Герой войны

            Говорят, что вся жизнь — это постоянная война, что жизнь — это существование вопреки вечности, но война, что ведётся вне человека, всегда несёт вечность, и если смерть стояла где-то далеко от каждого, то теперь она так близко, уже смотрит на тебя, и верится, что именно она, эта вечно гуляющая рядом смерть, снится тебе после долгого боя. Но я остался жив вопреки этой Смерти.             Во всех фильмах небо над битвой такое кроваво-красное, но, на самом деле, над боем оно голубое и чистое, совсем без облаков, либо чёрное и беззвёздное. В тот день, в предпоследний мой день на этой бесполезной войне, когда я всё понял, когда я опять остался живым вопреки Жизни, не было ни голубизны, ни черноты небес, но всё, целиком всё небо словно налилось до краёв нашей вненациональной кровью, словно горели звёзды и приближалось стремительно солнце. И всё это было неправильно, и от этой неправильности свело в один миг сердце обжигающе ледяной болью, и все перестали воевать, все бросили оружие, а небо выло и грохотало, будто наконец разъярённые боги устали от нашей тысячелетней битвы, устали от молитв, которые витали в воздухе. Каждый молился. И погиб.             С неба летели горящие головни, огонь сметал со своего пути тела, выхватывал оружие, раскалял докрасна стволы автоматов, подбрасывал во взрыве боеприпасы — так взорвалось терпение Земли. Конечно, это была просто бомба.             Я очнулся уже через неделю после этого в госпитале. Или в тюрьме?! Мне сказали, что без Их участия я бы очнулся слепым, и в моих выжженных глазах и мозгу не осталось бы никаких мыслей, кроме того огня, как бывало со многими Инакомыслящими. Таких обычно прятали от людей Верномыслящих, как больных, убивали, чтобы не посягали они на Их статус, не говорили свою правду.             «Почему никто не жалеет на меня сил?» — спрашивал я у доктора, на что тот металлическим голосом отвечал: «Государство не жалеет сил в равной степени для каждого из граждан нашей человеческой семьи». Затем они приходили с тестами, проверять на Инакомыслие. Проверили. Ушли. Пришли Они, правительство. — Вы — победитель Сорок второй мировой войны, — говорил один из Них, шевеля желваками. Глаза его мёртвые, руки сжимают розгу, символ власти. — Вы — герой войны, потому вам предоставляется жильё и право жить до вашей естественной смерти без участия в вооружённых конфликтах. Явитесь двенадцатого дня в трансляционную башню. Вы свободны.             «Есть!» — захотелось крикнуть мне, но крик потух в горле, и вышло согласное мычание. Им этого было достаточно. Уже тогда, думается мне, я понял, я всё понял, поэтому и оказался вскоре в тюрьме, а если точнее, никогда из неё не выбирался, и всё всегда шло по плану, и даже когда в молодости мы красили лица и вспоминали наших предков неоанархистов, наших предков неоатеистов, да не как что-то давно умершее, но живущее здесь, когда бросали бутылки с краской на стеклянные стены домов — всё это было каким-то ответвлением, отходом той же шестерёнки системы, и система всё это знала, и система соглашалась с нами, улыбалась и протягивала прощающие руки, и всё снова шло по плану. По Их плану.             Тюрьма — единственное место в Полисе, где стены непрозрачны. Пожалуй, печальный вид заключённых этого исправительного учреждения дурно влиял бы на счастливых граждан Полиса. Но и раньше я был в тюрьме, разве что с прозрачными стенами: «Не делай дурно Им! Не желай зла Им! Никогда не говори плохо про Них! Ты не знаешь Их!» Сейчас всё легче, честнее. Они думают, что в тюрьме-больнице мы одумаемся, но каждый вышедший отсюда не выходит прежним. По-моему, это глупо — верить кому-то, кто не верит в себя. В тюрьме у человека появляется масса свободного времени, в этом одиночестве, которое кажется единственно верным, потратить на какие-то глупые рассуждения, что давно написаны древними. Одиночество — состояние, позволяющее забыть человечность, думают Они, а значит, очистить человеческий разум от пагубного влияния Инакомыслия, но Они всегда заблуждаются, хотя придумали для себя отличное оправдание: «И сказали Они: неисповедимы пути Наши, так пусть никто не сомневается в нас, дабы не впасть в грех Инакомыслия».             Наверное, трудно поверить в мыслительные процессы в голове обезьян, а ещё труднее — пучеглазых коров, которых проходим мы детьми на уроках эволюции да видим в немногих зоопарках, а ещё труднее в мыслительные процессы муравья, горящего вместе с кричащим полем пшеницы. Как хорошо горит житное поле! Лучше некуда!             Насекомые — Инакомыслящие для них? Пожалуй, да. Две рычащих в своей обоюдной непобедимости Машины сталкиваются в очередной и очередной войне, грызут механизмы друг друга, орут истошно из каждого рупора о своём Верномыслии и давят, бездумно давят кричащую пшеницу, полисы-муравейники, мышиные норки, медвежьи берлоги, змеиные кладки, человеческое лето, всё то, что уже давно было ими раздавлено и убито. Давят снова. Когда бы каждый вышел голым на улицу и закричал: «О, Вы! Я говорю Вам, Вы, спасибо!», затряс гениталиями, зарыгал в необходимости верить, в своей благодарности, так Они бы сказали: «Верная психологическая реакция достойных граждан нашей человеческой семьи! Мы трудимся для вас!»             Здесь нет непонимания. Значит ли это, что Царствие Небесное уже тут? Царствие Небесное есть понимание. Они нарушили моё одиночество. Оказалось, это была не победа вовсе, а так, небольшая передышка. Мне принесли форму и дали автомат. Снова. С той стороны, с той, вечно с той стороны, нашёлся такой же выживший. Такой же — его тоже заклеймило на всё лицо горящее небо и выжгло внутри слово «ВОЙНА». Я выжил вопреки жизни. Не я один.             Это значило, что мне снова нужно вернуться на то поле и вновь встретиться со страхами. И принести вечность на Землю. Раньше я не боялся войны. Раньше не было меня.             Я задал тому молодому парнишке только один вопрос перед тем, как застрелить его: — Зачем ты это делаешь? — Я это делаю потому, что я верю в Них. — Разве ты не знаешь, что Они умерли?! — спросил я, с простреленным плечом, едва целясь в молодую, но уже обожжённую всеми огнями неба, как и мою, голову. — Они живы в каждом из нас.             Так Они снова доказали, как легко убивать человеку человека.

