Последняя сказка Леви

— Дже-е-е-э-эк! Яростный вопль сотряс старое здание казармы, пережившее Гул Земли, но понемногу сдающееся ежедневному топоту детских ног. Повариха погналась было за парнем из кухни, но на пороге вспомнила про три кастрюли на огне и отступилась. Джек — медные волосы гнездом, черные наглые глаза с прищуром — попетлял немного по коридору и, забежав за поворот, спокойным шагом пошел к спальне мальчиков, прижимая к груди добычу. Однако на полпути к комнате тонкий слух уловил голоса воспитательниц, и он притих в нише стены. — Пятнадцать лет парню, его уже давно пора выпускать отсюда. Их всех, — шелестящий голос Матильды — высокой сухой воспиталки, чопорной до безумия, холодком пронесся по позвоночнику. — И так не хватает места для новеньких. Да и его отношение к старшим… Джек по одному тону ее голоса живо представил, как она поджимает и без того ниточные губы. — Я разделяю ваши опасения, — успокаивающе прогудел голос директрисы, грудной, вибрирующий. Сама она, женщина крупных форм, была обманчиво мягка и уступчива, но среди ребят ходили истории, как она отстояла этот приют и одно из немногих целых зданий для него десять лет назад. — Он разрешил выпустить их в этом месяце. Во всем приюте существовал только один «он», который мог что-то не разрешать директрисе, и Джек мерзко ухмыльнулся. Он бы и сам здесь не задержался, если бы не Мила… — Он слишком много на себя берет, — тон Матильды стал еще суше. — С его состоянием здоровья давно пора… Джек не услышал продолжение, смазанное шорохом юбок. — Он такой уже десять лет, — отмахнулась директриса. — Болеет от каждого сквозняка, про сезонные обострения и говорить не буду. Зимняя пневмония до сих пор аукается, а он никак не хочет… В голосе директрисы прорезалась нежность, и Джек закатил глаза. Ему давно обрыдли все эти дряхлые развалины — что люди, что здания, ему хотелось на волю, в большой, пусть и покореженный, но живой мир, подальше от этих лицемерных охов и закатываний глаз, тоскливых занятий, бесконечных напоминаний о прошлом. От копченого окорока на груди волнами по коридору распространялся запах, он мечтал наконец оказаться в спальне, разделить его, спрятать половину для Милы, а вторую… Цепкая рука схватила его за рукав и выдернула в коридор, как морковку из грядки. Еды всегда было мало, и с момента открытия приюта в чахлый приютский огородик вкладывалось столько детских сил, что Джек бы не удивился, если однажды посреди грядок из их пота и усталости вырастет памятник прополке — детская фигурка с пучками сорняков в кулачках. — Ты должен быть не здесь. Этот тихий невыразительный голос в детстве пугал его до усрачки, как и слепой глаз, и исчерканное шрамами лицо, но больше всего — холодный прищур здорового глаза. Но это было сто лет назад, до тысяч прослушанных сказок, сотен полученных подзатыльников и десятков ночных пробуждений от кошмаров, отступающих перед его усталым обезображенным лицом в реальности. — И где же я должен быть, господин Аккерман? — с вызовом спросил парень, глядя на воспитателя сверху вниз. Хватит с него этих бесконечных принуждений от бесполезного старика. Он давно не ребенок, чтобы снова и снова терпеть снисходительные указания, куда ему идти и что делать. Оба говорили едва слышно, чтобы остаться незамеченными для женщин в спальне. Джек подозревал, что Аккерман намеренно скрывается от них. — В мастерской? Или на огороде в единственный выходной? В комнате я уже убрался, заставите драить сортир, как в прошлом месяце? Воспитатель молча развернул кресло, кивком головы приказав следовать за собой. Джек давно перестал удивляться тому, как можно бесшумно передвигаться на этой груде металла. Уже в коридоре тот продолжил: — Если в единственный выходной ты не придумал ничего умнее, как украсть с кухни мяса, купленного на всех, ты вынуждаешь придумывать занятия за тебя. — Это не для меня! — парень стремительно покрылся красными пятнами и не придумал ничего умнее, как отшвырнуть кусок копченого окорока на колени воспитателя. Тот брезгливо поморщился, угрюмо посмотрел на воспитанника, но ничего не сказал. «Ну и что вы сделаете?» — хотел сказать Джек. «Пригрозите оставить без сказки на