Поэт говорит правду

— Quiero llorar mi pena y te lo digo Para que tú me quieras y me llores En un anochecer de ruiseñores, Con un puñal, con besos y contigo… [Все выплакать с единственной мольбою – Люби меня и, слез не отирая, Оплачь во тьме, заполненной до края Ножами, соловьями и тобою.] Его глубокий голос тихо журчит в тишине комнаты, наполняя все её уголки. Рука тянется ко светлым, подсвеченным солнцем волосам, что подобны расплавленному золоту. Обладатель роскошной копны лениво приоткрывает глаза, сверкающие драгоценными гранатами. Пальцы касаются персиковых, мягких губ, скользят по бархатной коже ниже, по шее и к плечу. Они пробегаются лёгкой щекоткой по обнажённой лопатке, играясь с распущенными прядями, путаясь в них. Архитектор не нарушает возвышенного настроения, только смотрит из-под светлых пушистых ресниц. — Quiero matar al único testigo Para el asesinato de mis flores Y convertir mi llanto y mis sudores En eterno montón de duro trigo…. [И пусть на сад мой, отданный разбою, Не глянет ни одна душа чужая. Мне только бы дождаться урожая, Взращенного терпением и болью] Причудливые слова складываются в красиво звучащие предложения, и Кавеху приходится спросонья покрутить шестерёнки в голове, что бы вспомнить какой это из десятков языков, которыми владеет Хайтам, и что за стихотворение. Но внешне он остаётся спокоен – снова лениво приоткрывает глаза, выхватывая растрепанные со сна серебристые волосы и мягкий взгляд двухцветных глаз, наполненный любовью и чем-то… Чем-то неуловимым. Пальцы на его спине вновь оживают – они обводят солнечные блики, будто бы проверяя, достаточно ли солнце согревает шёлк его кожи, и, убедившись в этом, бегут дальше. Останавливаются у самого лица, убирают пшеничную прядку. Ласково и почти интимно гладят румяную скулу почти под самым глазом. И все это время – он не замолкает. Шепчет слова любви, понятные лишь им двоим, на языке, понятном лишь им двоим. Так, как могут понять друг друга только они. Как будто все, что имеет сейчас значение – хриплый шёпот приятного, нежного голоса и рассветное солнце, озаряющее светлый лик архитектора. Этот самый голос не слишком эмоционален, но он пропитан чувствами. И понять это может только Кавех. — Que no se acabe nunca la madeja Del te quiero me quieres, siempre ardida Con decrépito sol y luna vieja… [Любовь моя, люби! — да не развяжешь Вовек ты жгучий узел этой жажды Под ветхим солнцем в небе опустелом!] Архитектор на такие слова только тянет свои пухлые губы в улыбке. Стреляет все ещё немного сонными бардовыми глазами. Аль-Хайтам… Не может отвести глаз. Кавех на смятых простынях в его постели, закрытый кое-как одеялом, лежит на животе и греется на солнце. Он только-только проснулся, ещё совсем очаровательный и сонный, и вместе с тем красивый, статный и роскошный, как снизошедший Бог, одаривший простого смертного своим вниманием. Волосы и кожа его не отражают, а впитывают золотой свет. Как будто ещё немного – и весь Кавех станет одним сплошным изваянием из драгоценного металла и засияет ярко. Хотя нет. Это слишком грубое слово. Кавех слишком аккуратен и идеален, его кожа не носит на себе шрамов, от его изгибов кружится голова, а от фактурного тела перехватывает дыхание. Он – настоящее творение античного скульптора, божество, заключённое в статую. Хайтам бесконечно готов шептать ему слова о потаенной любви, признаваться во всем содеянном, и подносить ему молитвы и подаяния, уронить к его ногам весь мир и ещё немного. Он вновь прикрывает глаза. Пальцы скользят по губам, щеке, и он ластится к этому прикосновению. Щурится довольно, притираясь к тёплой руке, и до него вновь доносится тихий голос: — Que lo que me des y no te pida Será para la muerte, que no deja Ni sombra por la carne estremecida… [А все, в чем ты любви моей откажешь, Присвоит смерть, которая однажды Сочтется с содрогающимся телом.] И пусть, что кончается все не на самой приятной ноте. Кавеху хватило всего того, что было до. Он опускает веки, улыбаясь уголками губ, пока Хайтам гладит его по щеке. Им далеко не всегда удаётся проснуться вместе, никуда не спеша, а ещё реже – вот так. На самом рассвете, в раннее-раннее утро. Ещё не запели за окном птицы, а только несмело чирикают, будто тоже ещё не успев проснуться. Ещё не распустились, выпуская свой запах, бутоны цветов, высаженных на заднем дворике, а только приподняли свои цветастые головы к небу. И только яркий светящийся диск свидетель момента единения и любви между этими двумя. Кавех довольно жмурится от ощущения уютной теплоты и чужой ласки. Он потихоньку обратно проваливается в сон – опять работал день и ночь. Хайтам разглаживает пальцами морщинки на его лице, и, подвинувшись ближе, прижимается к полным розовым губам в поцелуе. Архитектор даже не открывает глаза но выражение его лица становится более блаженным, а уголки губ слегка приподнимаются. Хайтам не отстраняется, ложится ближе. Знает – Кавех любит прикосновения даже во сне и всегда их ищет. Янтарная кожа не может не притягивать его взгляд. К ней хочется прикоснуться, поцеловать, облизнуть и прикусить, приласкать. Учёный себя одергивает. Кавех спокойно носил на себе его метки, когда они не были на самых видных местах, но сейчас он выглядел слишком волшебно, слишком эфемерно, и Хайтам не счёл себя достойным опорочить его красоту. У него на лице – редкие веснушки. Волосы идеально шёлковые, гладкие и блестящие. Ароматные. Он ещё долго не может отвести глаз и налюбоваться им. Слишком… Слишком. Просто слишком. Аль-Хайтам последний раз любовно касается его лица, желая расцеловать каждую пепельную ресничку. Архитектор переворачивается на другой бок и являет ему точеную обнаженную спину. Учёный себя сдерживает. Только приобнимает парня за талию, втянув в лёгкие его запах, и следом проваливается в дрёму, свободной рукой накинув на них лёгкое покрывало. И улыбается, улыбается во весь рот, ругает себя влюблённым дураком и жмется щекой к нагретой солнечными лучами коже. Мажет губами, прикрывает глаза, и засыпает окончательно, слушая стук его сердца и мерное, спокойное дыхание.