Мерно пересыпался песок в больших пузатых стеклянных часах, стоявших на лакированной черной поверхности слегка расстроенного, и поэтому дребезжащего после каждого нажатия клавиш, пианино.
Песчинка сыпалась за песчинкой, и движение этих микрочастиц под действием гравитации определяло поток времени. Определяемое таким образом время практически неизменно. Оно течет только в одном направлении и никому невозможно ни повернуть вспять, ни войти в эту реку дважды. Никто из живущих в материальном мире не в силах совладать с ней: ни ускорить, ни замедлить… ни перейти! Никто из живущих в материальном мире не в силах управлять даже одной из ее многочисленных песчинок-секунд, и никто из людей не знает, что такое время. Известны лишь его последствия, которые составляют людские воспоминания о тех, кто ушел безвозвратно, но продолжает смотреть на нас живыми смеющимися глазами со старых фотографий…
Вернувшаяся с тренировки Темари застыла у входа в гостиную дома Четвертого Казекаге, в которой уже давно никто не принимал гостей. Эта большая широкая зала теперь обычно была закрыта на ключ. Внутри осталась занавешенной белым полотном для сохранения от воздействия вездесущей пыли дорогая мебель из черного дерева — обитая темно-красным бархатом с вышитыми эмблемами Скрытого Песка у потрепанных краев. Некогда украшавший темные лакированные деревянные полы ковер, подаренный Третьим Казекаге на свадьбу юных матери и отца, вышитый сложным растительно-сюрреалистическим узором, лежал свернутым в углу. Там же, в дальнем углу комнаты, куда не проникал свет даже в самве солнечные дни, за светлой занавесью было укрыто что-то непонятно, прямоугольное и громоздкое.
Темари протянула свою руку и, пошевелив пальцами, вызвала небольшой поток ветра, заколыхавший ткань занавеси, на ярко-белом полотне которой вдруг проступила выпуклая мелкая вышивка, звездочками усыпающая струящиеся воланы. Свадебное платье. За которым, к удивлению семилетней девочки, что-то зазвенело.
Темари вдруг вытянула руки ладонями вперед. Она закрыла глаза, чтобы лучше сконцентрироваться и превратить свою бурлящую энергию Ветра в направленный и управляемый поток, как учил ее дядя Яшамару. А потом Темари вдруг резко отвела от себя ладони, будто бы с силой раскрывая какую-то до этого давно запертую и поэтому намертво прилипшую к полу дверь.
Ткань с тихим шорохом сползла вниз. Техника Мягкого Порыва дяди была предназначена для незаметных операций, когда дело касалось почти невесомого воздействия на окружающую реальность. Однако высокий, худощавый и неестественно прямой человек, игравший на стоявшем в противоположном углу залы пианино, на крышке и между клавишами которого успел скопиться и оставить выщербины окружавший его ореолом золотой песок, вздрогнул всем телом и едва не подпрыгнул, как будто бы рядом с ним упала бетонная плита.
Фотография, стоявшая на пианино и до этого завешенная клетчатым мужским носовым платком, тоже выглянула из-под сползшей ткани. Это была фотография, на которой светловолосая молодая женщина, смущенно улыбаясь, держала на руках годовалую Темари…
— Темари? — отец явно не ожидал увидеть ее здесь.
— Оте… Господин Казекаге, — девочка поклонилась, и веер за спиной, который был вдвое больше ее самой, с грохотом ударил по голове и спине, но она, не издав ни звука, выпрямилась. В направленных на отца зеленых глазах мелькнул едва заметный вызов.
— Твой дядя Яшамару хорошо обучил тебя, Темари, — отец встал из-за инструмента и направился к ней. — Я тоже скоро начну обучать тебя всевозможным наукам.
Отец заложил руки за спину и начал медленно нарезать круги по комнате.
— Истории. Праву. Основам стратегии и тактики. Дипломатии.
И при каждом его слове Темари едва сдерживала улыбку. Еще бы: отец видел ее потенциал. Видел в ней будущую сильную куноичи, которая станет опорой Скрытого Песка…
— Хорошая жена должна уметь заинтересовать своего супруга не только милым личиком. Помни это, Темари.
Лицо Темари внезапно осунулось и потемнело
— Но отец! — вдруг резко возразила она. — Я готовлюсь стать куноичи, чтобы заботиться о нашей деревне, защищать и достойно представлять ее!