ночь?» Поняв, что они направляются к спальне младшей группы, Джек возмутился: — На меня сончас не распространяется! Я до смерти наслушался ваших сказок! Он давно не боялся ранить воспитателя словами, так как знал, что в мире немного вещей, способных вывести господина Аккермана из себя. Его раздражала грязь, неопрятность, леность, он хмурился на любой алкоголь в их руках и не терпел насилие по отношению к девочкам. На мальчиков такая забота не распространялась. Злым Джек видел господина Аккермана только один раз: когда воспитатель поймал его с краденой курицей. Казалось, что он сейчас встанет со своего кресла и сам придушит его, как куренка. Однако и тогда он не повысил голос, только с холодным презрением спросил: — Где? Несмотря на поздний вечер, час спустя они стояли у двери хлипкого деревенского домика. Господин Аккерман протянул заспанной хозяйке с покрытой головой поникшую тушку куры, брезгливо держа ее за лапы, и извинился от имени приюта за то, что не смог доходчиво объяснить детям, что красть принадлежащее другим нельзя. — Это моя вина, — бесстрастно признавался воспитатель, и Джеку за его спиной хотелось провалиться сквозь землю. Ему еще никогда не было так стыдно, хотя еще пару часов назад казалось, что он всего лишь устанавливает справедливое равновесие между домом с двумя детьми и семью курами и приютом с сорока детьми, последний раз евшими мясо месяц назад. Хозяйка, если и удивилась, то не подала виду. Только смерила взглядом старую опрятную одежду воспитателя, его пошедшего красными пятнами долговязого воспитанника в драных ботинках, и просто спросила: — Есть хотите? Мужчины разошлись во мнениях: господин Аккерман гордо покачал головой, Джек закивал, как болванчик, и женщина усмехнулась. — Могу предложить чай. Возвращались в приют они спустя пару часов сытые, и Джека от того, чтобы пуститься вприпрыжку, удерживало только недовольство воспитателя и два тощих дареных цыпленка в руках. Цыплята дремали, пушились и гадили в ладони, но Джек чувствовал себя самым счастливым в мире. С женщиной они позже договорились отправлять помогать по хозяйству мальчиков в обмен на молоко и творог для малышей, и Джек был среди первых помощников… Уже перед дверью в спальню, за которой слышалось копошение и детский смех, Аккерман соизволил повернуться и посмотреть в наглые глаза воспитанника. — Прекрасно. Значит, теперь будешь сам их рассказывать. И, не дожидаясь ответа, въехал в комнату. Малышня завозилась в кроватях, радостно завопила, приветствуя воспитателя. Джек помнил, как он сам лежал так же десять лет назад, в темном холодном сумраке, слыша тихие всхлипывания соседей — от совсем малышей до подростков, тогда их еще не делили по группам и спальням — и сухими глазами пялился в потрескавшуюся штукатурку на потолке. Такой же потолок был в их доме, прежде чем обрушится на оттолкнувшую его в последний момент мать и отца. Когда темнота обступила со всех сторон, заползла в уши и приоткрытый, тяжело дышащий рот, дверь шумно, со стуком открылась, и послышался шорох шин и стук каблучков — тогда еще не директрисы, а просто Марии. Помнил мерзкий взвизг шин по полу, будто коляска сопротивлялась движению, и тихие голоса в воздухе: — Господин Аккерман, перестаньте! Мне нужно выезжать, чтобы вернуться к утру, я не успею уложить детей. Просто побудьте с ними, им же страшно. У вас что, сердца нет? Неразборчивый мужской шепот: не то ругань, не то отказ. — О, бросьте. Они вас боятся не больше, чем вы их. Джек-из-прошлого замер, вокруг тоже наступила тишина. Он видел с заселения сюда утром всего одного мужчину — инвалида в каталке с жутким лицом. Кажется, вспомнил его не он один, потому что в комнате раздался плач с коротким завыванием. Каблучки удалились, и в наступившей тишине от окна прозвучал вздох. — Спите, малышня. Голос мужчины был усталый, настороженный. Если до его прихода уснуть было сложно, то в этом напряженном молчании — невозможно. — Мистел Леви! — послышалось с кровати справа, и Джек поразился храбрости маленькой, меньше его девочки с беленькими кривыми косичками. — Ласказите сказку. Тишина уплотнилась от слов маленькой Милы, чтобы взорваться еще несколькими робкими просьбами детей