***

— Ты — человек? — спросил ведущий ещё давно в трансляционной башне. — Не знаю, кто я. Так говорили Древние, — это был правильный ответ, поэтому люди дружно захлопали с той стороны стеклянной стены. — Героические люди всегда остаются в живых! Мы победили в очередной раз, ведь с той стороны никто не остался в живых! Наше дело правое! Наши люди — самые достойные на этой Земле! Приветствуйте единственного героя Сорок второй мировой войны!             Я вяло улыбнулся. Нас учат не выделяться. — Разве никто не выжил с той стороны? — спросил я. — Конечно, нет! Вы сомневались?!             После этой передачи в новом доме меня уже ждали Их псы. И только один вопрос, но уже тогда: «Кто победил?» Они не убьют меня, я нужен живым как «победитель». Они, как и всегда, исполнят свои обещания, например, хранить жизнь до естественной смерти, как любому герою Войны, но если я взял автомат, разве не этим поставил я только двоеточие в конце этого текста? Разве не выстрелил я в конец? Я выстрелил уж точно не точкой, ведь я не нашёл начала, чтобы прийти к концу. Пусть.

***

            Солнечный автобус сошёл бы с колеи, не прячься он за горизонтом — и видно было бы нам только священные, прости господи, вспышечки и такие нашенские горячести, прямо как в войнушечке! Бороться за правду подобно этому диску, что метает поутру олимпиец, — единственно верный способ. Правда стяжается в суровой ночи, тогда как ложь жнётся у всех на виду. Если ты узнал правду, ты нашёл то, из-за чего мир станет недостоин тебя, ведь ты познал… познал… А потом полетят, как обычно, тухлые помидоры, пули, арбузы, гранатовые горки, если жив останешься, конечно, ведь каждая зверушка-человек чует нутром вашу Инакость, чует и боится вашей нечеловечности, вашей антисвиности. И в глазах всегда, даже мёртвых, у таких людей остаётся тот самый огонь, как когда горело небо, как когда падали звёзды, как когда рушатся карточные домишки нашей уверенности, как когда начинаешь верить в свою сопричастность. Во всём.             Я слышал новости, они долетали даже сюда. Опять какой-то юнец возглавлял очередную революцию. Так сменяются цари, но не сменяются Они. Они в каждом из нас, и нужно сильно постараться, чтобы убить каждого, чтобы окончательно уничтожить Их в себе. Их воля тут: когда подносишь бутерброд ко рту, когда жалеешь даже себя. Они говорят «служи Нам» и ты служишь, даже если так смертельно устал, как я, и когда снова принесут автомат, снова дадут патронов, в рот сунут цигарку и прикурят — снова пойдёшь и будешь бить наповал. Да, смерть!             Революционеры требуют выпустить из тюрем политзаключённых. Смешно. Декларация прав человека перестала действовать, когда значение слова «человек» кардинально изменилось. Любая бумажка — чушь, но без бумажек… а впрочем, кому нужны и теперь бумажки, когда закон чеканен человеческой плотью и кровью? Всё это чушь, когда рычащее из самой утробы мира с сотней колёс выкатывается железной косой цивилизации машина системы, поднимает буграми землю, вырывает траву, давит муравейники, рушит пищевую цепочку «мышь-кошка-собака», трамбует человеческое лето в яму с мусором… И уже тогда его, лета, не было. И не будет — это верно видится, прозрачно.             В Полисе росло недовольство. Из искры разгорится пламя! Но достаточно ли сух хворост? Хороша ли искра? Выбита ли эта искра огнивом или косым ударом по гвоздю, что забивается в руку иудейскому мессии? Но я лежу. У них нет поводыря с огнём в глазах среди тьмы и болот, нет храбреца, что вырвет горящее сердце из непокорной груди, потому они толпятся тут, и на то тоже Их промысел. Из искры разгорится пламя? Этот хворост слишком влажный для такой тощей искры. То ли дело удар ножом, что вытащу я из сапожища по железному горлу робота «Они»! От такого огня разгорится море. Но исполосую ли я так Того, что внутри них?             