***
План был… Ненадежный. Но попытаться стоило. — Перевоплощаюсь. Маринетт достаёт из сумки макарун, даёт его Тикки, выглядывает из-за балки. — Ты уверена, что это хорошая идея, Маринетт? — Не совсем… Прячься, Тикки. Квами, хрумкая печенюшкой, юркнула в сумку. Дюпен-Чен вышла из-за балки, побежала в сторону, куда сбежал Бражник… И услышала звук перевоплощения. Попался. Марин выглядывает из-за стены, видит, как Бражник, опершись о стену рукой чуть не падает, но все ещё оглядывается, в поисках пути отступления. Что-то закололо в груди от этой картины. Соберись, Маринетт. Девушка выдохнула, вышла из-за «убежища», неуверенно и тихонько подошла к мужчине, стараясь не думать о том, а точно ли она правильно поступает. — Месье, вам помочь?.. Мужчина резко оглянулся на неё, будто бы вздрогнул, постарался выпрямиться, но лишь сжал зубы. — Маринетт Дюпен-Чен… — процедил сквозь зубы, не из злости, а из-за боли, — Уходи. Девушка снова осмотрела мужчину, что почти падал, и встряхнула головой. — Нет, месье, позвольте вам помочь. Девушка подошла ближе, положила руки на плечи мужчины, благо, из-за его состояния было довольно просто заставить его опереться о стену всем телом и усадить на пол. Мужчина перестал сопротивляться. — У Вас сломана нога? Или просто сильный ушиб?.. Не могу понять… — девушка ощупывает, на удивление, без стеснения, его бока и ноги, стараясь понять, что именно не так, — Ледибаг же использовала супершанс, почему Вам это не помогло?.. — Дело не в этом, Маринетт, — говорит тяжело, но чисто, никаких повреждений гортани или лёгких, — Дело в другом… Марин сочувственно поджимает губы. — Откуда Вы знаете моё имя? Бражник молчит. Девушка вздыхает, садится рядом, ободряюще касаясь плеча. Мужчина хмурится. — Почему ты помогаешь мне? — Отвечаете вопросом на вопрос. Так нечестно. — Хорошо, мой родственник знаком с тобой, так лучше? — Ненамного… Бражник лишь еле как пожимает плечами, мол, «ну больше сказать нечего». Маринетт вздыхает. — Ладно, я просто… — мнется, в привычной манере опускает глаза и сжимает рукава кардигана, — Просто сочувствую Вам, наверное. Он смотрит на неё с непониманием. — Чему же тут сочувствовать? — Ну… — притягивает колени к груди, задумываясь, — Никто не станет так сильно заморачиваться из-за одного желания, если тут не играет роль что-то действительно важное для человека. Тот, кто совершает зло, сам когда-то был ему подвергнут… Я не считаю, что Вы поступаете правильно, — даже не врет ведь, действительно говорит то, о чем думала месяцами, — Но я думаю, Вы пережили что-то ужасное, раз Вы пошли на такое… Они молчат пару секунд. Марин волнуется о том, что может, сказала что-то не то. Бражник же думает о том, что… Удивительная девушка. Раскрывать свою личность нельзя, но можно поддаться порыву настоящего себя. Да и что ему сделает школьница? Она слишком добра, чтобы ему навредить, а он слишком впечатлен ей, чтобы не поговорить с ней чуть подольше. — Если использовать талисман не во благо, то со временем он начнёт забирать жизненные силы хозяина. Сегодня я сделал многое, и ничто из этого не было сделано для всеобщего блага. — Оу… Она, кажется, смущена. И немного напугана. — Так почему же Вы не перевоплощаетесь? — Иначе бы я слишком легко раскрыл свою личность. — Вы мне не доверяете, да?.. — она слабо улыбается, — я понимаю. Он вздыхает. — Моё желание — вернуть жену, — он говорит это на выдохе, встречаясь с удивлённым взглядом девушки, — она умерла, в какой-то степени, из-за меня. Я безумно