раз подумать о бабушке и младшем братишке.       Выпадаю за перила, по ощущениям — третий этаж, тянусь руками вверх, пытаюсь уцепиться, пытаюсь найти в его глазах сожаление за содеянное, но не могу, не вижу, вижу, как он отходит, отбрасывая пистолет. Но приземляюсь мягко, достаточно мягко для того, чтобы понять, что это сон, но белая комната перед открытыми глазами не дает покоя. Я все также не могу вдохнуть полной грудью, будто воздух все еще выдувается. Холодно, тесно, руки связаны за спиной, но только лишь у меня. Кир находится в белой пустой комнате со мной. В руках нож, глаза завязаны. Он совсем не видит, куда бьет холодным оружием. От каждого удара на стене появляются разрезы, кровь из них хлещет прямо на него, на белое одеяние, на повязку на глазах, которая становится лишь темнее. Следующим, куда он ударит, могу быть и я, я совсем не хочу убежать, закричать о помощи, заплакать или спрятаться за несчастной скрипучей кроватью, единственной, что находилась в этой режущей глаза комнате.        Самое неприятное из этого даже не то, что прямо сейчас полоса от ножа остается на моем животе, а то, что глаза свет режет только мне, не ему, а я даже не в силах ничего сделать со связанными руками. Все также остаюсь обезоруженным, все также на месте. Вижу, как из моей раны и изрезанных стен течет кровь, но делать ничего не пытаюсь. Хочу остановить его, раньше я мог это сделать простым объятием, сейчас понимаю, что ничего не получиться, он озверел.       И долго думать мне не пришлось. Окровавленными руками он сам находит мое тело, прижимая к себе и жадно целуя в губы. Это кажется нереальным, я получаю от поцелуя гораздо большее удовольствие чем раньше, я утопаю в нем, я не хочу отстраниться от его губ ни на секунду, хоть он и буквально их терзает.       Нож, которым он медленно протыкает мне бок, на фоне его поцелуя кажется пером, которое просто щекотит мне меж ребер, подбираясь к сердцу. Мы падаем на кровать, мои ноги отказываются меня держать, да и Кир особо не помогает, нависая сверху, продолжая пером подбираться к месту, где хранилась моя жалкая любовь к нему.       Рот, мой и его, заполняются моей же кровью, которую я на последних силах продолжаю гонять с ним языками. Неприятно, горько, но только не во рту, а от того, что до сердца он все же доходит, приостанавливая его работу. Я падаю в пропасть, тянусь руками к Курседову, который стоит над ней, но не спешит мне помочь, кричать бессмысленно. Какое то дежавю, я, кажется, такое видел где-то, только вот где.       В больнице сказали " не удалось спасти, сердце не выдержало." Действительно, не выдержало, вечных качель со стороны партнера и ссор на ровном месте. Меня отключили от аппаратов. Последнее, что увидел со стороны — свое тело, бабушку, хватающую мою руку и его, стоящего в дверях с наигранным выражением печали в глазах.       В чем шутка? А шутка в том, что бояться мне нечего. Вообще нечего. Все самое страшное со мной уже случилось. Я вступил в эти отношения чтобы умереть. Приговор настолько окончателен и настолько не подлежит обжалованию, что в ожидании его можно позволить себе вести себя так, как хочется, а не как заставляют.