постарше. Все лежали притихшие, испуганные, некоторые зареванные, и Джек сегодняшний уверен, что господин Аккерман тоже испугался. — Сказку? — недоверчиво переспросил мужчина. — Да! Да! А то мы не сможем уснуть, — на разные лады залепетали угрозу дети. — Но… я не знаю сказок, — едва слышно сказал господин Аккерман. Дети грустно притихли, и тогда Джек тоже ощутил в себе прилив отваги: — Расскажите, как вы получили ваш шрам. Мужчина вздохнул и пошевелился в кресле. — Это история не для детей. Конечно, от такого описания она стала еще интереснее. — Вы после нее не уснете. — Уснем! — хором пообещали разновозрастные шантажисты. Господин Аккерман надолго замолчал, прежде чем тихим безнадежным голосом начать первую из своих сказок: — Далеко-далеко в городе за высокой Стеной собирались в экспедицию разведчики… Это была девятая ночь Джека после обрушения дома и смерти родителей, и первая из многолетней череды ночей с той трагедии, в которую он спокойно уснул и проспал до самого утра, пока Мария не разбудила их своим мягким нежным голосом. Наутро он до слез сожалел, что уснул посреди сказки, но помнил каждое слово, оброненное в ночную тишину до этого. — Раздай детям, — в руки Джеку ткнулся кусок мяса, и он вздрогнул, но не посмел возражать под голодными взглядами малышни. Мясо они даже спустя столько лет после битвы Неба и Земли видели только по праздникам. Джек надеялся, что хотя бы насчет сказок воспитатель пошутил, но тот обвел кроватки взглядом, вытирая руки платком, спокойно проехал к столу, достал из ящика несколько папок, ручку и принялся за чтение. Под блестящими взглядами малышни ему стало неловко, из головы улетучились все аккермановские сказки, жуткие, как он сам. — Я их не помню, — возмущенно прошептал он, переминаясь у стола. Воспитатель не ответил, даже не повернул к нему голову. Помощь пришла неожиданно от малявок: его любимчик Лори лукаво попросил: — Расскажи ту, где поймали Женскую Особь! И, словно прорвалась плотина, затрещали наперебой: — Нет, где схватили Звероподобного! — Как Командор Эрвин победил подземных разбойников! — Как Эрен впервые стал титаном! — Хочу про принцессу! Или про Микасу! — Нет, как Мик обманул Звероподобного! — Как Командор Ханджи остановила титанов и улетела на птице! Голоса замолкли в миг, когда господин Аккерман оторвал взгляд от бумаг и обвел их жутким слепым глазом. Сам Джек в их возрасте едва не мочил штаны от такого взгляда, но мелюзга только захихикала и притихла, ничуть не испуганная. Да, он помнил их, все до одной. Они жили в нем с первого звука до последнего «долго и счастливо». Он слушал тихий бесцветный голос, рубящий фразы, а трещины в потолке складывались в высокого плечистого героя Эрвина Смита, нежную хрупкую королеву, смертельно разящую врагов Петру Рал, ревущего огромного Эрена, тихого смекалистого Армина, хитрого Мика, смешливую Ханджи, верную Микасу… — Заткнулись, малышня, рассказываю, — Джек оседлал стул лицом к спинке и начал свою любимую историю. — Далеко-далеко в городе за высокой Стеной собирались в экспедицию разведчики… Когда храбрые разведчики с песнями с добычей возвращались за Стену, славя четверых героев и ум майора Зое, позволивший избежать потерь, половина малышни уже спала, а вторая половина принялась клянчить продолжение истории, где Женская Особь вырвалась из заточения и попыталась захватить замок. Джек с напускной суровостью приказал всем спать, хотя сам обожал схватку Женской Особи с Атакующим. Лучше была только история про Ханджи и птицу, а принцесса-разведчица и ее сопливая любовь с титаном — это для девчонок, хотя Миле больше нравились Микаса и Ханджи… В детстве они, вдохновленные историями воспитателя, частенько играли в разведчиков: несколько ребят изображали титанов, а остальные должны были их изловить, и, окружив кругом — обязательно держась за руки — замаять. Иногда они брали имена героев: он обычно был Эрвином Смитом, Мила — Микасой или Ханджи, маленький Левент — Армином, а остальные разбирали Конни, Жана и прочих. И возмущение на лицах воспиталок при виде их игр ничуть не охлаждало их. Рассказывая сказку, он с удивлением осознал не только то, что все помнит, но и то, что во всех этих