скучаю по ней, — вздыхает, — к тому же, мой сын… Он лишился матери. Я бы хотел, чтобы у него была настоящая и полная семья. Она смущённо прикрывает рот ладошкой, и Маринетт выглядит исключительно-невинно. И ей правда жаль. Жаль этого человека. — Знаете, у меня есть друг, который лишился не так давно матери… — начинает неуверенно, боясь, что говорит невпопад, — И его отец — затворник. Не подумайте, что я пытаюсь чему-то Вас учить, но… Но мой друг научился жить без мамы, он смирился, он скучает по ней, но принимает реальность такой, какая она, есть… — Марин улыбается слабо, а Бражник смотрит на неё, и понимает, о ком она говорит, — И я хочу сказать, что… Что мир меняется, мы все что-то теряем, и иногда это очень больно, но… Но нельзя вернуть прошлое, нельзя жить воспоминаниями. Нужно принимать вещи такими, какие они есть. Я понимаю, что Вы скучаете, но, быть может, это просто то, как оно должно быть? Судьба жестока, к тому же у неё ужасное чувство юмора… Она молчит какое-то время, думая, что сказала глупость, но подумала: А черт с ним, хуже уже не будет. — К тому же… Может быть, Вам стоит больше уделить времени сыну, нежели вашей вражде с Ледибаг и Котом Нуаром? Он смотрит на неё и думает. Маринетт, ты удивительная. Эта девушка — милосердие. Она свет и чёртова любовь, и Бражник хочет кричать. Кричать от того, как же она права, от того, как же он не хочет этого принимать. Но вместо этого лишь вздыхает. — Возможно, ты права. Она слабо улыбается, ободряюще хлопает его по плечу. — Подумайте об этом, месье. Никогда не поздно все исправить, — встаёт с пола, — А теперь, я уйду, чтобы Вы могли перевоплотиться и восстановиться. Надеюсь, Вы сможете поступить правильно. Она улыбается ему на прощание и скрывается из виду. Габриель выдыхает. Удивительная. — Спадите темные крылья. Становится чуть легче, Нууру с беспокойством смотрит на хозяина. Агрест рушит причёску, зарываясь в волосы руками. Что же делать?..***
Габриель не подумал об этом. Он вообще не думал о том, к чему приведет его это, вернее, думал, но он не думал о том, что это будет касаться не только Ледибаг, Кота и его собственного сына. И теперь… — Месье Агрест, извольте меня послушать сейчас же! — Маринетт, такая обычно хрупкая и маленькая, несмотря ни на телохранителя, ни на Натали, растолкала их обоих и с громким грохотом ударила по стеклянному столу, — Вы не имеете никакого права так поступать! Она была невероятно зла. Кажется, воздух вокруг неё искрился, да так, что у неё волосы слегка электризовались, вздымались чуть-чуть, даже миленько топорщились и трепались. И её глаза, — ох уж эти глаза! — метали синие молнии, прямо как её акуматизированная мама. У неё и так всегда был немного жалостливый вид — синяки чернеющие под глазами, обкусанные губы и начинающие впадать щеки, но когда она была зла, это все вкупе с её хмурящимися бровями и глазами, делало её даже немного пугающей. Не такой пугающей, как злодеи-разрушители, не как полицейский, когда припарковался где нельзя, не как учитель, что поймал на контрольной со шпаргалкой, нет, совсем не такой. Она была пугающей, как кто-то из Святой Троицы, что судит тебя на Страшном Суде, и видит все твои грехи. Габриель незаметно сглотнул, поправляя галстук, и успокаивая бешеное сердце. Старается сохранять вид строгого и беспринципного Агреста, но она ведь его знает. Он сам позволил ей узнать. — Что случилось, мадемуазель Дюпен-Чен? — Ваш сын случился! Он смотрел на неё сверху вниз, в силу роста, но по ощущениям — с её роста к нему по спине маленькими лапками карабкались все его неудачи и грешки. Она сложила руки на груди и продолжила. — Как Вы смеете его забирать просто так на съёмки на другой конец света?! — она на него пока лишь повышает голос, но Агресту уже хочется закрыть уши, — Посреди недели, вот так, с ничего! Да ещё и с кем? Лайлой Росси?! Которую он ненавидит?! Да Вы хоть поинтересовались у него, хочет ли он этого?! — Он мой сын, и если я так решил… — Да какая разница! — она обходит стол, который кажется треснул от её удара (откуда в таком хрупком тельце такая сила?), подходит к нему почти вплотную, — Он не подписывал с Вами контракт, он ВАШ СЫН, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, КАКОГО ХРЕНА ВЫ ДАЖЕ НЕ ДАЕТЕ ЕМУ СЛОВО, БУДТО ОН НЕ ЧЕЛОВЕК? ВЫ НЕ ЗАСЛУЖИЛИ ИМЕТЬ СЕМЬЮ, ЕСЛИ НЕ ГОТОВЫ ДАВАТЬ СВОЕЙ СЕМЬЕ ПРАВО ВЫБОРА И СЛОВА, ГАБРИЕЛЬ, МАТЬ ТВОЮ, АГРЕСТ. Она кричала на него. Это не та Маринетт, которую знал он или Адриан. Это Маринетт, которая подверглась риску. Маринетт, которая заботится об Адриане лучше, чем он сам. Он хотел бы «приструнить» её, отчитать за неподобающее поведение, но сам же закрывает рот. Он не может винить её за гнев. Он не может её винить за это, не может винить за собственные действия. И ему правда было стыдно. Стыдно за то, какой же он ужасный отец… Маринетт, совершенно для него неожиданно, взялась за лацканы дорогого пиджака и потянула на себя, из-за чего тот чуть не упал — для того, чтобы он оказался на уровне её лица. — Вы сейчас же поговорите с Адрианом, и если он не хочет, то вы отпустите его домой, иначе Вы навсегда потеряете своего сына. И я сделаю все, чтобы к совершеннолетию он мог от Вас сбежать. И кто знает, может, не только к совершеннолетию… По спине прошёлся холодок. Она отпустила его пиджак, и смотрела с высоты — или скорее низины… — своего роста со всем гневом и обидой за друга, что в ней скопился. Она что, ему угрожает? Габриель выдохнул. Она права. Но… Но что, если и Адриан рискнёт? Что, если он пострадает? Что, если он узнает? Но какой толк, если он не узнает, но сбежит, поклянется никогда его не вспоминать? Даже если он спасёт Эмили, она его не простит за это. Он вздохнул. — Я… Кхм, — Агрест не выдерживает и отводит глаза, — Я подумаю об этом. — Сейчас. Же. Месье Агрест. Её голос его иногда убивает. Сердце болело. Габриель посмотрел на Натали, которая замерла и в полном замешательстве смотрела на всю эту картину. — Натали, приведи пожалуйста Адриана. Женщина перевела взгляд на девушку, смотрела секунд несколько… И, кивнув, ушла. Габриель снова смотрит на Маринетт. Маринетт смотрит на него так, будто готова убить.***
Она его убила. Хотя, вернее сказать, убивала. Раз за разом. Снова и снова. Чудесная Баг Нуар! Супершанс! Катаклизм! Чудесная Баг Нуар! Снова. И. Снова. Она уничтожила кольца. Пока только с одной руки, но сам факт, что его не убил второй катаклизм сразу, ещё больше разозлил её. И он не мог её винить. Хотел, но не мог. Что ещё ожидать от девочки, которая пережила столько? Да ещё и узнала, что за всеми её бедами стоит один единственный человек. Габриель. Мать твою. Агрест. Габриель, что был её кумиром. Габриель, что был её тихим наставником, долго учил её. Габриель, что хвалил её работы… Тот же Габриель, что так внезапно заставил Адриана отдалиться от нее. Габриель, что увёз сына в Лондон. Габриель, что пренебрегал собственным ребёнком. Габриель, что стал Бражником. Бражником, который уничтожал, манипулировал людьми. Бражником, который