Перехлест волны

Тима стоял на пороге, растрепанный и зареванный. От него несло перегаром, а по квартире тянуло табаком, но сейчас это волновало меньше всего. Когда звонок раздался посреди ночи, Марк сначала решил, что ему почудилось. Но голос в трубке мог даже просто пропеть детскую считалку – по одному его звуку становилось понятно, что случилось что-то серьезное. Растолкав Эли, Панфилов дождался, пока сиблинг очухается, и велел им соврать что-нибудь матери, потому что самостоятельно придумать отмазку он не мог. Инночкин сын наверняка не сбегает среди ночи из дома, чтобы прийти на выручку своему черт-знает-кому, который будит его похмельными рыданиями. Сыновья маминых подруг вообще обычно не помогают никому, кроме своей мамы. Неожиданно ловко разобравшись с непривычной ему электрической плитой, Марк сварил кофе. Смешав его в первой попавшейся кружке с сахаром и каплей сливок, он водрузил ее на стол перед Тимой, и тот, не глядя, хватил ее и прижал к себе, но пить не стал, а просто втянул запах носом. – Он, блять, сказал Яне, что мама умерла. Это каким мудаком надо быть, чтобы так делать? – Последним. Я вообще не понимаю, о чем он думал. – А ты и не поймешь. Это блядью надо быть. А ты не блядь. Я надеюсь… – Ну спасибо, – Марк, конечно, тоже мог сейчас посыпать голову пеплом, но что-то подсказывало, что он должен быть сильным и решительным. И хоть чуть-чуть развеселить Левицкого, хотя не мог придумать ни одного тактичного повода, чтобы пошутить. – Я тебя сильно напряг? – вдруг спросил Тима совсем кротким голосом. – Утром узнаем, – фыркнул Панфилов. – Когда мама проснется. Но самое страшное, что может быть – что моя мать поднимет хай, а вечером устроит скандал. Но это если Эли не придумает, как меня выгородить. – А почему Эли? – Потому что больше некому. – Нет, в смысле… почему ее так зовут? – Я… не знаю, – признался Марк. – Но я знаю, почему больше не Варя. – И почему же? – С этого года… короче, Эли думает, что не девочка. И не мальчик. А что-то между. И просит говорить не “она”, а “они”. Я не знаю, надолго ли это, но… – Такое бывает, – совершенно безболезненно согласился Тима. – Людям может быть некомфортно в рамках своего пола. И вообще… в рамках. А как ваша мама к этому относится? – Она не знает. И, кажется, вообще никто, кроме пары их друзей. Ты же знаешь, сейчас за такое… и схлопотать можно. – Тебе и мне тоже достанется, – хмыкнул Тима. – Мы позор общества. – Я привык, – Марк вздохнул. – Даже мои друзья не знают. Я думал, и Эли тоже… но от мелких не спрячешься. – Я не хочу всю жизнь прятаться, – выпалил Тима. – Я хочу жить, как обычный человек. Чтобы были друзья, семья… чтобы можно было ходить по улицам и не шугаться от ментов и гопников. Я лишь недавно понял, что я… ну, мужчин люблю. И не запарился вообще. Я уже тогда знал, что к папе перееду, а папе пофиг, он даже когда на улице их в Европе видит, просто взглядом скользит, как по обычным людям, словно ничего необычного не происходит. Вот я и думал, что осталось немного перетерпеть, и верил, что перетерплю. А тут вот совсем чуть-чуть осталось… и ты появился. У Марка ухнуло сердце и похолодели руки. Нет, конечно, именно так он и говорил в своей голове – Тима уедет, его нельзя держать тут, нельзя обрекать их обоих на вечные прятки и риски, – и он не строил иллюзий, что этим утром все волшебным образом решится. Но хотелось надеяться, что они хотя бы попытаются. А Тима, со всей своей страстью и импульсивностью, все-таки оказался рассудительным человеком и понимал, что, не переступив через себя сейчас, будет переступать через себя всю жизнь. – Я понимаю, Тим. Я все понимаю… – А я еще ничего не сказал, – резко перебил его Тима. – А потом я подумал, что, может быть, это обман. В смысле, не надо быть шибко умным, чтобы понять, что здесь мне ничего хорошего не светит. Но то, что в Берлине мне будет можно, вовсе не значит, что я смогу, понимаешь? – Не совсем. – То, что я чувствую сейчас, я никогда не чувствовал. Это что-то такое… что не подчиняется правилам. А правил в этом мире дофига, и найти такое место, где их не будет совсем – это что-то из области фантастики… а я нашел. И, знаешь, если это не может быть на всю жизнь… то это не значит, что это что-то ненастоящее. Может, только это настоящее и есть, может, оно и всю жизнь продлится, и я буду до старости мучиться, вспоминать о тебе… но пусть лучше оно хоть немного побудет, чем