Только на войне понимаешь, что всё было правильно, и никто понапрасну не умирает. Правильно было волочь товарища, словно мешок, правильно было метить в лоб такому же человеку, как и ты, такому же солдату, и ты понимаешь, что не фортуна руководит судьбой, но Они. Они — словно гроссмейстеры в своей войне, у которых пешки никогда не кончаются, а короля нет на поле брани: нет возможности поставить шах и уж тем более сказать «мат», но ход передаётся от стороны к стороне, а часики идут, идут бесполезные, словно кому есть дело до времени, до фигурок на доске. И вот, они боятся, что пешка, словно живая, отбежит на несколько клеток, и пойдёт искать мести королю, что не пожертвует собой, чтобы открыть новую фигуру врага для удара, и каждая сторона верит, что шах неизбежен, что король уже через ход. Так строят они свои стратегии, думают, а я, пешка, бегу вперёд и только вперёд, и за мной крик «ни шагу назад», и офицеры, и королева, все они становятся у прицела и метят мне в спину: вдруг отбежит, вдруг струсит, вдруг не пожертвует собой, вдруг не потащит товарища за собой в слепящий свет, в безжалостный огонь. И я бежал, но как только не стало за спиной пулемёта, я, пешка, ожил и отбросил раскалившийся автомат и два ведра патронов. И, порушив планы, стал «победителем».             Теперь я понимаю также, что не бывает бывших, и клеймо войны не исчезнет ни за год, ни за десятилетия пребывания в этом мире, и клеймо будет напоминать о себе. Я понимаю, что не бывает лишних, и каждая пешка непременно совершила знаменательный ход, божественный шаг, приоткрыла завесу горизонта, нового горизонта. Что не бывает слишком старых для того, чтобы умереть. Разве для и из-за этого понимания стоило попадать в тюрьму? Стоило — хотя бы ради твёрдых стен.

***

            Часть заключённых выпустили. Я слышал цокот железных сапог, семикратно прозвучавший эхом в коридорах тюрьмы-больницы. Часть меня подкинула тело к двери в надежде: вдруг и меня выпустят, поведут в телебашню, скажут, мол, вот так и так, победитель Сорок второй войны никуда не пропал, вот он, живой и здоровый, всё такой же герой, всё так же почётно принявший присягу. Другая часть меня говорила, что если пришли за мной, смысла подниматься нету — всё равно отопрут дверь, защёлкают замки.             Помню, как я давал присягу. Это было лето… впрочем, забыл какой год! И это не важно, ведь присяга с древнейших времён одна: «Я отдаю своё тело в мясорубку армии добровольно и клянусь свято чтить Их и Их руки, командующие моим телом, я клянусь не осрамить честь, умирая за Них». Эта клятва — ещё один рычаг, подталкивающий пешек к тому, чтобы скорее их сбросили с доски. Я верил в госстрой, что ставит личность выше себя, что жалеет пешки и даёт им умные советы, как остаться на доске, учит ходить поперёк и по диагонали, учит подсекать врага в лоб и назад, подобно королю, но это с той стороны, у другой машины, и мне кажется, что свиность будет вечно бороться с человечностью, притом не той, что в буквах, но в сердцах. Та машина резиновая и пластичная, она мягко душит траву, приминает землю, когда наша, битком набитая Ими, выдирает комья из-под гусениц и колёс, твёрдая, железная, потому и идёт борьба меж них за право резать на лоскуты и делить меж собой человеческое лето. Я жалею о том, что не с той стороны, из двух зол выбирая меньшее, но как же хорошо там, где нас нет! Там всегда шестерёнки не такие острые, пули не такие быстрые, и удачи несравнимо больше становится. Машина — это машина.             Конечно, меня не выпустили. Прошли мимо. За открытый рот заключённому ломали челюсть, за агрессию — рёбра. Видимо, Им не важно, кого выпускать. Может, считают, что юнцы призадумаются о том, кого выпустили, когда увидят широкие глаза узников, их исхудалые тела, их бешеный взгляд и трясущиеся губы. То ли будут ожидать юнцы среди мёртвых от живых? Они будут живыми для мёртвых, а юнцы станут только полуживыми, но правда в том, что нет «полуживых» и «полумёртвых». Ты либо мёртв раз и навсегда, получив билет в иной мир, либо жив и должен дышать и петь, но мёртвым можно быть и будучи живым физически, и страшны песни мёртвых для живых, ибо заставляют живых становится живее. Так юнцы умрут после того, как выйдут пленные пассажиры машины системы. И будут петь. И пусть их песни расчистят дорогу новой жизни.             Новой жизни смерть — дорога, старой жизни смерть — судьба.