украл её талисманы. Бражником, который угрожал тем, кого она любит. Бражником, который делал каждый её день все более кошмарным. И это все был один человек. Один единственный. В каком-то смысле, особенный. И Маринетт была зла. Нет, даже не так. Она была в бешенстве. Она не идеальна — а кто идеален? Маринетт злится. Бесится. Да, она — созидание, она — разрушение, и прямо сейчас, она — самый праведный гнев. Гнев, подкрепленный созиданием и разрушением. И как она только его выдерживает? Она даже слушать его не стала. Он был удивлён, и это мало сказано, когда увидел, как она перевоплотилась. И как же было больно смотреть в её глаза. Глаза, полные гнева, слез и искренней ненависти. И ненависть Маринетт по отношению к Габриелю — одна из очень болезненных вещей для него. Это же она, Маринетт Дюпен-Чен. Маринетт, что была гением. Маринетт, которая смотрела на Габриеля с благоговением. Маринетт, что творила даже лучше, чем он сам. Маринетт, что делала счастливой его сына каждый день. Маринетт, что всегда находила совет и всегда знала, что сказать. Маринетт, что была настолько добра, что не побоялась и Бражника. Маринетт, что была Ледибаг. Ледибаг, которая была невероятно изобретательна. Ледибаг, что всегда его обыгрывала и оказывалась на два шага впереди. Ледибаг, что спасала и его сына, и его самого. Ледибаг, что ненавидела его. В глубине души он уважал её. Ценил даже. Думал: загадает желание, извинится перед сыном, позволит ему быть с ней. Она была удивительной, достойной внимания и любви, а её забота и любовь — это то, чего он желал сыну. И теперь, именно она его ненавидит сильнее, чем священники сатанистов. Судьба — злодейка. Она кричала. Громко. Она называла его всеми ругательствами, что могла придумать, обвиняла во всех его грехах. Что он высокомерен и безумен. Что не думает о сыне. Что он чудовище и ради себя уничтожает мир. Что он мразь, которая лишила множество людей веры, надежды и счастья. Что он тварь, которая лишила сына счастливой жизни. Что он оставил Адриана одного, и только он во всем этом виноват. Марин быстро додумалась до такого. Она сорвала с него талисман бабочки. В её руке был супершанс — то ль гаечный ключ, то ль пузырек с пустырником. Во второй — заряженный катаклизм. —ТЫ НЕ ЗАСЛУЖИЛ СЧАСТЬЯ, ГАБРИЕЛЬ. Она кричала так, что, наверное, было слышно в Лондоне. Она с громким рыком-криком ударила со всей силы по его груди катаклизмом — мало того, что его сердце, кажется, на секунду остановилось, его тело отбросило в стену. Она, кажется, вскрикнула, но быстро сообразила. Чудесная Баг Нуар! И он снова жив, но ему остаётся все меньше. Ему было больно. Это не просто боль. Это — ощущение гниения и сжигания. Это — ощущение, что тебя выскребли насквозь ложкой. Это — ощущение, что тебя окатили льдом, а затем подожгли. Это… Невозможно объяснить. — ПОЧУВСТВУЙ… Смерть. —…ТЯЖЕСТЬ… Смерть. —…СВОИХ… Смерть. —…ГРЕХОВ! Жив. Что? Он лежит подле Эмили. Маринетт с разбега бросается на него, и только он поднимает кулак, собирается сказать «яд!», она прижимает его руку со всей силы к полу, и кричит. Катаклизм! НЕТ! Все, практически, квами свободны, а его кольца уничтожены. Он больше ничего не может сделать. И он в отчаянии. Ей нравится видеть в его глазах боль. Страх. Всепоглощающую вину и ужасающий стыд. Он лежит, смотрит на неё — справедливо разъяренную, словно революция, — и чувствует, какие же он все-таки невероятные ошибки совершил. Ужасающие. Господи. Она успокаивается немного. Дышит тяжело. Хмурится, и