Перехлест волны

Утром Марк, как всегда, проснулся от криков в коридоре. Кричала мать, ей вторила сестра – видимо, снова что-то не поделили. В этом учебном году так было постоянно, но к такому сложно было привыкнуть, потому что любой крик заканчивался проблемами: либо маму отпаивали валокордином, либо сестру приходилось выискивать по всей Москве и возвращать домой. – Чего вы опять разбушевались? – сонно пробормотал Марк, выходя из комнаты. – Вот, полюбуйся на нее! – взвилась мать. – Опять одета, как беспризорница! Панфилов водрузил на нос очки, которые до этого сжимал в руке, и внимательно оглядел Варю. Ребенок был белой мужской рубашке – Марк подозревал, что стащенной у него, – и черном комбинезоне с кучей мелких значков на груди. Из-под широких штанин выглядывали задорные полосатые носки. Ничего криминального, и даже в соответствии с дурацкими правилами лицея. – А что не так? – совершенно искренне удивился он. – Ах, что не так! – заверещала мать. – Опять штаны эти ублюдские, сколько раз говорить, что в школу нужно носить юбку! Выкину их нахрен, все штаны твои выкину, будешь выглядеть, как девочка, а не как бомж. – Я не буду носить юбку! – завопила Варя в ответ. Марк попытался призвать к разуму. – Мам, там же ноль градусов. Она в юбке замерзнет. – Так пусть наденет теплые колготки! – мать не унималась. – Может и потерпеть. А то живет, как хочет, а на мать ей наплевать, мать должна краснеть перед директрисой, потому что у нее дочь мерзавка! Секрет был раскрыт – школьная директриса опять занималась нравоучениями. С начала года она вбила себе в голову, что девочки должны ходить в школу только в юбках, и теперь активно продвигала свою фантазию в массы, не обращая внимания на то, что родительский комитет ее выбор не поддержал. Но у матери не было времени разбираться в нюансах – ей просто казалось, что дочери ничего не стоит одеться, как нужно, и она издевается над ней из чистого садизма. – Если тебе директриса дороже меня, ее и усынови! – завопила Варя. Ее тоже можно было понять – ребенку нужна поддержка, а мать только и знает, что срываться на ней, потому что не может противостоять посторонней тетке. – А я себе нормальную мать найду, не ебнутую! Мать тут же дала Варе затрещину. – За языком следи, мерзавка! Не нравится мать – иди, ищи себе нормальную, может, кто возьмет такую тварь неблагодарную! – И пойду! Варя, глотая слезы, метнулась к вешалке, схватила куртку, рюкзак, наспех сунула ноги в ботинки и стремглав вылетела из квартиры, даже не прикрыв за собой дверь. Мама опустилась на кресло и закрыла лицо руками. Она тоже плакала. – Марик, вот скажи мне – и за что мне это наказание? – Мам, успокойся, – тихо сказал Марк, прикрывая входную дверь. – Варя не наказание, она прекрасная девочка. Просто ее нужно хоть раз поддержать, когда директриса на нее наезжает, а не отчитывать. – Значит, теперь я виновата?! – снова завопила мать. Марк вздохнул – выиграть в эту игру было невозможно. Повезло, что матери нужно было идти на работу, что она и сделала, смертельно обидевшись на всех своих детей и хлопнув дверью. Панфилов был, как говорили, беспроблемным ребенком – хорошо учился, прилично выглядел, прилично себя вел и даже сам поступил на бюджет в МГУ. Но даже ему регулярно прилетало от матери за “издевательства”, под которыми понимались любые отклонения от нормы. Норма в глазах мамы определялась тем, что говорят окружающие: стоило какой-нибудь бестактной соседке заметить, что Марик “худенький”, матушка тут же начинала пичкать его едой, и на невинное “спасибо, я не хочу” разражалась тирадой о том, что она ради него пластается, как шахтер, а он, тварь неблагодарная, специально голодает, чтоб мать позорить в глазах соседей. Спору не было, она действительно пласталась, в одиночку вытягивая двоих на мизерную зарплату кадровички какой-то заштатной конторы, но это не отменяло того, что мнение посторонних о своих детях она воспринимала очень болезненно, словно за ненадлежащее материнство в стране отрубали голову. Марк научился жить с этим, показывая матери и другим только те стороны, за которые его можно похвалить. Это выматывало, но куда меньше, чем постоянные склоки. Варя же наоборот, показывала характер. Крики она переживала болезненно, но для нее они были дополнительным стимулом взбунтоваться и сделать так, как хочется ей. Наступившая утренняя тишина радовала. Можно было, не торопясь, выпить кофе, позавтракать, почитать. Став студентом, Марк сполна оценил прелести дней, когда занятия начинались со третьей пары – целых полтора часа свободы в пустой квартире, ни очередей в ванную, ни