Хижина на побережье близ Мансанильо

Он умирал и тогда встретил его, а потому, что умирал, никак не мог поверить в то, что он настоящий. У него не было сил, у него небо перемешалось с водой, и вся эта масса была невыносимо соленой, хотя ему, признаться, очень хотелось напиться небом и укусить кусочек звезды. Звезды в глубине моря видны особенно хорошо. Иногда, в бреду, он ловил их ночью в дырявую сеть, но они уплывали, потому что сеть была дырявая – такой ее сделал марлин, который попался, но Кэйа не смог вытащить его. Марлин был живой, он плавал, он ел, он пил и спал, а Кэйа уже тогда увядал. Он выплыл из Мансанильо и намеревался вернуться к вечеру, как и всегда, хотя слышал, готовя снасти, что надвигается шторм. Вспоминал, когда море завыло и когда ему пришлось тянуть свой ял за тросы, не давая ему опрокинуться. Опрокинуться было не так страшно, да и попасть в шторм тоже; страшно было, что шторм и ветер гнали его прочь от большой земли, а затем и от какой-либо земли вообще. Первой закончилась еда; вяленую рыбу он долго жевал, каждый кусочек был размером с ноготь мизинца, потому что тогда, когда он брал ее с собой, Кэйа намеревался вернуться к вечеру. То был третий день. Он еще долго брезговал есть свой улов, маленьких рыбешек, блестевших на солнце, как серебряные монетки, песо, пятнадцать за каждую. Потом Кэйа понял, что рыба портится, и сломался вместе с хрустом позвонков одной из серебряных сестриц. Вода тоже заканчивалась. Воды было больше, чем еды, но она все-таки тоже была рассчитана на один вечер. Кэйа знал, что в случае чего ему придется пить мочу, и поэтому экономил воду ещё сильнее, чем еду. Но хуже всего было солнце, был день, было море солнечным днем. Оно сушило его. Кэйа боялся, что когда вернется, то будет выглядеть как старик, хотя ему шел только четвертый десяток. Днем он дремал, лежа с соломенной шляпой на лице, или ловил рыбу, приманивая ее на своих анчоусов и снасти. А ночью греб куда-то назад. Так ему казалось. Он слабел с каждым днем, его руки уже не могли держать весло, обварившиеся в морской воде, а глаз, единственный оставшийся с двенадцати лет, когда он напоролся на штырь, играя с другими детьми, уже не различал небо и море. Поэтому, когда синее варево сверху и снизу посмотрело на него двумя большими черными глазами, Кэйа испугался так сильно, что чуть не вывалился из лодки. Он подумал, что вот она, его гибель, поднялась из бездны и смотрит за ним, чтобы уличить момент слабости. Глаза дрогнули, плавно отплыли назад, и из воды выросла голова. Он был так сильно похож на человека, но человек не мог жить так далеко от земли и других людей, а поэтому человека в нем можно было обнаружить, если не вглядываться, если смотреть на лицо и длинную шею как на одно, если не видеть жабры, не видеть раскосые глаза и тонкие губы, не видеть чешуйки, текшие, как слезы, по щекам. И волосы, волосы ржаво-рыжие, тяжелые, темные. Они обрамляли лицо этого человека из моря и делали его еще красивее. Да, он был красивым, и Кэйа не мог оторвать от него глаз. Впервые за двенадцать дней он увидел кого-то, кроме воды и рыб, и от радости не сразу стал бдительным. Пока что он лежал в изнеможении, свесив одну руку через борт, и любовался своим предсмертным бредом. Свешенную руку он протянул к нему, намереваясь коснуться волос, но существо вздрогнуло и тут же упало вниз с тихим всплеском, и тогда-то Кэйа понял, что не бредит. Он отполз в глубь своего маленького яла, качавшегося на волнах, схватил гарпун, но не метнул его, когда увидел в воде ржавую полосу хвоста. Он наверняка смог бы прокормиться этим хвостом, но не смог бы жить, смотря в мертвые темные глаза, даже если бы выбросил его обратно в море, не смог бы спать и видеть вместо черноты их блики. Поэтому, когда они снова показались над водой, – когда существо вновь подняло голову, увидело его с гарпуном и нахмурилось, – он бросил его, поднял над собой грубые руки. Кэйа слышал о них, сам рассказывал истории детям, когда те подбегали к нему и помогали распутывать сети. Они верили, когда он говорил, что встречал русалок, но не ловил их, потому что они слишком похожи на людей, и поэтому они ему верили. Истории, где русалок не убивают, им