Однако встретившись со взглядом отца Темари резко замолчала. В его темных, словно ночь пустыни, глазах она прочитала не просто несогласие и укор. Нет. Там не было ничего подобного. Только однозначная уверенность в собственной правоте и железная воля. Он уже давно все решил за нее, и согласие или возражение Темари не играли никакой роли.
— Не лезь в политику, — коротко отчеканил он. — Женщине там нечего делать.
Раса снова нервно заходил по комнате, а потом, остановившись прямо напротив Темари, добавил:
— Женщине очень легко поддаться своим чувствам и потерять голову. Для дел, касающихся безопасности Великих стран, это обернется непоправимыми последствиями. Я не против, чтобы ты посещала Академию шиноби. Я не против, чтобы тебя учил твой дядя Яшамару. Я даже не против того, что ты выполнишь несколько незначительных миссий. Но!
И тут Раса поднес указательный палец едва ли не к носу Темари и уверенно произнес:
— Лучше поставь себе целью выйти замуж за достойного человека, войти в уважаемую семью и родить здоровых детей.
— А как же благо деревни? — спросила Темари и уже через мгновение пожалела об этом.
— О себе думай, а не о деревне! — отец вдруг закричал, и Темари буквально отбежала от него почти на порог залы. — Не будь дурой, девочка!
— Да я даже с биджу готова сразиться!.. — заорала в ответ Темари, сжав кулаки и едва сдерживая слезы негодования.
— Не надо мне этого!!! Больше мне этого не надо!!! Уйди…
Всхлипывая, Темари бросилась вон из залы. Песок отца в это время крушил попавшуюся ему на пути большую арфу, которая и была закрыта свадебным платьем матери. Карура когда-то играла на этом музыкальном инструменте, и рвущие под напором золотого песка струны всхлипывали в последний раз своей музыкой громче и надрывнее, чем сбежавшая от страха девочка. Стираемые золотым потоком вместе со струнами чистые звуки арфы звучали более убедительным реквиемом по своей хозяйке, чем реквием, до этого исполненный на пианино самим Расой, душа которого умирала с таким же надрывом каждый раз, когда что-то напоминало ему о безвременно почившей жене.
Вбежавший на порог залы Канкуро с немыми слезами наблюдал, как отец и Казекаге деревни, которого он безмерно уважал и которым так восхищался, в припадке ярости крушит уже собственными руками с таким трудом починенный мальчиком музыкальный инструмент. Рвет струны, которые мальчик, пробираясь сюда по ночам с карниза через окно в потолке, тужась, натягивал на деревянную раму. Стирает в порошок гриф, восстановленный юным мастером: держа всю ночь в зубах горящую щепу, которая обжигала губы, он фиксировал тонкую и дорогую стальную проволоку, при каждом неосторожном движении разрезающую пальцы до крови.
Выбежавшая навстречу Канкуро Темари со злостью посмотрела на среднего брата, из носа которого тянулась мокрая дорожка, хотя его глаза были абсолютно сухими. И на внезапно и бесшумно как тень оказавшегося тут же самого младшего мальчика, от которого они видели одни только проблемы с самого его рождения.
Маленький Гаара тоже прибежал на шум, путаясь в широких и длинных ему штанах, доставшихся по наследству от брата, и тщетно пытаясь заправить в них уже короткую и совсем детскую футболку. Он крепко держал под мышкой толстую книгу, но не уронил ее, хотя и споткнулся пару раз, сослепу едва не налетев на брата и сестру.
Темари с трудом удержалась, чтобы не вытолкать отсюда обоих мальчиков. Особенно это желание касалось ее младшего брата, которого она, однако, побаивалась из-за неуправляемой силы хвостатого зверя, сидевшего у него внутри. Еще бы! Ведь у братьев есть возможность стать шиноби и вершить судьбу Великой деревни Скрытого Песка. А у нее такую возможность только что отняли в буквальном смысле этого слова!
Канкуро тоже был не рад видеть Гаару. Ведь именно из-за него другие деревенские мальчишки не хотели играть с ним, обзывая братом биджу. Высморкав слезы и утеревшись рукавом крепко пропахшей краской куртки, перешитой дядей Яшамару из какой-то старой вещи отца, Канкуро уже повернулся и направился было вон, когда вслед ему донеслось озлобленное отцовское:
— Домой даже не хочу приходить — лишь бы все это не видеть!