историях ни разу не было самого господина Аккермана. В детстве они не раз спрашивали воспитателя о том, откуда он знает эти истории, а когда он отмалчивался — допрашивали Марию или Матильду. Но все, что отвечала им Мария, это что их воспитатель — сильнейший воин человечества, они обижались на эту ложь и выдумывали истории сами. Самые храбрые даже пробирались в его комнату в приюте, когда он ночевал в городе, чтобы увидеть пустые полки, пару вешалок в шкафу и аккуратнейше расставленные вещи, ни одна из которых не говорила о том, каким он был до Гула Земли. Джек обернулся к воспитателю. Господин Аккерман закрыл папку и смотрел невидящим взглядом в стену перед ним, не замечая, что сказка закончилась. Маленький, хрупкий, он всегда сидел очень прямо, непроницаемо, и, несмотря на признательность к этому человеку за то, что он позволил всем им выжить в приюте до этого дня, Джек ощущал горькое разочарование, понимая, что все эти истории — выдумка для испуганных детей, красивые сказки, призванные отвлечь от того, как один элдиец сошел с ума и едва не уничтожил почти все человечество. Растоптал, сжег, стер с лица земли их семьи, города, друзей, сами жизни. Сейчас, на пороге выпуска, Джек понимал, что само существование их — сорока двух детей, подобранных на обломках мира, несмотря на голодные, холодные, дикие первые годы после всемирной трагедии, среди смертей, — было чудом, и иные чудеса им не нужны. И все же было горько. Горько от этой красивой лжи, горько от развеивающегося очарования. В конце концов, они выросли и переросли эти сказки. За это трудно прощать. — Господин Аккерман? — немного грубее, чем собирался, окликнул он воспитателя, и тот невозмутимо повернул к нему голову, будто не гипнотизировал стенку только что. — Я закончил. Подмывало спросить, хорошо ли он справился, но, поскольку малышня послушно засыпала, он считал, что и так неплох. Даже если перепутал пару деталей, все равно сказка сложилась. Уже за дверью воспитатель спросил: — Для кого ты украл мясо? — будто ни секунды не сомневался, что Джек взял его не для себя. — Нашим на выпускной, — буркнул тот. — И Миле. Все мясо идет малышне, а она совсем исхудала. Руки как веточки. Воспитатель нечитаемо посмотрел на него, но Джеку почему-то показалось, что тот одобрил. Вечером Миле, как и всем девочкам, работавшим сегодня на огороде, выдали бутерброды с тонким, прозрачным листиком ветчины, и девушка прилетела к нему на крыльях этой новости, чтобы отдать половину. Джек смотрел на половинку бутерброда в тонких руках девушки, и теплая признательность затапливала его. Ладно, черт с ними, со сказками, мясо намного лучше. Они сидели на крыше, наблюдая закат над подрастающим городом, когда внизу послышалось копошение, тонкий взволнованный крик, лязг металла и беспокойное кудахтанье воспиталки. Там спешно ввозили в дом господина Аккермана, и, едва увидев склоненную голову и поникшие руки всегда собранного мужчины, подростки побежали вниз. Когда в лазарете погас свет и ушла к себе хмурая фельдшерица, Джек и Мила поползли к просторному помещению лазарета, просачиваясь в дверь по одному. Глядя на неподвижную фигуру маленького воспитателя в лунном свете, Джек ощутил острую вину за сегодняшние мысли: будто господин Аккерман начал исчезать из этого мира, едва он посмел подумать, что им больше не нужен воспитатель и его сказки. К его удивлению, они были не одни. Возле постели воспитателя сидела женщина в походном плаще и держала господина Аккермана за руку. Лунный свет бликовал на линзах очков. — Леви, — тихо и нежно повторяла женщина, глядя на неподвижное лицо с радостью, будто принесла мужчине хорошие новости. — Эк вы его довели, — это уже им, с доброй усмешкой. — Что вы сегодня сделали? Опять пролили на него суп? Мила потупилась, и Джек вспомнил, что когда-то давно, только прибыв в приют, Мила действительно отказывалась есть, пока господин Аккерман, закатывая глаза, не садился рядом и не кормил ее с ложки. — Я сегодня рассказывал сказку, — виновато протянул Джек, с удивлением глядя, как женщина гладит воспитателя по руке, легко касаясь обрубков пальцев. Господин Аккерман часто поверхностно дышал, будто в комнате не хватало