нравились больше, хоть им и хотелось увидеть вживую хотя бы одну. И тогда он думал, что в своем бреду очутился в одной из своих сказок. От слабости Кэйа сел, ял снова мерно качнулся; он сидел и наблюдал, и в ответ наблюдали за ним. Русалка склоняла голову и иногда, когда ее волосы подсыхали, опускалась под воду и снова выныривала. Кэйа слабо улыбнулся, когда она решилась подплыть чуть ближе. – Слушай, – прохрипел он, закашлялся. – Слушай. Неплохо – неплохо было бы, знаешь что? Знаешь, милый, если бы ты нашел рыбу. Анчоуса, или тунца. Или марлина, такого огромного, злого, – по его сухим губам пошли трещинки, когда он улыбнулся и развел руки до величины марлина. – Ты бы его победил, уплыл, а он бы за тобой погнался, и ты бы привел его ко мне, а я бы загарпунил его. И мы бы съели его вместе. Да, это было бы неплохо. Это было бы просто замечательно. Он говорил сам с собой; облокотившись о борт, он снова закрыл глаза шляпой и задремал, и в дреме бормотал еще что-то бессвязное и тихое, пока не услышал издалека, как его к себе зовет тихий-тихий гул, похожий на пение кита. Он видел кита один раз в жизни, еще когда плавал на большом судне с командой и капитаном. Сейчас он остался один, сам себе капитан, с этим гулким, нежным свистом, проходившим у него под лодкой. Кэйа уже не испугался, когда понял, что слышит его взаправду; он открыл раскаленные веки, стянул шляпу. Солнце все еще было в зените, но теперь у него в лодке бились хвостами о дерево маленькие блестящие песо. Кэйа привык ко вкусу сырой рыбы. Его уже не тошнило, когда он вскрывал ножом маленькую тушку и вытаскивал кишки, но не проходило и дня, чтобы он не мечтал о куске хлеба и овощах, не говоря уже о наваристом супе с картошкой и бутылке пива. Он что-то делал весь оставшийся день, который тянулся долго, почти бесконечно, как когда он мальчишкой помогал бабушке собирать пряжу в клубок – от этого у него тоже затекали руки. Этот сон, чудесное наваждение с красивыми черными глазами, большими-большими, как две луны. Он не верил, что по-настоящему видел кого-то; возможно, ему просто опять напекло голову, пока он рыбачил, и повстречавшийся ему косяк анчоусов он счел помощью высших сил. А когда солнце начало закатываться за горизонт, Кэйа стал грести. Он опускал весло в воду и возил по нему, и то было похоже на вязкую кашу, цеплялось за лопасть и комьями сползало с него, а когда Кэйа, вытирая пот со лба, вновь опускал его, все повторялось. Он упал тогда, когда небо еще было лиловым, а по краюшке моря тянулось желтое солнце. Еще не наступила ночь, а он уже устал, а ведь это было лучшее время, чтобы грести. Тогда он снова услышал тихое пение где-то в глубине моря. Русалка преследовала его, как он просил преследовать марлина – или же он не продвинулся ни на милю, плавая кругами по одной и той же точке одного и того же моря? Так или иначе, Кэйа наблюдал за тем, как русалка выглядывает из воды и снова исчезает в ней, а в следующий миг услышал всплеск совсем рядом с собой. Ему пришлось подняться, чтобы посмотреть за борт, и тогда Кэйа вновь встретился с его глазами. Его рассматривали, внимательно, мягко, с долей любопытства и осторожности, а он не двигался, потому что не было сил. Смерть преследовала его – так он думал. Затем он отвернулся, и над водой показалась его рука. Тонкая, как веточка, рука с чешуйками, которые Кэйа принял за лунные блики. Русалка указывала ему куда-то рукой, и то и дело поворачивала голову, ожидая от него ответа, и, как только он поднялся, тут же уплыла куда-то глубоко – когда он пришел в сознание, то снова был один. Испугавшись, что забудет направление, Кэйа принялся грести. Он не мог быть точно уверен, что это приблизит его к земле, а не отдалит от нее еще дальше, но выбора у него не было. Вскоре, ближе к рассвету, он заметил далеко-далеко берег, и тогда у него из глаз брызнули слезы. Кэйа снова попал в родное течение, и вскоре его уже встречали знакомые лица. Они узнали его, несмотря на то, что он, как ему казалось, совсем высох и превратился в старика. Они называли его «дураком», вытаскивая из лодки, а он все бормотал веселые глупости и смеялся. И вспоминал русалку, ее глаза, ее умный взгляд и думал, что у