И тут Канкуро, для которого эти слова стали последней каплей, громко заревел и с силой топая ногами по скрипучему и уже проваливающемуся от времени деревянному полу в длинному коридоре, бросился бежать вон из дома. Он убежит из Суны, точно когда-нибудь бежит! Канкуро в этом даже не сомневался! Он не заметил, что Темари, размазывая кулаками слезы по лицу, тоже выбежала из дома, но побежала в противоположную сторону, к дому, где жил дядя Яшамару.
Оставшись один на пороге, маленький Гаара, как всегда, не увидел ничего необычного.
Его, как всегда, не просто не замечали или недолюбливали. Его презирали и с ним не хотели знаться.
И даже в свои четыре с половиной года Гаара прекрасно понимал, почему это происходит.
Потому что он — джинчуурики. Сосуд для демона, являющегося как главным оружием деревни ниндзя, так и ее проклятием. И эти суждения распространялись даже на членов его собственной семьи.
Когда Гаара пытался подойти с каким-либо вопросом или просьбой к отцу, его чаще всего без объяснений вышвыривали вон, лишь изредка приправляя это словами «мне работать надо!». Но получать такую агрессию со стороны близкого тебе человека было для Гаары лучшим признаком того, что его хотя бы заметили. Что он хоть что-то да значит для своего отца, пусть и маленькое, совершенно незначительное, как назойливое мелкое насекомое. А больше всего Гаару угнетал звук захлопывающейся перед ним тяжелой дубовой двери отцовского кабинета. Этот противный сухой дребезжащий сжимающимися пружинами звук был главным примером отношения людей к Гааре. Для него сердца отца, брата и сестры, окружающих его людей… всегда оставались закрытыми.
— Могу я войти, господин? — осторожно осведомился маленький Гаара и далее добавил:
— Я пришел лишь с одним вопросом.
Увидев стоящего в дверях самого младшего сына, Раса, в отличие от предыдущих двух раз, даже не удосужился повернуться.
Тогда Гаара вошел сам, без разрешения, и подошел к пианино, крышка над клавишами которого все еще оставалась открытой.
Маленькие пальчики не смогли надавить ни на белые, ни на черные плашки, и тогда призванный Гаарой песок, превратившись в песчаную руку, нажал ей на клавиши, и залу вновь наполнила тихая и грустная, хотя и немного сбивчивая музыка.
Раса все же посмотрел на сына. И посмотрел с нескрываемым изумлением. Гаара безупречно повторил одну из мелодий концерта для фортепиано, который он за несколько дней до этого пытался разучивать с Темари за другим, более современным инструментом, стоящим в доме у Яшамару. Тот не играл, но некогда приобрел его в память о сестре, безумно любившей музыку и поэтому-то и влюбившейся в музыкального от природы Расу, а вовсе не потому, что тот принадлежал к правящей семье деревни Скрытого Песка.
Удовлетворенно покачав головой, Раса все же отошел подальше от младшего сына. Подойдя к стоявшему посреди залы вырезанному из цельного эбенового дерева небольшому столу, на который он положил свои рабочие документы, и вытащив из-под складок церемониальных белых одежд фляжку, мужчина открыл ее и начал пить из нее, редкими глотками и морщась.
— Казекаге-сама, я пришел спросить, что такое милосердие? — вдруг внезапно выдал Гаара, уже прекративший играть и сейчас просто сидевший на большом для него резном стуле, сидение и спинка которого были обиты красным бархатом.
Услышав это, Раса с шумом выплюнул вон жидкость, обжигая ею сухие потрескавшиеся губы и забрызгав стол и все те важные бумаги, которые он готовил завтра к заседанию Совета.
— Откуда ты об этом узнал? — удивился он, но ответ уже был ясен. — Ты… прочитал? Сам?
— Я умею читать, господин Казекаге.
— Хорошо, — Раса подошел к младшему сыну и внимательно посмотрел на него, а потом, повернувшись и подойдя к пианино с другой стороны, одной рукой сыграл начало довольно сложного концерта с несколькими сменами темпа и ритма.
Гаара посмотрел на него и, дождавшись, пока отец закончит, сформировал две «песчаные руки» и управляя ими, двигая собственными пальцами в воздухе, повторил то же самое.
— Ты ошибся в двух местах, — услышал мальчик, когда закончил и встал с места, которое полагалось занимать только мэтрам, но никак не ему.