воздуха. — Про поимку Женской Особи. Глаза женщины вспыхнули, она с жадностью уставилась на парня. — Твоя любимая сказка? — Нет, моя любимая, — Джек покосился на Милу и немного солгал — про командора Ханджи и птицу. Женщина внезапно заливисто рассмеялась, так громко, что подростки испугались, что их могут услышать. — И моя тоже! А знаете, что… — Замолчи. Не знают. Резкий голос Аккермана заставил подростков подпрыгнуть, а женщину — снова счастливо засмеяться. Мужчина попытался подняться и сесть на постели, но женщина молниеносно пресекла попытку, уложив его на место. По лицу Аккермана пробежала гримаса боли, и он нехотя подчинился. — Лежи, капитан, — прошептала женщина. — Не мучай сердце. В наступившей тишине было видно, как хмуро и растерянно господин Аккерман разглядывает женщину, переводя взгляд с нее на детей и обратно. — А вы, — Мила сообразила первой, — вы откуда знаете эти сказки? Женщина лукаво улыбнулась и, глядя на них, доверительно сообщила: — Я все видела своими глазами. Все чистая правда. — Ханджи, перестань, — голос Аккермана похолодел еще на десяток градусов, но дети этого не заметили, с восторгом вытаращившись на женщину как на ожившего кумира. — Так это вы придумали ловить титанов… — …сделали громовое копье и ловчие механизмы… — …сражались с титанами и улетели на гигантской птице-Звере? Женщина уже открыла рот, чтобы ответить, но Аккерман ее перебил едва слышным голосом. — Ну все, хватит. Я предупреждал, что это история не для детей. Вы уже выросли. Джек похолодел, безошибочно ощущая приближение правды, по которой тосковал еще днем. — Это я тот разбойник, договор с которым заключил Эрвин, — воспитатель говорил сухо и зло, не оставляя ни малейшей надежды на спасительное притворство. — По моему упущению в первую же вылазку за стену погибли Изабель и Фарлан. В Разведкорпусе в каждой вылазке выживала в лучшем случае половина человек. Титанов не нужно ловить, их нужно убивать, прежде чем они съедят или разорвут тебя. Ханджи придумала ловить их, чтобы проводить опыты и узнавать, как убивать еще более эффективно. Нас не было в городе, когда в 845 Колоссальный и Бронированный проломили стену Мария. Мы не поймали Женскую особь, и в битве с ней погиб весь мой отряд. Тело Петры Рал я даже не вернул ее отцу, потому что пришлось скинуть его с повозки, чтобы успеть сбежать от титанов. Ханджи попыталась остановить его, но тот резким жестом дал понять, что еще не все сказал. Не все сказки успел растоптать на глазах у детей. Перед их глазами проносились многочисленные смерти любимых героев. — Мик погиб, оставленный Звероподобным без УПМ. Эрвин был смертельно ранен, отвлекая Звероподобного во главе отряда новобранцев, но я не справился и не убил титана, упустив его с Перевозчиком. Выбирая между ним и Армином, я отдал Колоссального Армину. В Сигансине Ханджи ослепла на один глаз, а от всего Разведкорпуса осталось девять человек. Но это еще не худший раз, когда я облажался, — голос Аккермана становился все тише, а дыхание чаще. — Звероподобный обратил мой отряд в титанов, и я убил их. А его — нет. Облажался снова, был ранен, и, к моему большому сожалению, спасен командором Зое. Она не улетела на птице, потому что Фалько тогда еще не умел летать, а сгорела заживо, задерживания Гул Земли, пока мы улепетывали от него на самолете. Вот эту сказку я должен был вам рассказать. Он наконец замолчал, бессознательно прижимая руку к левой стороне груди. Ребята стояли пораженные, им казалось, что сердце оборвалось и у них тоже. Все эти люди, которых они в детстве считали выдуманными и неуязвимыми, внезапно оказались живыми и сразу умерли по-настоящему. Последняя сказка воспитателя оказалась страшнее всех вместе взятых. — Как хорошо, что ты заткнулся, — Ханджи была зла настолько, что, казалось, волосы в хвосте наэлектризовались и встали дыбом. — Злобный ты коротышка! Вопреки собственным словам, она отняла руку Аккермана от груди, прижимая к себе, и, цепко приложив свою ладонь к лицу мужчины, заставила смотреть на себя. — Он задолжал вам еще одну сказку, дети, — при этом смотрела она только на него, и от нее в этот момент веяло силой и властью, будто она никогда не переставала быть