кажется, хотела бы его убить прям так, забить палкой или чем-то ещё. — Квами свободны, — наконец цедит она сквозь зубы, — мой талисман исправит тот хаос, который ты создал, я отправлю Плагга, чтобы он вернул кольцо Коту, и мир снова станет таким, каким был. Шах и мат. Он смотрит на неё тоже с гневом. Но неясно, на кого он направлен — он ненавидит себя, что довёл до такого, или ненавидит её, что она лишает его счастья? Наконец она вздыхает, садится напротив, смотрит ему в глаза. Берет гнев под контроль. Он достаточно измотан, чтобы больше он не смог причинить вреда. — Но правда в том, что вам осталось меньше часа, — он даже это чувствует: повторные катаклизмы, пусть и восстановленные, явно забрали у него время, — Как и у Натали, жертвы вашего безумия. И Адриан будет горевать, он останется один. Вот печальная правда. И мои силы не смогут этого исправить. И она ведь права. — Вы сами говорили: мы хотим одного и того же, чтобы Адриан был счастлив, — продолжает, а его лицо проясняется —и ваша жена тоже об этом мечтала. С экрана телефона Эмили говорит, что Габриель не должен пытаться ее вернуть, просит не оставлять Адриана одного. И ему стыдно. Больно. Он чувствует вину. — И так случилось: Адриан научился жить, строить свое счастье, хранить память о своей маме. Она бы им гордилась. — Но… — он ненавидит себя, и он плачет от этого, — Я не могу жить без неё. Я её так люблю, — голос Габриеля ломается, мокнет от слез, — когда она ушла, мир будто закрылся. Я помню день, когда Адриан родился. Она улыбалась, держала его на руках… Мы уже привыкли к мысли, что у нас не будет детей… Он стал нашим крохотным чудом. Все было идеально, пока… Пока Эмили не заболела. Его слезы капают на их руки. Он и сам бы хотел убить себя. Он совершенно не может винить Маринетт. А она — наконец укрощает свой гнев, смотрит спокойно, пусть и с затаившейся злостью. — Но она права. Адриан не один, у него были Натали и я… Но я все испортил. Натали вот-вот нас покинет, и я тоже. Он останется один… — Мы обязательно найдём решение, если будем заодно. Вы, и я, — говорит ровно, будто не она кричала, рыдала и убивала его буквально пару мгновений назад. Он вдруг смотрит на неё. Ну конечно! — Что, если ты загадаешь желание? — он резко наклоняется к ней, от чего она вздрагивает и отшатывается, — ты всегда находишь невозможные решения! Твоё идеальное желание все исправит! — его глаза, кажется, горят. Она смотрит на него даже как-то разочарованно. — Нет идеального желания. Если гнаться за личной выгодой, это всегда приводит к катастрофе. Он меркнет. Неужели все вот так. — Но. Я действительно нахожу невозможные решения. Но только, если вы, Габриель Агрест, пообещаете мне. Только, если вы действительно будете относится к сыну так, как он того заслуживает. Если научитесь жить без неё. Без Эмили. Перестанете контролировать. Я знаю решение, но я не знаю, достойны ли вы его. Она смотрит на него с ненавистью. И он бы сам так на себя смотрел. — Я искренне хотела бы, чтобы вы исчезли. Я была бы счастлива, если бы вас никогда на существовало. Но, — она вздыхает, — Я не имею право это решать. Он был ужасным отцом, ужасным человеком. Он хотел бы все исправить. Хотел бы отпустить жену, хотел бы окружить сына любовью, вернуть Натали… Точно. Натали. — Ты сможешь вернуть Натали? — Я не знаю. Но я могу попробовать. Он смотрят друг другу в глаза пару секунд, и он кивает. — Я обещаю. В первую очередь — себе. Она встаёт. — Мне нужен супершанс, с которым вы сбежали, когда