него, верно, так иссох мозг, что он придумал настолько прекрасное создание для себя одного. Жизнь пошла дальше, и Кэйа вернулся и к супу с картошкой, и к пиву, и к кофе. Он прославился; кто-то называл его героем, выжившим, одним из тех, ради кого в их небольшой прибрежный городок стеклись бы журналисты, а кто-то продолжал говорить, что он простой оболтус, раз вышел в море, зная, что может грянуть шторм. Кэйе, конечно, нравились те, кто говорил, что он – герой. Он не рассказал детям, которые бежали к нему поутру и просились с ним в лодку, о русалке. Есть разница между сказкой и видением, явившимся в состоянии голода, жажды и смертельной усталости. Что-то сакральное, сокровенное, то, что его голова выдумала, как и остальных русалок, но сейчас сделала это, чтобы не сойти с ума. Вместо этого он рассказал им об огромном злом марлине со шрамами на плавниках, и был он больше, чем десять ребятишек, и злее, чем сто местных старух. Жизнь на земле ни за что не спутать с небом, хотя некоторым она покажется такой же нудной; он выходил в море и возвращался с уловом, который затем продавал, покупал еду, книги, чинил снасти, а в свободное время шел в бар в центре города и смотрел футбол, или бокс, или фильм об африканских львах, а затем шел по пирсу, слегка подвыпивший, и напевал себе под нос любимые песни. Иногда он садился, спустив ноги между стальными прутьями ограждения, не дававшего упасть в воду, и смотрел на солнце, на море. Время от времени, ругаясь с торговками, которым он продавал рыбу, Кэйа стал слышать слухи, а иногда и замечать собственными глазами: с соседних прилавков пропадал товар. Поначалу это были мелкие рыбешки, и пропажу не замечали – всё сваливали на то, что он и другие рыбаки разучились считать. Затем стали пропадать связки креветок и рыба покрупнее, такая, о которой скорее похвастаешься в баре мужикам, чем забудешь на лодке. Он решил быть бдительным, потому что не хотел прослыть недобросовестным рыбаком. Приезжая, он пристально наблюдал за углами прилавков и каждой нерадивой тенью, которая пошатывалась и звенела пустыми банками, брошенными мимо урны. Надо ли говорить, что так он никого не нашел в тот день, но то был лишь один день, а в неделе их было семь, а к рынку он ездил как минимум четыре. Тогда-то он и заметил его. Он хорошо скрывался, и было непонятно, почему Кэйа вообще поймал его своим глазом. Наверное, потому, что в июльскую жару по улочкам Манзанильо только дурак или турист будет ходить во флисовой толстовке. Он был низким и худым, с поднятым капюшоном до лба, и ходил в толпе туда-сюда, точно плавал с косяком рыб, пока толстая торговка в зеленом платке не отвернулась, и тогда, нырнув в другое течение, он подобрался к ее прилавку и быстро стянул трех крошечных мерлуз. Кэйа решил понаблюдать еще. Его удивляло, как вор, выделяясь среди местных, оказался для них невидим. Он не закричал, даже не хотел этого сделать; Кэйа поплелся следом и молча смотрел, как за мерлузами в мятый пластиковый пакет летят свеженькая путассу и две креветки. Он шел за ним, скрываясь в толпе, а когда толпа закончилась, то не сразу это понял, спохватился, быстро юркнул за первый дом. Толстовка, шорты и шлепанцы на тонких ногах – смешной, нелепый, он видел его впервые. Неместный. Кэйа преследовал и говорил себе: я просто хочу взять его с поличным. Так он оправдывал себя и своё любопытство. Закончился рынок, пошли домишки и бары, и магазинчики с цветными навесами, в которых продавали вчерашние новости и картинки с маленьким Иисусом, а еще сплетни и добрый ром. В других продавали специи, консервы, игрушки, фарфор и свежие фрукты и овощи, но и они закончились, они больше не провожали дорогу. Кэйа давно прошел свой дом и дома знакомых ему рыбаков и клерков, а его воришка все не останавливался. А потом они вышли на пляж, и тогда он остановился, заозирался, нашел длинную палку, воткнутую детьми как флагшток для своих игр, и что-то начертил ею на песке, после чего отбросил и побрел дальше: «ты слишкам громка топаешь.» Он ни разу не обернулся, хотя звук, с которым сердце у Кэйи упало в пятки, был слышен на всю округу. Он подумал, что выхода у него больше нет, что надо идти дальше, раз он уже прошел