бормотания телевизора под ухом. Мама всегда его включала, причем самые раздражающие каналы, и постоянно поддакивала всему, что оттуда неслось, и это бесило, пожалуй, даже больше криков, потому что трепали с экрана откровенную чушь. Но в этот раз покоя ему не досталось – едва Марк сварил кофе, как пришло сообщение от сестры. Вылетая из дома впопыхах, она забыла физкультурную форму, а за такие промахи в лицее могли, не разбираясь, вкатить двойку. Пришлось спешно собираться и ехать к школе – не ближний свет, но и не какие-нибудь Химки. По дороге к метро Марк остановился и, пересчитав свои сегодняшние финансы, решил, что переживет день без традиционного энергетика после обеда. Он забежал в супермаркет, купил Варины любимые шипучие конфеты и закинул их в пакет с формой – пусть ребенок утешится после скандала. В школе была строгая пропускная система, но Марка охранник хорошо знал – это он ходил на все родительские собрания, оберегая и Варю, и маму от лишней нервотрепки. Записав Панфилова в какую-то тетрадку, он пропустил его внутрь – подождать, пока кончится урок. Варя прибежала через десять минут. Глаза у нее были красные – видимо, ревела еще долго после того, как ушла из дома. – Пасиб, Марик, – прочирикала сестрица. – Ты мне жизнь спас. – Не за что, Варюнь. Ты… Сестра вдруг помрачнела, услышав собственное имя, и странно повела плечом, будто отклонялась от непрошенных объятий. – Не называй меня Варей, – перебила она. – Я Эли. – Эли? – Марк первый раз слышал это имя. – Что это значит? – Ничего. Просто Эли. – Ну… хорошо. Эли, – в этом не было ничего сложного, главное – запомнить. В конце концов, она же не Луну с неба просит. Варя-Эли постояла еще немного и задумчиво сдула с лица светлую челку с выцветшими нежно-зелеными прядями. Челка упрямо легла на прежнее место. – И еще, Марк. Не говори обо мне “она”. Я не девочка. – А как о тебе говорить? – Если хочешь местоимение, говори “они/их”. Гендерно-нейтрально. Понял? Голос Эли звучал напряженно, будто в ожидании атаки. Марк почувствовал, что если сейчас откажет – будет беда. – Понял, – кивнул он, но тут же спросил: – А кому-то в школе ты об этом говори… ли? А то если директриса узнает… – Нет. Они все конченные, не могу я им рассказать. Они меня сожрут, – Эли фыркнули и закатили глаза. Марк хотел было расспросить подробнее, но тут прозвонил звонок, и Эли умчались на урок. Панфилов остался стоять, немного ошарашенный, и пытался осознать, что только что случилось. Очевидно, что Эли доверили ему что-то очень важное, но выглядело это непривычно и жутко, и Марк не мог сообразить, что теперь с этим делать. Даже само слово “сестра” теперь не подходило, а замены для него не было. На ум шло лишь чужеродное английское “сиблинг”, но в русской грамматике и оно неизбежно требовало гендерных правил. Но хуже было другое – Марк прекрасно представлял, через что сейчас проходит его… черт побери, пусть будет сиблинг. О себе он тоже все понял в четырнадцать. Правда, вопросы гендерной принадлежности его не особо парили, хоть и настойчивые упреки в чем угодно под соусом “ты же мальчик” могли свести с ума кого угодно, но дело было в другом. В четырнадцать он впервые осознал, что девочки его не волнуют – потому что волнуют парни. Принять это было непросто. Марк искренне пытался это перебороть, нарочно пялился на картинки красивых женщин-моделей, приглашал на свидания девочек, старался вести себя подчеркнуто маскулинно. В том возрасте его тело еще оставалось почти детским, и успеха у женщин он не имел – и даже какое-то время честно думал, что влечение к мужчинам – это заблуждение, случившееся от недотраха. На понимание, что это не заблуждение и не фаза, ушло три года, и это были самые поганые три года на его памяти. Вспоминать о них и сейчас было тошно, но еще гаже было думать, что у Эли все это только впереди. Панфилов редко курил, но сейчас курить захотелось невыносимо. Он знал, что на заднем дворе у пожарного выхода есть место, невидимое для камер, где можно пристроиться с сигаретой – он часто выскакивал туда с затянувшихся собраний, притворяясь, что ему нужно в туалет. Вот и сегодня ноги сами понесли его туда. Выскочив наружу, он первым делом похлопал себя по карманам и понял, что так необходимые сейчас сигареты он, видимо, оставил дома. Подняв голову, Марк увидел стоящего чуть поодаль парня – худого, темноволосого и очень мрачного, будто вся мировая скорбь решительно сконцентрировалась в его лице. Красивого парня, с невозможными темными глазищами и тонким профилем. И у него были сигареты. – Сигареты не будет? – вздохнул Марк. – А то я свои где-то посеял…