От сурового голоса на глазах Гаары выступили слезы, но он, шмыгнув носом и вытерев его, вжавшись в шарф, продолжил:
— Чем милосердие отличается от любви? Дядя Яшамару говорит, что любовь — это лекарство от того, когда сердце сильно болит и хочется плакать. А милосердие — это… то же самое или нет?..
Раса не мог не заметить, что его младший сын — тот, что являлся носителем демона и был косвенно виновен в смерти его любимой жены — сейчас с надеждой смотрел на портрет, а потом перевел испытующий взгляд и на него самого…
— Это… не одно и то же, — тяжело выдохнули в ответ Гааре, едва оторвав от него свой взгляд, как будто бы вообще видели в первый раз.
Раса снова сел на стул перед пианино, тяжело вздохнул, облокотившись о закрывшуюся с грохотом крышку, потом в глубокой задумчивости взъерошил свои темно-коричневые волосы, в слабом свете уходящего дня отливающие едва заметной рыжиной, и жестом подозвал к себе Гаару.
— Знаешь, любят всегда за что-то, — неспешно начал Раса Песка, и в голосе отца Гаара впервые заметил отсутствие сурового приказного тона, каким привык разговаривать Казекаге. Его сменили сожаление и боль простого, но привыкшего к ответственности человека. — У всего в этом мире есть цена. У любви она тоже есть. Мы любуемся… красотой, статью, силой, попадая под очарование образа человека. Мы хотим быть ближе к тем, кого мы любим.
Раса посмотрел на портрет и улыбнулся ему, будто бы перед ним сейчас стоял живой человек.
— А что же тогда такое милосердие? И чем оно отличается от любви? — пытливый ум маленького Гаары все никак не мог провести параллель между, казалось бы, двумя близкими, но, в то же время, очень разными понятиями, что и пытался объяснить ему отец, однако мальчик, в силу возраста, совершенно ничего не понял.
— Милосердие? — эхом отозвался ему в ответ Раса и вдруг тихо и горько засмеялся. — Я понял, что с течением времени и после определенных событий стал совершенно к нему не способен.
— Но все же?! Пожалуйста, господин Казекаге, расскажите… — в глазах маленького Гаары заблестели слезы, и он, едва проглотив тяжелый сухой комок в горле, попросил еще раз:
— Расскажи мне, пожалуйста, пап.
Гаара закрыл глаза, чтобы из них потоком не полились слезы. Внезапно он почувствовал, что его гладят по голове, расчесывая пальцами спутанные огненно-рыжие вихры.
— Милосердие — это наше доброе отношение к окружающим вне зависимости от того, кто они и как к нам относятся. Человек может быть недостоин не то, что ничьей любви, но даже и жалости, он может быть самым ужасным преступником и безумцем, попытавшимся отнять у кого-то самое дорогое или даже саму жизнь…
Бирюзовые глаза маленького Гаары встретились с твердым и решительным взглядом Четвертого Казекаге, когда тот завершил объяснение, с уверенностью в голосе произнеся:
— Но, тем не менее, его прощают в надежде на то, что он извинится и в конце концов исправится…
Годы спустя…
Темари
Когда старейшины клана Нара стали настаивать на том, чтобы Шикадай стал заниматься политикой, но он, в конце концов, отказался и принял решение продолжать обучение на пути ниндзя, было много шума.
Старики ругались на Шикамару, наверное, впервые отчитывая главу клана Нара за лень и бездействие, тыкали пальцем в Темари, которую за глаза давно уже обвиняли в том, что она привнесла в некогда один из самых консервативных кланов Конохи слишком много родного Песка. Шикадаю тоже досталось за «легкомысленность и отсутствие заботы о нуждах клана, присущие его будущему лидеру».
Потерянный и обескураженный, Шикадай вошел в комнату родителей, куда его позвала мать.
Темари была на удивление спокойна и собрана. Она жестом пригласила сына присесть рядом с ней на пол и, положив ему руку на плечо, и в ответ на его вопрос, что она думает о его выборе быть шиноби, одобрительно кивнула головой в знак того, что она полностью согласна с его решением.
— Я верю, что каждый сам волен выбирать, чему посвятить свой жизненный путь, — легко улыбнувшись и, как в детстве, потрепав сына по щеке, объяснила Темари, при этом совершенно серьезно глядя прямо в глаза подростку. — И какое бы занятие ты ни выбрал… Какое бы решение относительно своего будущего ты ни принял… Просто знай, что всегда можешь обратиться ко мне за советом.