столько миль следом, и что он должен либо извиниться, либо притащить за собой к теткам за прилавками, чтобы те хорошенько его отчитали. Так он дошел до старой заброшенной халупы, гнилой и никому не нужной. Иногда в ней играли дети, иногда сюда забирались парочки или развеселые пьяницы, но Кэйа не относился ни к тем, ни к другим, ни к третьим. А незнакомец шел как к себе домой, он даже снял свои дешевые синие шлепанцы, прежде чем зайти внутрь. Кэйа остановился у двери, заглянул внутрь, и тогда он повернулся к нему и снял капюшон. Тогда из капюшона вывалились, как если бы были пучком соломы или водорослей, ржавые рыжие волосы. Он смотрел на него, внимательно и при этом раздраженно, потому что Кэйа преследовал его с самого рынка и он, наверное, всю дорогу готовился быть схваченным. Глаза были другие, они не были черными, скорее карими, но он все равно узнал их, потому что они точно так же пронзили его, как тогда, в море. От него ждали, что он оправдает свое вторжение, но Кэйа смог выдавить одно лишь «это ты?», на что незнакомец недоуменно нахмурился. Он не прогнал его. В старой хижине из черных сгнивших досок, мокрых от постоянно наступающих на ее пятки приливов, был разложен спальный мешок, а в углу устроено импровизированное кострище. Рядом с ним его незнакомец разложил рыбу, и Кэйа наблюдал, как он неумело разделывает ее небольшим ножичком, и искал чешуйки на его лице, бледном, сером в отсутствии света. Это было то же лицо, совершенно то же, он убедился в этом, убедил себя сам. – Друг, это же ты, да? Мы же знакомы, я видел тебя, видел где-то в… Когда он посмотрел на него, тогда он понял, какую несет чушь. Не договорив, Кэйа выхватил у него ножик и рыбу, и досадливо стал счищать чешую. Его звали Дилюк, он пах бездомным, солью и рыбой, но не то, чтобы очень сильно. Еще он не разговаривал, но понимал несколько языков, и общался письмом – писал Дилюк коряво, как ребенок, который еще не знает, правша он, или левша, и с ошибками. Еще ему нравилось и одновременно нет то, что Кэйа много болтает, ведь вместе с болтовней рыбак приносил паприку, соль и овощи. А он приносил, и стал приходить чаще, раза три в неделю. Он беззвучно смеялся над ним, когда Кэйа спрашивал его, что русалка делает на берегу, и обозвал дураком, написав на листочке бумаги, что он слишком стар, чтобы верить в какие-то сказки. И Кэйе стало грустно от этой бумажки с кривыми буквами, но Дилюк был таким красивым, как настоящая русалка, и поэтому он приходил к нему. Свою ветровку он тоже откуда-то выкрал, как и шорты, а нижнего белья у него не было. Кэйа смеялся, когда узнал об этом, но не потому, что ему было смешно. – Эй, воровать плохо, знаешь ли, – произнес он, когда Дилюк сидел и пытался расчесывать волосы. – Воровать – это грех. Найди себе работу, а если, если хочешь, я научу тебя рыбачить. Тогда Дилюк посмотрел на него, и смотрел долго и внимательно, и у Кэйи вновь появилось чувство, что такой взгляд он уже видел. Он быстро отвернулся, гордо задрав нос, фыркнул, и написал на новом листке в блокноте, предварительно послюнявив карандаш: «Из меня лучшый рыбак будет чем из тебя» Кэйа снова рассмеялся. Теперь ему было весело. – Да ну? А что ж ты воруешь тогда? Вон, море рядом, иди и лови. Дилюк сказал, что ему просто лень, на что он ответил, что, разумеется, верит. На следующий день он принес ему собственных анчоусов. Дилюк не прогонял его. Он теперь ужинал только в старой хибаре на краю пляжа, там, где через несколько метров начинался пирс. Дилюк ждал его, он улыбался ему и широко махал рукой, и Кэйа махал ему в ответ. Он пытался учить жестовый язык. Дилюк знал и его, Кэйа это видел, и иногда собирал в руках неловкие жесты в ответ. И на каждый у Дилюка на лице расцветала такая теплая улыбка, что Кэйе было все равно, если он говорил что-то не так. Ведь если он это делал, Дилюк протягивал руки и менял их правильно. Руки у него были холодные и гладкие. «Красивый.» «Ты тоже.» «Ты, закат.» Дилюк недоуменно склонил голову. Не понял. Кэйа показал ещё раз, направил на него палец, и он беззвучно рассмеялся. – Ты красивый, как солнце на закате. Или как небо и море… как море, – поправил он, вспоминая закаты, которые встречал, когда