***

            Если ты живёшь плохо, ты — солдат. Если ты живёшь хорошо, ты — овца. Люди говорят «бояться как огня», но почему Древние боялись огня? Не огонь ли спасал в холодную зиму, когда все люди жались телами друг к другу? Не огнём ли спасались люди от голодной смерти, обжигая прогорклые продукты? Много всего делал огонь, но также приносил горе и разрушение, но не на сгоревших ли остовах строились новые домишки? Верно и то, что чем выше здание, тем глубже котлован. Революция — это огонь, и чем жарче её пламя, тем глубже придётся рыть котлован новому дому, но наш ли это путь? Боюсь, что наш, ведь если и набухает в человеке зерно Инакомыслия, иных способов преобразования он не может придумать, кроме революции, но даже и я, тот, в ком это зерно проросло, едва ли могу представить что-то кроме войны. Может, это оттого, что я к этому привык?             Раньше мог я вернуться с очередной войны домой, к своей семье, к девке, к матери, в стеклянный дом, вынуть из кармана безделушки, что снял с мёртвого воина той стороны, показать, порадоваться вместе. И гордиться. И я мог понять, почему гордятся другие солдаты.             Если ты живёшь плохо, ты — солдат. Если ты живёшь… если ты живёшь, это неважно, солдат ты или овца. Если ты жив. Овца спит, овца покорна и мертва. Солдат тоже покорен. Нет! То есть… да!.. Нет! Покорного солдата вернее всего назвать ёмко — наёмник. Я был наёмником, теперь я солдат. Для наёмника плата — неведомое теперь мне исполнение долга. Чем я обязан «родине-матери»? «When the music’s over», это не родина-мать, это родина-банкир.

***

            Когда тюрьма стала переполнена, не осталось одиночных камер. Наконец, подсадили и ко мне щуплого мальчонку, молодого, с большими круглыми глазами. Он пытался говорить со мной. Я разучился отвечать — но умел слушать. Видимо, он сделал строжайшую глупость — сочинил какие-то незвучные строки. Никто не умел сочинять стихи, а то, что сочиняли — были просто рифмованные строки. Впрочем, теперь он и не сможет. Наверняка, тюрьма и вид меня, заросшего угрюмца в шрамах, каким меня сделала война, навсегда отобьёт охоту думать о погоде, о солнце и о жизни. А мог бы я сочинять стихи теперь? Боюсь, нет. А тогда? Тогда я, как и он, сдавал экзамен по евгенике, учился маршировать, словом, то время было единственным для открытия талантов, для открытия открытых дверей внутри себя. Хорошо, что я стал солдатом-наёмником.             Когда его выпускали, он окончательно стал крысой. Крыса-поэт, крыса-наёмник. Теперь у него будет лучше выходить маршировать даже без большого барабана у вожатой. Вожатая всегда была с большим барабаном, хмурая женщина, которая всё поняла. Теперь мне и вовсе кажется, что каждый понимает — понимает и тюремщик, и служивый, и строитель, и повар, и овца, что каждый понимает, под какой нож идёт, что каждый выпестован евгеникой задолго до появления науки «евгеника».

***

            Что-то случилось. Я перестал думать уже много лет, но теперь произошло что-то другое. Мне пришлось писать и думать, ведь я вспомнил эти родные звуки — грохот артиллерии. Свет погас в моей камере и писать стало ещё труднее. Похоже, это последние строки. Спасибо, что читали. Я знаю, что такое благодарность, хотя уже многие века никто не благодарит друг друга. Теперь же, если моё желание будет так сильно, и вы найдёте и, может, через века после моей смерти расшифруете послание, когда будет уже слишком поздно, когда великий Мальдорор столкнётся с не менее великим существом с тысячью рук, вы поймёте, что было правдой, а что ей станет, и сможете изменить. Снова грохот. Я слышу обр…