— Значит, ты совсем не против, чтобы я совершенствовался в искусстве ниндзя, мама? — удивленно спросил Шикадай, на самом деле ожидая, что как раз-таки мать и будет больше всех остальных настаивать на другой, более престижной и весомой карьере.
— Конечно нет, — снова улыбнулась ему Темари, хитро сощурившись. — Я хочу, чтобы ты сам выбрал свою жизненную дорогу: увидел все ее плюсы и минусы, как бы сказали твои песчаные дядюшки, и осознал и принял необходимую для ее преодоления ответственность, как обычно любит повторять тебе твой отец. И хоть жизнь шиноби нелегка и подчас коротка, я думаю, что кто-то должен продолжать выбирать путь ниндзя!
— И продолжать решать самые сложные стратегические задачи, как бы сказал папа, — важно заметил Шикадай, задорно тряхнув высоким хвостом волос.
Тут Темари громко рассмеялась и задорно щелкнула Шикадая по носу.
— А мы с тобой с завтрашнего дня начнем интенсивные тренировки Стихии Ветра, — пообещала она. — И не жди поблажек! Я тебе не папа, ты это и сам прекрасно знаешь!
— Я понял, мама, — Шикадай прикрыл глаза и немного склонил голову в знак почтения к словам матери. — Я ведь и сам этого хочу — стать сильнее и наконец-то догнать и даже перегнать Боруто и Сараду. Хотя и прекрасно понимаю, какая это все-таки морока, потому что легко точно не будет!
Канкуро
У Сарады горело все, что только можно: натруженные за три часа непрерывной тренировки ноги и руки, а также, как ни странно, рот и губы. Но как бы она ни старалась, все было бесполезно.
Огненный Шар — техника инициации, лучше всего остального характеризующего тебя как Учиху — не давалась ей совсем и совершенно! Только сыпались вокруг безнадежные плевки вперемешку с летевшими из глаз горько-солеными слезинками. Они каплями падали в воду у помостков, где, по словам ее матери Сакуры, тренировали эту клановую технику толком не запечатлевшийся в ее памяти отец и никогда не виданный девочкой дядя Итачи. Саднило горло и ныл желудок, но сколько бы Сарада ни складывала печати, сколько бы ни напрягала мышцы диафрагмы, грозя разорвать тонкую пленку, отделяющую брюшину и легкие, чего особенно боялась ее мама — ничего не выходило!
Сарада пыталась вспомнить какие-то мотивирующие моменты из своей пока еще маленькой жизни. Мама как лучший ирьенин мира шиноби, на которую Сакура всегда невольно равнялась в первую очередь. Великий герой господин Седьмой. Боруто, с которым они были знакомы с детства. Отец…
— Фууух! — Сарада громко дунула еще раз.
И… ничего! Опять ничего. Напрасно Сарада силилась вытащить из себя Стихию Огня. Напрасно плакала и разрывала свою душу.
— Долго планируешь так продолжать? — пролетевший мимо камень, пущенный уверенной рукой, заставил Сараду остановиться и, поправив сползшие за время тренировки очки, получше рассмотреть подошедшего.
Канкуро-но-доно. Кукловод из Скрытого Песка. Наверное, опять прибыл в Коноху по какому-либо особому поручению своего брата, господина Пятого-сама, судя по утренней суете тети Ино и дяди Сая, встреченных спешащей на утреннюю тренировку Сарадой на пути в резиденцию Хокаге. А еще Сарада помнила рассказы матери о спасении ею Канкуро от смертельного яда. И поэтому он, в знак благодарности, во время каждого своего визита в Коноху неизменно заглядывал и к ним в квартал, чтобы справиться как у них идут дела и не нужно ли им чего-нибудь?..
Сарада громко выдохнула, и, опершись руками о колени, согнула натруженную спину, расслабляя мышцы грудного и плечевого пояса, как советовала делать мама после каждой напряженной тренировки. Иначе на следующий день Сарада неизбежно проснется с адской болью в руках и между ребер, как уже бывало. Однако всех прочитанных книг из фамильной библиотеки и всех советов матери, даже самых проверенных и дельных, все равно было недостаточно, чтобы научиться клановому додзюцу Учиха.