Главнокомандующим. — Жил-был в Подземном городе мальчик, смелый и добрый, хотя и несчастливый. У него не осталось семьи, но он нашел ее в своих друзьях и решил, что однажды выйдет из подземелья и станет жить под солнцем, увидит звезды. Для этого нужна была малость: убить юношу. Тоже смелого и сильного, перешедшего дорогу влиятельному человеку. Юношу звали Эрвин Смит. Мальчик позволил поймать себя этому Эрвину и сделал вид, что будет сотрудничать с ним. Правда, втираться в доверие и лгать он не умел, но он пошел за ним со своими друзьями за стену. Обратно он возвращался уже без друзей, зато он нашел, чему посвятит себя. Мальчик был сильнее всех живущих людей, и, принеся клятву верности Разведкорпусу, дал человечеству шанс спастись. О нет, Леви, не отворачивайся, у меня чистая рука! Я никогда не была чище, чем сейчас, для встречи с тобой. — Очкастая! — гневно прошипел Аккерман, стряхивая руку, и тогда женщина, не прекращая говорить, вскочила на ноги, яростная и молниеносная. — Но, будто этого было мало, потери на этих друзьях не закончились: он терял и терял всех вокруг, сослуживцев и друзей, всех, кто любил его и кого любил он, но продолжал сражаться за человечество, всегда выбирая будущее. Он убил титанов больше, чем кто-либо из людей, спас сотни жизней. Он никак не мог убить Звероподобного, хотя не раз побеждал его, потому что хотел сделать из него оружие для своей страны. Мы победили, потому что он всегда был на нашей стороне, в грязи, крови и поте, окруженный смертями и хаосом. Он продолжает посвящать свое сердце человечеству даже без сражений, потому что самое страшное сражение за человечество началось, когда пали стены и ушли титаны. Мы отдали вам самое горячее сердце Разведкорпуса, какое у нас было. Аккерман уже трясся от ярости, едва не задыхаясь от боли в груди. Мила заплакала еще на середине рассказа Ханджи, и Джек неловко прижал ее к себе. — Зачем ты вернулась?! — Аккерман не смотрел на детей, все его внимание было обращено к женщине. — Я не бросала тебя, когда думала, что ты мертв. Неужели ты думал, что брошу, зная, что ты жив?! — Зое было зла не меньше, чем он, и даже шипела похоже. — Видя, как ты спасаешь остатки человечества, вытираешь детские жопы и слюни, не спишь по ночам, пока не укроешь их, недоедаешь, вечно болеешь, провожаешь ребят на Парадиз? Как, лишившись своих нечеловеческих сил, оставил зачем-то непосильные замыслы? — Не смей жалеть меня! — сердце уже подпрыгивало в груди, но Аккермана это не останавливало. Казалось, он никогда не был так зол во всей своей послевоенной жизни. — Не смей винить себя! Эгоистичная ты скотина! Да, я сгорела на службе — дети, никогда так не шутите! — но я сделала бы это еще и еще раз, и Эрвин столько же раз бы пошел на смерть, если это приблизило бы человечество к победе! И мы ухахатывались там, в Координате, у средоточия путей, радуясь, что у тебя все же есть воображение и достало ума применить его, и что у этих детей есть ты! Эрвин смеялся до слез над его боем со Звероподобным в Сигансине в твоей сказке и гордился, что ты продолжаешь посвящать свое сердце самой хрупкой части человечества. Да ты посмотри на этого, — она указала широким жестом на Джека. — Он же выглядит, как мог бы выглядеть наш ребенок! Дитя, признайся, тебя подводит зрение, и ты страдаешь мизантропией? А девочка — вылитая Петра Рал, только цвет волос другой. Они — продолжение человечества, дети, которые могли бы быть нашими, сложись все иначе. Обессиленная, Ханджи села на его кровать. По ее лицу скатилась слеза, и Леви внезапно, как-то разом успокоился. Раздражение осталось, но горячая ярость, разрывавшая сердце минуту назад, иссякла. — Перестань рыдать, очкастая, — он неловко протянул руку, дотрагиваясь до волос женщины, и она ткнулась в его руку горячим лбом. — Значит, Координата не уничтожена? Этот… это… — от слова, которым он назвал паразита, Матильда бы упала в обморок, — оно не уничтожено? Женщина только фыркнула, задорно посмотрела на него и чмокнула в руку, которую тот сразу отдернул. — Как видишь. Я долго думала об этом. Смерть Имир не прекратила жизнь этого паразита, потому что он свободно перемещается между измерениями. Так почему мы ждали