Как обретают крылья

Лётчики давно уловили, что между командиром и его заместителем существует особенная связь, и всё построено на взаимных подначиваниях, перепалках, однако работа идёт верно и споро. Допустим, Месснер вечно норовил нагнать тревоги и всех нахлобучить со всем педантизмом, ворчал и ругался, Фальк в целом не уступал по части строгости и ответственности, но напоминал покровительственного отца, стремился успокоить и развеселить людей. Фальк и правда казался безмятежным – это была его отличительная черта, своеобразное олицетворение затишья перед бурей: накануне страшного, адского боя на лице командира – ангельская улыбка. Так, поздно ввечеру после разбирательства с Геллой он сидел в гостиной. Этот огромный зал был тускло освещён лампами и свечами, там и сям в полумраке устраивались офицеры, поодиночке или маленькими группками – они негромко беседовали, читали, пили чай или кофе, кто-то порой заводил патефон, и всё это напоминало кают-компанию на корабле. Их полк и был как будто судном на волнах войны, в земном океане неприятельских земель. А командир вольготно раскинулся тут же, в кресле у камина, вытянув длинные ноги в начищенных сапогах и оперши медвежьи свои плечи о плюшевую спинку, а в руках у него красовалась немного потрёпанная, очевидно, любимая, книга. - Не тем ты интересуешься, - неодобрительно поцыкал зубом капитан Месснер, падая в соседнее кресло и устало потягиваясь. - А в чём дело? Полярные исследования – тема благородная, вдохновляющая, - возразил Фальк, не шелохнувшись. - О да, многим из нас хотелось бы оказаться теперь хоть и на Северном полюсе, лишь бы не здесь, - буркнул Месснер. - Ну, а почему бы и нет? Война рано или поздно закончится. А мне бы в дальнейшем хотелось заняться чем-то более созидательным, даже и отправиться на Север, в ту же Швецию, посвятить свою жизнь науке и испытаниям, - мечтательно произнёс майор. - Удачи... Отправляйся к самому чёрту в пасть или к Снежной Королеве, не знаю уж! - Но чур, ты, Франц, отправишься со мной! - Ага, сейчас же! С другой стороны, а куда я денусь с подводной лодки?! Как бы сварлив ни был Месснер, а в той же мере он был предан. И Фальк, подмигнув, потянулся и хлопнул его по предплечью: - Я в тебе не сомневался, старина. Я тебя выпишу на Шпицберген, в Норботтен, или где я там окажусь. А насчёт подводных лодок, не зря ведь наш кайзер так увлечён темой флота? Так что не я один тут «интересуюсь не тем» и испытываю любовь-ненависть к британцам. - Ох, смотри, как бы тебя не услышали... Они оба оглянулись, но обстановка по-прежнему царила спокойная и отчасти обманчиво ленивая, ревизора и кого-либо из его сотрудников видно не было. - Шутки шутками, но нам самим стоит задумываться, как летать зимой, - сменил тон командир. – Мы постоянно месяцами простаиваем, это возмутительно. А не ждать же у моря погоды, как будто мы застряли в паке? - Да, разумеется. Но чем дела девятнадцатого века могут быть нам сейчас полезны, не могу взять в толк, - упрямо проговорил Месснер. - И к тому же твоя муза – Франклин! - Ну да, у нас даже фамилии совпадают. - Дурак, что ли? – фыркнул Франц. - У него в фамилии восемь букв, а у тебя всего четыре! - Ну все четыре и совпадают, чем богаты, тем и рады, - хохотнул Фальк. - Герман, Герман, - горько покачал головой капитан. – Как ты легкомыслен. Нашёл, с кем себя сравнивать! Не довело б тебя это до беды... - Мне чужды суеверия. - Да ты любишь заигрывать со смертью, с самим дьяволом. К счастью, Месснер, не видел, что теперь уже в отдалении – достаточном, чтоб не обнаружить присутствия и спокойно размешать сахар в чае, но и достаточном, чтобы слышать беседу во всех тонкостях – замер их берлинский ревизор с неизменной тонкой улыбочкой. - И вот ты говоришь о суевериях, но есть же какие-то... красноречивые совпадения, что ли? Знаки от вселенной? - Всевышнего, ты