— Я не сдамся!.. — запыхавшись, в сердцах бросила Сарада подошедшему, — Но если бы мой отец обучал меня, как другие родители, то дело бы пошло быстрее! Наверное, он считает, что я ни к чему не способна, вот и не приезжает! Быть может, он вообще забыл про нас с мамой?!..
— Это не так, — прервал ее стоявший у начала помостков Канкуро. Он был как всегда немного сутул и неуклюж, а крепкие руки хорошо знавшего свое дело человека осторожно опирались на остатки отделяющих берег и воду деревянных перил, дабы не доломать их окончательно. В этой позе шиноби чужой деревни еще сильнее напоминал Сараде виденную ей лишь на рисунках в книгах летучую лисицу. Канкуро был неизменно загримирован, а в руках сейчас вертел небольшую бутылочку с сакэ.
— Ну а если отец и забыл о нас, то зачем он нам тогда вообще?! — чуть ли не закричала о своей главной боли Сарада, однако из больного горла вырвался лишь плохо понятный хрип.
— Не надо так говорить про своего отца.
Канкуро подошел к ней поближе и, покачав головой, откупорил бутылочку, а потом немного отпил прямо из горлышка и продолжил:
— Знаешь, девочка, у меня тоже был не самый лучший в мире отец. Он тоже бывал вечно занят, потому что быть Казекаге — это не шутка. Мы тоже почти не виделись, потому что он редко бывал дома. Но я всегда знал, что мой старик был тем самым человеком, который возложил на себя ответственность за процветание и безопасность скрытой деревни. За это я уважал его. Девочка, в твои годы я тоже изо всех сил старался, чтобы отец обратил на меня внимание, и, в конце концов, признал бы мое искусство и радовался моим успехам как любой родитель радуется успехам своего ребенка. Хотя, как и ты сейчас, я часто ловил себя на мысли, что отцу на самом деле совершенно нет до меня дела.
При последних словах Канкуро тяжело вздохнул и снова отпил немного сакэ. Сарада интуитивно поняла, что сейчас ему очень тяжело говорить, но мужчина все-таки нашел в себе силы рассказать еще об одном событии из собственной жизни.
— В детстве я заболел малярией. Я любил пугать заходящий в Суну пришлый скот и лазать по старым заброшенным колодцам. Где-то там и заразился. Я помню, как лежал в лихорадке и уже не понимал, где жизнь, а где смерть, когда в нашу комнату среди ночи ввалился отец. Для начала он дал мне хорошую оплеуху за то, что я такой неудачник, что умудрился заболеть этим в пустыне, а потом разжал мой сведенный судорогами рот и принялся втирать в десны какой-то вонючий горький порошок, угрожая мне, чтобы я не вздумал сдохнуть у него на руках. Позже я узнал от своего учителя, что отец ради кусочка лекарственной коры отправил посыльных на Острова Страны Воды через древний портал, питающийся чакрой, который не использовался ни до, ни после.
— А? — удивилась Сарада.
— Ну так вот, это я все к чему рассказываю, — Канкуро выпрямился и посмотрел прямо в глаза Сараде, которая едва не отпрянула назад при виде его страшно разрисованного лица. — Может, попробуешь еще разок, но не пытаясь лишь только тужась и мучась, высвободить свою чакру. Твоя мама сказала, что ты очень любишь читать книги и хорошо улавливаешь суть вещей. Попробуй в этот раз просто представить, что твой желудок — это резервуар с горючей смесью, а резко втягиваемый в себя воздух выполняет роль спички или, лучше всего, искры от кремня автозажигалки.
Канкуро снова посмотрел на нее и медленно произнес последние рекомендации.
— Просто прокрути у себя в голове этот процесс: ты резко вдыхаешь, в этот момент проскакивает искра, которая воспламеняет все внутри, как если бы ты бросила спичку в бочку с горючим, и ты выдыхаешь огонь. Представь этот процесс шаг за шагом.
Сарада кивнула в знак согласия, а потом встала в боевую стойку, закрыла глаза и сложила необходимые печати. Она не заметила, что в этот момент Канкуро вылил содержимое бутылки в воду, колыхавшуюся рядом с Сарадой.
— Вдохнуть… как будто ты щелкаешь зажигалкой, — со свистом втянула в себя воздух Сарада, а потом с шумом и с бурлящим нутряным «гори!» выдохнула небольшую порцию огня прямо в воду, которая мгновенно воспламенилась!