вообще никогда? Панфилов замер, боясь перебить и боясь поверить. То, что говорил Тима, очень сильно напоминало его собственные мысли, с которыми он засыпал в ту ночь: пускай это будет не навсегда, но это не значит, что это какая-то ерунда вроде секса на одну ночь. То, что у них не может быть “долго и счастливо” – вовсе не их вина, не их легкомысленности, не их глупости. Это вина тех, кто отнимает у них это право. Многие люди не смогли всю жизнь любить одного не потому, что не хотели – а потому что всегда есть что-то, что может все разрушить, что-то, что не преодолеть даже самым сильным. Расстаться, зная, что это было по-настоящему – значит достойно проиграть. Но отказаться даже от мгновения – значит сдаться на старте. – Ты ведь понимаешь, что я уеду, правда? – Тихо спросил Тима, выдергивая Марка из его собственных мыслей. – Понимаю. – Я уеду в любом случае. Не потому, что я всегда выбираю себя… а потому что если останусь, “меня” уже не будет. – Я знаю. И я понимаю, к чему это приведет. – Ты готов к этому? – К чему? Что ты уедешь? – Да. – Не готов. Но у меня будет время привыкнуть. И, знаешь… обстоятельства меняются. Тима недоверчиво хмыкнул. – Намекаешь, что я передумаю? – Нет. Но обстоятельства могут измениться у меня. Я, в конце концов, тоже много об этом думал. Я специально на физика учиться пошел, чтобы можно было по какой-нибудь стипендии уехать. Тима вдруг просиял. – А ведь и правда! Ты же умный… Марк, ну скажи, что умный, ты же отличник! – Ну, хорошист… – Хорошист в МГУ! На физфаке, где полно нобелевских лауреатов… как раз за два года выучишь немецкий, сможешь учиться, да и вообще… Радость Левицкого была такой безбрежной, что не хотелось его огорчать; немецкий с нуля за два года – реальность, только если у тебя хватит денег и времени на репетитора, а за два года может измениться все, что угодно… но Панфилов не стал все это говорить. Это отдавало горечью разговоров о взрослости, которые они ночью вели с сиблинг; в конце концов, иногда можно было заткнуться и просто помечтать. – Тима, не радуйся раньше времени. Скажи мне лучше, я правильно понял… что ты решил… попробовать? – Я не попробовать решил, я сразу покупаю, – на зареванном и замученном лица Левицкого засияла самая радостная улыбка. – Это теперь мое? Он положил ладонь Марку на грудь, совсем не стесняясь, и посмотрел на него невозможно преданными глазами, которые еще чуть-чуть – и можно было без отрисовки загружать в старый мультфильм Диснея. Он и не подозревал, что у вечно хмурого Левицкого могут быть такие глаза. – Твое, – он улыбнулся. – Забирайте. Тима прижался к его плечу – совсем как тогда, в метро, но в этот раз не исчез в тот же момент, а задержался надолго, и Панфилов нерешительно потрепал его волосы. Все казалось каким-то ненастоящим, как будто в реальности проигрывался сценарий, написанный для другого мира – но Тима был здесь, с ним, и он хотел быть с ним прямо сейчас. И все остальное становилось неважно. – Марк… – пробормотал Тима, поднимая голову. – А ты ведь помнишь, что я не целовался… ни разу? – Помню, – Панфилов усмехнулся. – Научить? – Научи, – он снова довольно улыбнулся. – Прямо сейчас научи. Ты же мой репетитор. – Ну, учись, студент, – усмехнулся Марк и потянулся к нему. Тима тут же подался навстречу, сначала неловко мазнул по краю рта и отпрянул, но потом решительно ринулся вперед, прижимаясь губами к его губам. Марк на пробу толкнулся языком, без слов прося приоткрыть рот, и Тима мгновенно понял и послушался. Через несколько секунд они уже целовались – по-настоящему, по-взрослому… нет, это слово за последние сутки определенно себя дискредитировало. Они целовались так, как положено целоваться влюбленным – чуть неловко, жадно, стукаясь носами и зубами, периодически прерывались, чтобы набрать воздуха, и начиная снова, забыв про все на свете. Тимины губы были на вкус как кофе с коньяком и сигаретами, все еще чуть соленые от слез, и он, конечно же, умудрился надышать ему на очки – но лучшего Панфилов сейчас не пожелал бы. Рядом с ним был тот человек, от которого его сердце пело, кувыркалось и выделывало еще какие-то дикие вещи, которые внутреннем органу делать не полагается. Мир вокруг разрушался и плыл, их маленький мирок был в осаде, и рассвет обещал принести новые неурядицы – но сейчас они были вдвоем, наслаждались друг другом, и поэтому Панфилов был счастлив. Впервые – по-настоящему.