кот использовал на вас катаклизм. Интересная просьба. Он поднимается еле-еле, она восстанавливает разрушение и призывает новый супершанс — ему уже автоматически как-то страшно. Она бросает в воздух шланг с криком «чудесная Баг Нуар!» и дышать становится легче. Габриель падает на пол от нахлынувших чувств. В том числе эмоциональных. И ему хочется кричать. А она замечает: ничего не говорит, идёт к Натали, и с помощью второго супершанса и колец лечит Натали. Не знает, насколько успешно, и точно не может сказать, как именно, но кажется, сила созидания и разрушения, позволяет ей писать собственные законы того, как будут действовать не талисманы, её супершансы. И она успокаивается. А может, ей просто повезло, и супершанс, что спас Габриеля, спас и Натали. А он кричит. Он хотел бы выйти в окно, как трус. Хотел бы сбежать, в далёкое прошлое. Хотел бы никогда не встречать Маринетт. Удивительная. Девушка. Она со всей добротой спасла его. Спасла Натали. Спасла Адриана. Несмотря на все, что он сделал. Несмотря на всю ненависть к нему. И что же теперь? — А теперь, вы немедленно вернёте Адриана из Лондона, поговорите с ним, и отадите ему оба кольца.***
Габриель Агрест не счастлив. Натали жива. Он тоже жив и здоров. Адриан в Париже, счастлив с любимой девушкой и друзьями. Выбирает, чем ему заниматься дальше, ищет себя, радуется жизни и принимает Натали как собственную мать. И ненавидит отца. Что же было после? Габриель рассказал сыну о том, что он делал. Сам, добровольно, и он был готов к тому, что Адриан будет зол, но… Но не был готов к тому, что всё это время он сражался с собственным сыном. Адриан, Кот Нуар, ненавидел отца за все те кошмары, что он натворил. Ненавидел за всю боль. И теперь он мог ослушаться своего отца, мог уйти… Ведь кольца теперь у него. Однажды Маринетт ему объяснит и расскажет. Но пока — Маринетт, Ледибаг, вместе с Котом Нуаром отказалась от талисманов. Она осталась хранителем, но оставаться Ледибаг, зная, что её личность знает прошлый владелец талисмана бабочки, Лука, Кагами и Феликс… Она просто не могла. А Кот не мог оставаться Котом Нуаром без своей Ледибаг, не мог, зная, что всё это время сражался с собственным отцом. И, господи, как же громко они смеялись и плакали, увидев друг друга без талисманов. Они были счастливы. Маринетт была счастлива помогать Натали и Адриану съехать от Габриеля. Адриан был счастлив наконец обрести полную свободу. Натали была счастлива тому, что Адриан сможет жить без гиперопеки Габриеля. Габриель остался один. Заслужил ли он этого? Действительно ли не заслуживал счастья, как сказала Маринетт в порыве гнева? Было ли бы лучше, пожертвуй он собой за Натали? А за Эмили? Простила бы она его?.. — Не мне решать, кому жить или кому умереть, не мне решать, кто чего достоин, и уж точно не вам, месье Агрест, — говорила она на прощание, — вы поступили правильно в последний раз. Я надеюсь, что однажды он вас простит. Она в последний раз смотрела на него тогда — сочувственно, с тенью благодарности, с надеждой на лучшее. И ушла. Габриель ненавидит себя. Ненавидит за все свои проступки. За свой провал, как отца. За провал, как Монарха. За то, что он делал, на что тратил своё время и силы. За множество упущенных возможностей и за все свои промахи. Он в принципе ненавидит себя — за молодость, жизнь, и то, с чем родился. А что же ему остаётся? Шить платья? А что же ещё. И только через месяцы он решается ей написать: «Маринетт Дюпен-Чен, вы зачислены на факультет модного дизайна.»