— Вот видишь, — пожал плечами Канкуро, кивая на затухающие огоньки, — Все получилось. Нужно просто быть увереннее в своих способностях, чтобы помочь раскрыться настоящему таланту!
Гаара
— Отец, я могу войти? — Гаара поднял голову уже на раздавшийся стук в дверь и, приподняв сползшую ему на глаза шляпу Казекаге, коротко кивнул стоящему в едва приоткрывшейся двери нахохлившемуся в железном плаще Шинки.
Его приемный сын, с которым он за семь лет опеки уже успел стать даже более близким, чем, например, некогда он сам со своим родным отцом, снова хотел поговорить с ним о чем-то, что волновала юношу так сильно, что он едва удерживал на себе сатецу, ощетинившееся железными перьями над его плечами.
— Слушаю, Шинки, — Гаара выпрямился на неудобном стуле и, отложив книги и свитки, положил руки на рабочий стол, приготовившись слушать.
— Отец, за какие поступки следует наказание? — вдруг спросил у него подошедший прямо к противоположному краю стола молодой паренек.
-??? — Гаара, наверное, впервые за много лет общения с мальчиком не понимал его.
Шинки постарался объяснить:
— Сегодня Эбизо-оджи-сама, выходя из Большого Зала собраний, обратился ко мне с предупреждением, что я могу быть сурово наказан по законам Суны, если еще раз позволю себе проявить слабость и неосторожность в бою с Ооцуцуки и поставить под удар тех, кого я обязан защищать.
— Видимо, он никак не может забыть тот случай на миссии с командой номер 10 из Конохи, где вы с Шикадаем подвергли себя опасности.
— Он сказал, что в следующий раз я должен во что бы то ни стало защитить членов клана Казекаге, — Гаара почувствовал, как задрожал голос сына, когда он заговорил о семье, имея ввиду, что сам Шинки, в отличие от Шикадая, не имел отношения к правителям Песка по крови. — И есть отдельные положения законодательства…
— Эти положения законодательства касаются не семьи Казекаге.
Гаара буквально вскочил места и едва удержал себя от того, чтобы просто не обнять уже взрослого по мерка Скрытого Песка, воспитанника, которого он всегда считал сыном.
Казекаге продолжил:
— Они касаются тех, кто избегает борьбы из-за лени, поиска выгоды и страха перед противником. Если ты не имел сил и средств для противостояния объективно более сильному противнику, если ты сделал все, что мог, то никакого наказания за то, что ты в конечном итоге проиграл, не будет. Это не считается провалом.
Небесно-бирюзовые глаза Гаары встретились с зелеными глазами Шинки, в уголках которых собрались крошечные, едва заметные слезинки. Гаара невероятно остро почувствовал, как же ему хочется стереть эти случайные слезы, а потом просто обнять Шинки, как в детстве… Но сын уже взрослый, не поймет: отпрянет и закроется. Однако сейчас, когда внутри него бушует переходный возраст, юноша как никогда уязвим и нуждается в бережном, но твердом направлении и напутствии. Поэтому Гаара постарался ответить как можно спокойнее и подробнее.
— И даже если ты действительно сделал что-то не так, но искренне раскаялся, а потом, по возможности, все исправил и, главное, дал себе слово больше никогда так не поступать, то наказания может и не быть.
Глаза Шинки расширились от удивления, и одна маленькая слезинка все-таки предательски капнула на пол, хотя Гааре этот звук показался эхом от удара далекого большого гонга.
— То есть… наказание следует не всегда? — неверящим голосом переспросил Шинки.
— Не всегда, — вспомнив о собственных бесчинствах в его возрасте, с тяжелым вздохом опустился на стул Гаара. — Но… даже если мы и сделали что-то не так, у нас всегда есть возможность извиниться и попросить прощения.
— А разве достаточно просто сказать «прости», постараться все исправить и больше так не делать? — по-детски удивился Шинки.
— Да, — уверенно ответил ему Гаара, перекладывая книги, лежащие на столе. — Но лишь в том случае, если к нашему поступку проявят понимание и терпение. А для этого, в свою очередь, мы сами должны быть такими же.
И, вновь посмотрев на уже немного более бодрого Шинки, Гаара добавил:
— Быть милосердными к окружающим нас людям.