хотел сказать? - Ой, франкфуртский ты католик... - Месснер, ай-ай-ай, у тебя ж фамилия такая красивая, церковная, а ты так непочтителен, куда это годится!.. - Ну, зацепились за слова, пошло-поехало! Хорошо – знаки от Всевышнего, если тебе так нравится. Они тоже приходят неслучайно, как подсказки, как погодные приметы, порой даже как показания приборов на панели, не постесняюсь это утверждать. Вот скажи, тебя правда ничего не насторожило, когда ты увидел, что нашего поставщика зовут Гольднер, да ещё и Штефан? - Ого, да ты подкован в тонкостях, - прищурился майор. - С тобою станешь подкованным, - проворчал капитан, - ты обожаешь трепаться о той сраной, прости, странной экспедиции. - О да, память у тебя хорошая. Но в переселение душ я всё-таки не верю. Да и посудить прозаичнее: вряд ли тот Голднер с его гнилой тушёнкой и наш Гольднер с его гнилым бензином родственники, как приходятся друг другу родственниками наши царствующие дома, что ныне так бурно ссорятся. Не замеченный никем, под песню новой эстрадной примадонны, певшей с утешительным и убаюкивающим придыханием, Воланд мягко опустился на стул за спиною оживлённо беседующих друзей и продолжал наблюдать и слушать. - Но знаешь, что мне стало известно от синьора Азазелло? – сказал Месснер. - Что же? – переспросил Фальк. - Тебе это понравится! Или нет? Месснер осклабился во весь рот, и Фальк любопытно склонил голову, а затем отхлебнул чай – с молоком, по рецепту проклятых англичан: говорят же, мол, война войной, а обед по расписанию, а у майора было так – война войной, а вкусы вкусами. - Ну так что там? - Наш новейший бомбардировщик, «Финстернис», на котором ты летал пулемётчиком со своей обожаемой баронессой фон Стуре бомбить лондонские доки, его конструировал Вильгельм Пик... - Знаю такого, толковый парень. - Так он потомок Уильяма Пика, что был конструктором корабля «Эребус». - Ого! - Герман чуть не присвистнул. – Интересно, откуда Азазелло это известно и почему вообще это ему было когда-то интересно... И почему он это рассказал тебе. - А один чёрт, наверное, знает. - Слишком часто ты его поминаешь! Учитывая твою чувствительную суеверную натуру, задумайся – а не сыграет ли это с тобой дурную шутку? Воланд прыснул так, что чуть не забрызгал газету, которую взял со столика для виду. - Так, в общем, тебя, милый Франц, беспокоят совпадения, как я вижу. - Угу. Герман, при всём уважении, дурацкие у тебя симпатии. Франклин никчёмнейший чаехлёб. Ты что, хочешь вот так же пропасть, чтоб и костей не сыскали? Да чем они тебе вообще приглянулись, эти злосчастные моряки? Одних англичан ты в воздухе треплешь, как цыплят, так, что перья с кровищей разлетаются, другие с их морожеными тушками тебе кажутся такими трогательными? - Ох, дружище Франц... Они всё-таки были исследователями и не делали нам ничего дурного напрямую. Ну, правда, мне стало жаль их всех. Так же, как пилотов, погибших при испытаниях новых наших машин – тех, кто разбился или тех, у кого не раскрылся парашют. Наверное, старею, - с деланной виноватостью усмехнулся Герман. - Да, вы летаете в целом столько, сколько иные лётчики на фронте вообще не живут, - раздался уже в зубах навязший, раздумчивый, характерный голос. Воланд выступил из уютной коричневатой тени, изящно держа в руках чашку. Оба старших офицера напряжённо выпрямились, стараясь не слишком вскидываться – и не стали даже произносить: «Добрый вечер», - словно ждали появления столичного гостя, словно даже не расставались с ним. - Средняя продолжительность жизни британского лётчика-новобранца на Западном фронте составляет три недели, и вы, герр Фальк, немало тому способствуете, эта тенденция наметилась как раз с событий «кровавого апреля» семнадцатого года, - удовлетворённо отметил Воланд. – Но вот моряков Франклина вам почему-то жаль, какой парадокс... Впрочем, у нас у всех в душе есть место