этого от смерти Эрена? Просто у нынешнего носителя нет таких планов, как у прошлого. К счастью. — То есть ты здесь останешься? Голос мужчины дрогнул, и он поспешно кашлянул, скрывая спазм в горле. Ханджи вздохнула. — Сил не хватит. Я и так долго копила их, чтобы прийти к тебе. Раньше во сне только иногда получалось. Я так боялась, что ты уйдешь от этих детей, не попрощавшись, как мы сделали это с тобой. Она повернулась к детям и молча смотрела на них, не зная, как сообщить новость. — Господин Аккерман уйдет с вами, да? — Джек удивился тому, как спокойно прозвучал его голос. Мила за его спиной всхлипнула. Она помнила первые месяцы на новом месте, когда вместе с другими детьми спали на полу вповалку, часто вместе с Марией, и, стоило открыть глаза, сбегая от кошмаров, как можно было убедиться, что у потрескавшегося окна стоит кресло с сидящим мужчиной, и уснуть снова до самого рассвета. Теперь окна целые, чистые, но без господина Аккермана навсегда останутся пустые и холодные. Женщина оглянулась на капитана и слабо кивнула. — Если есть еще кто-то, кто захочет попрощаться, пусть приходят сейчас. До рассвета есть время. Жаль портить вам выпускной, но такие дела не ждут. Мила потянула Джека к выходу. — Да, есть, — она не скрывала слезы. — Мы скоро вернемся, дождитесь нас! После ухода детей Ханджи аккуратно посадила Леви в постели и села рядом, обнимая. Они молчали, не зная, как начать. — От тебя даже пахнет так же, — проронил наконец Леви. — Потом, кровью и грязью? — удивилась Ханджи, принюхиваясь. — Нет, очкастая, бумагой, чернилами и деревом. Мылом еще немного, которое в штабе было. Он прижал ее голову к своему плечу, чувствуя, как сердце успокаивается, и в этом умиротворении, кажется, можно прожить вечность. — Леви, ты даже не представляешь, как там интересно, сколько всего неизвестного, — мечтательно, с привычной увлеченностью сказала она. — Как было прекрасно наблюдать тебя в соплях чихающих детей! А этот суп на твоем платке, твое лицо, когда ночью замечал, что ребенок описался… Леви только закатил глаза, не прерывая. — Эти сходящиеся пути, это грядущее возвращение — как все это захватывающе! Сколько встреч, сколько знаний! А вид простуженного тебя с красным носом и заплывшими глазами? Могла ли я раньше видеть тебя таким? Она потерлась носом о мужское плечо и, не удержавшись, коснулась губами. Чтобы не подумал, что вытирает сопли. — Ты меня всяким видела, — проворчал он. Леви не боялся смерти, но не переставал удивляться, как она несвоевременна. Детей начали приносить, приводить, привозить к нему еще в больнице. Это было нелепо, смешно и страшно, когда к полутрупу притаскивают живых, теплых, насмерть перепуганных детей всех возрастов, потому что больше — не к кому. «Вы просто приглядите за ними, чтобы чего не случилось» от уставших, неспящих сутками медсестер переходит в «Да куда я этого приблудыша возьму, самому жить негде», голодный плач в осмысленное требование еды, питья, а главное — ласки. Дети ластились к нему дрожащими зверьками, их не отпугивали ни молчание, ни слепой глаз, ни страшные шрамы. Он был их константой в резко, страшно и навсегда обрушившемся мире. Взрослые приходили и уходили, изредка подкармливая или мельком касаясь ладонью макушки, взрослые были временными и чужими, распыленными по всем развалинам, временным постройкам, взрослые были слишком глухи и слепы от собственного горя, чтобы обратить внимание на чужих детей, выживших вместо своих по какой-то одним небесам известной причине. Армин, когда впервые увидел капитана, облепленного детьми, опешил и попытался вмешаться, но Леви только отмахнулся. Ему не нужно было освобождение от этой обременительной назойливости, он уже смирился, что эта закручивающаяся вокруг него водоворотом жизнь не даст умереть спокойно. Ему нужны были дом, где их можно разместить, еда, чтобы накормить, и топливо, чтобы не перемерзли к хренам вместе с ним. Такой дом — бывшие казармы небольшого подразделения марлийской армии — отыскался вместе с женщиной, собравшей в округе несколько своих найденышей и удивленно разглядывавшей пару десятков голодных ртов вокруг инвалидной коляски. Первые годы приют держался на честном слове. Не