заблудился в водах Тихого океана. – Рыжий такой, красный. Светишься. И Дилюк смотрел на него внимательно, и каждый раз, когда он поднимал на него глаза в молчании, Кэйа не мог не вспомнить о своем наваждении. Иногда он тащил Дилюка к себе, чтобы тот помылся и поспал на хорошей кровати. Тогда они спали вместе. Дилюка это не смущало, а Кэйю поначалу – да, поэтому несколько раз они спали валетом в маленькой светлой комнате с кроватью на всю стену, пока Дилюк не сказал, что ему не нравится, когда в лицо тыкаются костлявыми ногами. И даже тогда он старался отодвинуться к стене, в то время, как Дилюк, казалось, специально искал его спину. И Кэйа сдался; он стал осторожно класть руку на его плечи, обнимать его, и спали они так. Он неожиданно открыл для себя, что хочет касаться его рук и слушать его, когда возвращается с рыбалки, хотя бы видеть, знать – его ждет эта маленькая хижина. Однажды Кэйа принес котелок и воды, и рыбу, и овощи. Сказал, что будет варить санкочо, и попросил сбегать за рисом и хлебом. Кэйа чувствовал себя важным, сидя у котелка и помешивая суп, а Дилюк сидел рядом и наблюдал. Иногда он подавал ему специи и лез с ложкой, и Кэйа улыбался. А когда они управились с едой, Дилюк отложил миску и заговорил. «Хочешь узнать о русалках?» Кэйа замер, не дотянув ложку до рта. Дилюк смотрел на него и не мигал. – Хочу. «Еще бы ты хочешь.» Они сидели у затухающего костра, в сладком, густом запахе супа, пел прибой, а Дилюк тихо рассказывал ему, что русалки рождаются и живут в сердцах китов, а когда киты умирают, они вырываются из их тел и плывут к поверхности. Русалки путешествуют по океану, опускаясь в самые его глубины и поднимаясь к коралловым рифам, а иногда, от сильного любопытства, они могут выйти на сушу, и их никак не отличить от других людей. Но немногим нравится такая жизнь, и они возвращаются в море. Кэйа смотрел на него и улыбался. – А ты? – Дилюк вопросительно склонил голову, как делал всегда, когда чего-то не понимал. – Тебе нравится жизнь на суше? Он сначала нахмурился, а потом в возмущении вздрогнул и, потянувшись, хлопнул Кэйю по плечу. Он рассмеялся. «Дурак.» Остаток вечера они просидели в обнимку. Кэйа гладил его по волосам, а Дилюк игрался с браслетом на его руке, и Кэйе очень сильно хотелось назвать его своим другом, но чувствовал, что это не то слово, которое ему бы подошло. А затем Дилюк исчез. Он не сказал ничего, не предупредил, просто оставил хижину на краю берега. Поначалу Кэйа думал, что он ушел гулять, исследовать город и остров, но Дилюка не было день, не было два и три дня, и через неделю он не появился у его порога с просьбой помыть голову. Кэйа беспокоился – он мог потеряться, мог сесть не на тот паром, или автобус, мог попасть в передрягу, но в одну из ночей он, возвращаясь подвыпившим и напевая одну из любимых песен, споткнулся о порожек у своей двери. Там лежала завернутая в пергамент ракушка, какой он никогда не видел, и криво написанное «люблю». Кэйа приложил ракушку к уху, и та запела, гулко, так, как он уже когда-то где-то слышал. Тогда Кэйа успокоился. Тогда он снова стал думать, что повстречал настоящую русалку, которая сначала спасла его, а затем вышла на берег. Он не забыл его, он не мог забыть его неделю, две, месяц, потому что, возвращаясь домой, по привычке проходил мимо и направлялся к старому дому. Он открывал дверь с надеждой увидеть его, и недоуменно хлопал глазами, когда его встречала пустота. Сбитый с толку, он возвращался к себе, а пустота следовала за ним. Она сидела с ним в лодке, смотрела фильм про африканских львов, шла по пирсу и обнимала, когда он ложился спать. А когда он закрывал глаза, то снова видел его. Он продолжал выходить в море и возвращаться, и один раз, снова не послушав предостережений, ушел в шторм и не вернулся на следующий день. Сгинул, снова ушел куда-то далеко, может, за Галапагосские острова, так подумали местные и его соседи, и ворчали: как будто его не предупреждали, как будто не слышал, не знал. Некоторые, однако, вспомнили, что видели Кэйю в магазине, и закупил он провизии далеко не на пару дней, и взял с собой даже бутылку рома, но куда могли привести эти доводы какого-то внимательного зеваку?