и для жестокости, и для милосердия. - Я сам вам же и говорил, что всему своё место и время, - напомнил Герман. Воланд приземлился в кресло, не расплескав ни капли чаю, заложил ногу за ногу и осведомился: - А если бы сэр Франклин встретился бы вам здесь, над полями Фландрии, то как бы вы с ним поступили? В камине продолжал полыхать мусор из бумаг, подсвечивая, с одной стороны, не слишком классически-красивые, но всё-таки интересные черты ревизора, с другой стороны, плакатную внешность заслуженного героя Фалька, уже тронутую лёгкой командирской упитанностью, с третьей стороны, озадаченно нахмуренное лицо Месснера, коего та же мягкая кисть начальственного благополучия тоже уже коснулась, но пытливое живое выражение придавало ему вид всё-таки не столько комический, сколько драматический. - Итак, герр Фальк? Как бы вы вели себя со своим почти тёзкой, если брать фамилию? Офицеры невольно поёжились: значило ли это, что Воланд слышал весь их диалог?.. - Так что, увидь вы в воздухе Джона Франклина, что б вы с ним сделали? - Ну, я бы вынудил его приземлиться. - Ах, очаровательно! Но как? Вы бы всё-таки открыли огонь? - Думаю, пришлось бы, - сквозь зубы проговорил Фальк. – Ну, прострелил бы ему стабилизатор, крылья бы посёк немного. Да и по баку бы стрельнул. - Ох, как это непринуждённо звучит из ваших уст, «стрельнул бы по баку», - умилился Воланд, - ведь вы прославились тем, что так же изящно можете стрельнуть и в голову, словно выбрались на охоту на вальдшнепов где-то в родных местах, могу представить, как живописно разлетаются мозги по приборной панели... - Вы это уже упоминали, - процедил командир полка. - Ну, сделать комплимент дважды не составляет труда, правду говорить легко и приятно. Офицеры кисло переглянулись. Ревизор, тем временем, со звоном размешивал тонкой серебряной ложкой сахар, взятый со столика. - Итак, вы бы принудили Франклина приземлиться – и что б делали с ним потом? - Препроводил бы его в нашу часть. - И далее? - Разумеется, он был бы взят в плен, но никто не стал бы причинять ему никакого вреда. Мы бы обращались с ним, скорее, как с нашим гостем. - О! Так же, как полковник Остин Перкинс, когда вы приземлились в Перонне накануне нашего тогдашнего наступления? Герман невольно заскрежетал зубами, а Франц зло напружился в кресле, как овчарка, что составляло немалый контраст с непринуждённой позой ревизора. Фальк ненавидел, когда упоминали этот эпизод, хотя он и придавал ему горько-героический ореол. Ещё, как говорится, на заре туманной юности, когда жив был легендарный Освальд Бёльке, тогда командовавший не полком, ещё эскадрильей... Он-то и послал его, Германа, и двух его товарищей, на разведку – узнать, не доставили ли британцы на фронт новейшее вооружение, танки. Они летели вдоль железнодорожного полотна, и вдруг из облаков вынырнули проклятые «сопвичи» целой стаей, осыпали их градом пуль и заставили сесть на первом попавшемся поле. Там набежали пехотинцы и чуть не растерзали немецких пилотов на месте. Их капитан хотел устроить расстрел в ближайшей роще. Но английский лётчик отстоял пленников и препроводил «добычу» в часть. Там ждал допрос с пристрастием. На беду, выяснилось, что как раз незадолго до этого Герман сбил племянника командира части, Энтони, притом разнёс машину в щепки, превратив в пылающий факел и не оставив ни шанса на спасение – и английский полковник взбеленился. Следующие трое суток показались адом: промозглые одиночные камеры в городской тюрьме, допросы в тёмном бетонном подземелье, на самом деле не имевшие почти никакой цели, кроме собственно мести, ледяной карцер, после которого было ни охнуть ни вздохнуть, а кости казались наполненными битым стеклом... конечно же, избиения – то прикладами винтовок, то сапогами, то стеком по лицу... и никакой еды, только гнилая водичка из оловянной кружки, и почти никакого