хватало всего: топлива, еды, места, ремонта, теплой одежды и одежды в целом, воды. Они все попеременно болели, дружно недоедали, ждали привозов из уцелевших земель и хоронили не удержавшихся на этом краешке цивилизации. — Быть элдийцем — все же не только проклятье, но и благословение, — серьезно сказала Зое. — Даже если все мы, элдийцы, лишь заложники паразита, его бесконечный ресурс, все равно это счастье. А если это сама Жизнь, как считает Зик — еще и гордость. У меня сердце разрывалось, когда я увидела тебя плачущим после битвы. И еще сильнее — когда к тебе приходили по ночам обниматься дети. Буквально очередь выстраивалась. Как же они чудесно чувствуют доброе сердце… Леви снова сжал губы, собираясь сказать, что ничего доброго в нем нет, если он позволил стольким людям погибнуть, а ей — ей досталось от него сильнее всех. С руками, обагренными кровью подчиненных, его бесполезной тушкой за спиной и смертью, дышащей в лицо… — И сейчас придут. Будь с ними поласковее, пожалуйста. Леви только тряхнул плечом. Сам разберется. Как-то справлялся десять лет. — Что будет потом, Ханджи? Ты уйдешь дальше? Ханджи подняла голову и посмотрела ему в лицо, провела рукой по поседевшим волосам. Она здесь молодая и двуглазая не потому, что сама захотела, не из кокетства. Потому что он помнит ее такой. — Пока не задумывалась. Я ждала тебя, потому что ты хотел встречи. Все наши рано или поздно разошлись по путям. Мы можем выбрать один, если захочешь. Леви только сжал ее ладонь слегка дрожащей рукой. Ничего особенного, после тяжелой зимней пневмонии, когда он месяц выхаркивал легкие, а потом из-за начавшихся болей в сердце, это было обычным делом. — Хочешь, я уйду, чтобы ты хорошо попрощался с детьми? Не хочет. Он никогда не умел прощаться. Даже с ней он прощался так несуразно, что было больно вспомнить. Поэтому, когда дети — да какие дети, до их возраста редко доживали в Разведкорпусе! — гурьбой приходят к нему, утратив всякие границы и со слезами обнимая, щебеча, смеясь, рыдая, она улыбается, переговариваясь в отдалении с Джеком, отвечая на его вопросы о капитане и шепотом советуя на похоронах спросить Армина, каково было быть Колоссальным титаном, а Микасу — кто был сильнее, она или Леви. И обязательно спросить у Жана и Конни, сколько раз они перемывали штаб под руководством Аккермана. Джек стоял у дверей, прижимая к себе Милу, с открытым ртом слушающую Ханджи, и думая о том, что их выпускной проходит именно сейчас, когда человек, заменивший им семью, уходит от них, и любовался непривычно мягким выражением лица воспитателя, обнимавшего их по очереди. Он не чувствовал злость от обмана: теперь, когда он узнал правду, сказки стали еще более близкими и щемяще трагичными. Они вмещали в себя столько же света, сколько боли может вместить человеческое сердце. Воспитатели удивятся, когда наутро выпускники появятся в столовой с заплаканными глазами, и уверуют в их сверхъестественную способность к предвидению, когда потерянная медсестра подбежит к директрисе. А сейчас, в тишине лазарета, освещенный едва показавшимся солнцем, Леви Аккерман с нетерпением отсчитывал последние удары сердца под рукой Ханджи Зое, ожидая освобождения от изрядно утомившей его слабой оболочки, и, устав ждать, прижался губами к ее губам, встречая довольный смешок и руки на своей шее. Сердце, и раньше подскакивавшее от поцелуев Зое, ускорилось так, что наконец разорвало финишную ленту в конце забега и отпустило его на свободу. После завтрака рыдающую малышню старшие собрали в самой большой спальне и принялись по очереди рассказывать все сказки Леви. Джек почувствовал себя очень взрослым, когда последним вышел вперед и объявил: — Вообще мы хотели скрыть это от вас, но есть еще одна сказка. Про господина Аккермана. Мила, похолодев, схватила его за руку, но тот отстранился. Последняя сказка уже развернулась в нем и оживала с каждым воспоминанием, наполнялась светом. — Далеко-далеко в городе за высокой Стеной в Подземном городе жил мальчик, смелый и добрый, а главное — очень удачливый. Он защищал бедных, спасал слабых, а однажды встретил знаменитого Эрвина Смита и понял, чему посвятит свое сердце. И вот тогда они отправились…