Без отрицания и лжи

В этот раз задание не сложное, но слишком долгое. Воскресенье открывает список задач – выполнено всего лишь 40%, а ведь прошли уже два дня. Мелочи, думает он, спокойно делая глоток превосходного чая. Он черный, горячий, совсем не похож на тот, который можно было попробовать на Пенаконии. Вкусы жителей Белобога вообще довольно своеобразны – люди здесь сильно зависят от холодной погоды, и в меню достаточно согревающих напитков. – Тебе не нравится? – уточняет Кафка. Она сидит за столом, элегантно закинув ногу на ногу. Изящная и опасная, она наводит на мысли о ядовитой игле, о кинжале, рассекающем ночную тьму. С ней можно было бы найти общий язык, но Воскресенью это незачем. Он ограничил общение со всеми Охотниками, сосредоточившись на выполнении поставленных задач. – Необычно, но не безнадежно, – отзывается он, бесшумно возвращая чашку на блюдечко. Им пора уходить. С Кафкой они работают очень похоже. Как и он, она предпочитает действовать из тени, как и он, она любит живые краски и четкий порядок действий, в который под конец можно внести один яркий штрих. Но Кафка не отравлена тем ядом, который до сих пор сжимает в груди и который обещал излечить Элио. Только он знает о его цене, и Воскресенье помнит, какими бесконечными были те несколько секунд, пока он размышлял над ответом. Удар сердца, еще удар, дрожь, которую он так редко себе позволяет… нет, незачем больше вспоминать, мгновения были не из приятных. Поэтому Воскресенье предпочитает пропустить Кафку вперед, сам же берет на себя более рутинную и сложную работу, где можно справиться и без вдохновения, не наслаждаясь процессом и не внося в него ничего от себя. – В коридоре все чисто, – дверь приотворяется, в нее заглядывает Блэйд. С ним у него общего больше, но Воскресенье не настолько выцвел и очерствел. На самом деле его почти пугает возможность превратиться в то, чем сейчас является этот Охотник. Безразличный на вид, и глаза его зажигаются жизнью лишь при упоминании единственного человека. Зато его человек жив и способен давать ему энергию существовать и дальше. – Прекрасно, Блэйди, – Кафка оставляет записку на столе вместо похищенного украшения. Пару секунд спустя ее уже нет в комнате. Воскресенье смотрит ей вслед. На самом деле ему нет дела ни до одного из Охотников, однако их профессионализм он признает и по-своему уважает. «Чтобы выжить, иногда можно впустить немного безумия». У Кафки оно выражается в любви к музыке, и ее сложно в этом винить. У Блэйда – в отчаянной, ни с чем не сравнимой кровожадности и помешанности. А что до Воскресенья… – Так и будешь тут стоять? Не думаешь о своей безопасности? Ведь твои друзья-Охотники уже ушли, – этого голоса слышать он не может, однако слышит не впервые. Сначала он не показывался и даже не мог коснуться, но теперь с каждым разом он все наглее и реалистичнее. Сейчас на его губах мягкая ухмылка, и Воскресенье, повернув голову, напоминает себе, что ненавидит его. – Неужели тебя это каким-то образом цепляет? – он поднимает одну бровь. – Мне нет дела до того, что ты творишь, пока это не касается безопасности Пенаконии. А твои желания мне известны, птенчик. Ты делал слишком мало, чтобы от меня их скрыть. По коже пробегают мурашки, Воскресенье ощущает, как распушились перья на верхних крыльях. Он опускает веки, призывая себя успокоиться. Секунду, две, три. Ничего не случилось, это лишь фантазия, навязчивое желание. Уж подобное он точно умеет контролировать. – Ты ничего не знаешь о моих истинных желаниях, – Воскресенье оборачивается и с нескрываемой ненавистью смотрит в знакомые глаза. Даже в фантазии у этого создания мятая одежда, небрежная щетина и развязанный галстук на широкой груди. А вот мурашки по коже от его взгляда реальнее любой реальности. Искренние, живые чувства захлестывают, Воскресенье задыхается от них. Все больше усердия требует необходимость их скрывать. – Ты сможешь мне рассказать о том, что так тебя гложет, – обещает ему Галлахер и протягивает руку. – Просто подожди немного, крылатенький. Разве не меня ты так отчаянно ждешь? Его пальцы теплые и шероховатые. Воскресенье крепко жмурится и сжимает кулаки. Все его существо рвется вперед, чтобы… чтобы… ни с кем он не испытывает такой искренней, такой всепоглощающей ненависти, никто больше не способен вызвать такое глубокое отчаяние. Агония может быть совершенно бессмысленной. Ни в ком больше он так не нуждается. Сестра, конечно же, не в счет – с ней все в порядке. С ней всегда все будет в порядке. – Да что ты только позволяешь себе придумывать… ты мне не нужен. Ты никогда не был мне нужен! – Воскресенье закрывает ладонями лицо, чтобы не ощущать больше тепла его кожи, мотает головой, задыхается от запаха сигарет и дешевого пива. А в ответ слышит только мягкий смешок и до боли нежное поглаживание по самой макушке. Слишком искренне, он не позволит такого никому, даже собственной фантазии. Ведь для этого придется признать в первую очередь перед самим собой. Дверь комнаты бесшумно приоткрывается. Он слышит только стук каблуков, пока изящная ладонь не накрывает его плечо. – Ты способен двигаться дальше? Воскресенье поднимает глаза, смотрит в лицо Кафки и усмехается. – Каким же слабым ты, должно быть, меня считаешь, – бросает он, – и ошибаешься. Кафка это не комментирует, лишь беззвучно вздыхает и протягивает руку. – Мальчики у нас такие проблемные. Но у вас обоих уже есть то, ради чего стоит двигаться дальше. Не лучше ли прямо сейчас последовать обратно? Воскресенье не отвечает, но позволяет ей себя увести. – Увидимся ночью, – шепчет ему в спину знакомая фигура, и он невольно ускоряет шаг. Да, он не только силен, но и изобретателен. И да, он готов вывернуть наизнанку собственную сущность – сейчас так уж точно, потому что не считает себя больше ценным. Стыдно. Больно. Отрицать, тысячу раз отрицать и повторять одни и те же слова. Ненавидеть больше своей нынешней жизни. Рваться вперед, зная, что его там ждет. Быть сильным и не замечать очевидного. А все остальное не имеет смысла.