сна, и то неумолимый чахоточный жёлтый свет с потолка камеры, то белый свет лампы в лицо вперемежку с плевками и ругательствами... И инсценировка повешения. Герман до сих пор помнил, как рыжеватый ирландец, напоминающий туповатое клеймённое животное, лишённое собственной воли, выбивал ящик у него из-под ног – и как меркли последние отблески света в глазах – и как потом они снова прорезывались, чтобы обрисовать мельтешащие перед ослюнявленным задыхающимся лицом, хрипящим горлом рыжие ботинки с высокой шнуровкой. И голос: - Ну что, гунн? Нравится? Поживёшь ещё немного?! И, может, всё-таки расскажешь, сколько у вас истребителей? А? Сколько истребителей, сука?! Перкинсу тоже явно стоило бы показаться какому-то особому врачу, поскольку он находил изрядное удовольствие в том, что делал. А потом их вызвали на допрос всех троих, враз утративших человеческий облик – чёрных, измождённых, окровавленных. В тот момент рыцарство уже резко вышло из моды, и о рождественском перемирии вспоминали как о сказке из некоей прошлой жизни. И товарищей Германа расстреляли при нём же из пистолета. Сидевших на соседних стульях. Так, что их кровь забрызгала его куртку и лицо. Затем повели к стене и его самого. Но затем, словно опять же в сказке, послышались крики и грохот, потом выстрелы – и палач, уже взведший курок, со сдавленным звуком рухнул за спиной лётчика, как и ухмыляющийся полковник. И сам Фальк понял, что нет нужды пытаться держать осанку – он обмяк, опустился на колени, ткнулся лбом в бетон каземата и потерял сознание, догадываясь, что товарищи подберут его и доставят в полевой госпиталь. Немцы захватили город и бросились освобождать своих пленников, коих в тюрьме Перонны, кроме лётчиков, имелось немало. Начиналось наступление. За которым через какое-то время последовало потом отступление – эта война недаром уже была прозвана Великой, такое сложилось ощущение, что ей суждено длиться вечно, как вечны все столкновения и на землях Европы, и вообще в мире. Герман тогда ещё какое-то время не мог нормально есть, и его тошнило даже от жидкого куриного бульона, зато потом он обрёл волчий аппетит, который истово старался восполнять атлетическими практиками – когда-то это помогало сохранять форму лучше, когда-то несколько хуже. Одно он мог сказать: хотелось бы стереть из памяти Перонну и все эти дурацкие славословия в свой адрес, ведь они даже тогда не добыли сведений насчёт танков... А Воланд как никто иной имел талант наступить на больную мозоль. - О, герр Фальк, извините, моя шутка насчёт гостеприимства была неудачной? – по-вороньи склонил голову ревизор. - В крайней степени, - прохладно отозвался майор. - Ах, извините, мне очень жаль. Я думал, по прошествии времени воспоминания поблекли. Да... Не только вы осмеливались говорить мне, что я несносен, - развёл руками Воланд. – Пожалуй, не буду утомлять вас дальнейшими праздными беседами. Приятного вечера! Офицеры переглянулись. И опять всё то же самое. Появление словно из ниоткуда, казуистические речи, столь же резкое исчезновение, а перед тем намёки: нижайшие извинения, но со словечком «осмеливались» - ну-ну. - Вечно он как из табакерки, - проворчал Месснер. - Манера такая. Бывает, у какого-нибудь танцора есть коронный номер, а там ещё и коленце фирменное, тут что-то вроде того, - философски отметил Фальк. - Ага, подкрадётся, белиберды своей наговорит, настроение испортит и свалит довольный. Знаешь, - задумчиво сощурился Месснер, - мне кажется, на самом деле он и эта Гелла одинаковые по природе! Что одной самое наслаждение – крови пососать, что другому, только не в натуральном смысле, а в переносном, а так суть не меняется. - А что-то в этом есть, - хмыкнул Фальк. - Ладно, - проворчал Месснер. – Завтра последний спокойный денёк, надо собраться, может, уже и проверка эта дурацкая завершится... А пока что – пошли-ка спать.