черемуха в цвету

***

      — Ну заходи уже давай ну, — Осаф затаскивает Мастера в кабинет, который ещё успевает шипеть от боли в локте от сжатых на нем пальцев, выглядывает на мгновение в коридор и только лишь убедившись, что никого рядом нет, наконец закрывает дверь. Мягко и осторожно, чтобы никто не услышал. С душой это ему никто сделать не позволит — иначе сбежится половина начальства и будет задавать ненужные вопросы. Не хватало им тут ещё лишних свидетелей. В последнее время и так слишком много внимания вокруг их персон из-за предстоящего релиза их общего творения — небольшой книги. Все цивильно и не идёт в разрез идеям партии. Об этом Осаф в первую очередь позаботился, так как не хотел раньше времени оказаться на том свете и ещё утянуть за собой пару человек в лице редактора и своего любовника. Хватило ему во время студенчества сидеть на холодных скамейках обезьянника за драку на митинге. Случайно столкнулся с ненавистным ему преподавателем и сцепился с ним из-за какой-то мелочи, а дальше уже помнит себя с разбитой губой и раскладывающейся головой.       — Ты так суетишься, что у меня уже перед глазами все пестрит. Успокойся, — От поцелуя в щеку тает какой-то внутренний лёд и критик наконец расслабляется. Устало опирается пятой точкой о собственный стол и наклоняется вперёд, опуская взгляд в пол. Ему будто бы интереснее было разглядывать узор на паркете и собственные туфли, но на деле же это обычная картина усталости. Тяжело работать в обе стороны и ещё успевать тратить ресурс на отношения. Иногда ему казалось, что в какой-то момент он просто высохнет, сгорит и развеется по ветру как пепел. И ничего от него больше не останется. Ни воспоминания ни слова. Ничего. Мастеру даже ничего говорить не нужно. Пусть он и не всегда был понимающим, не всегда замечал как-то проблему и где-то был даже чересчур наивным, но сейчас он читал Латунского как открытую книгу. Как самую драгоценную и самую редкую в его библиотеке бумажных сокровищ. Сопливо, романтично и вероятно настолько приторно, что будь у кого-то диабет, то сразу бы пришлось искать инсулин. Все же без романтических мыслей или же высказываний писатель совсем не мог. Творческая натура не позволяла избежать этого или же пройти мимо, не закинув несколько комплиментов в чужую копилку. Объект своего обожания и ухаживания он всегда ценил до того момента как ценили его. А дальше уже и охлаждение чувств, ругань и развод… Останется лишь только хранить воспоминания о тех днях, когда все было хорошо. Убрать их в жестяную коробочку, где обычно девушки хранят нитки и иголки. Перемешать с обрезками ткани, прочей фурнитурой и забыть. И когда-нибудь в одинокий холодный вечер достать на переборку и с опасением каким-то окунуться внутрь нее. Ведь часто под обманчивым ворохом воспоминаний хранится то, что много раз ранило, а замыленный любовью глаз не замечал. Мастер давным-давно зарёкся в это лезть и предпочитал лечить душевные раны алкоголем. Да, он уводил в дурные туманные дали, отупляя мозг и над телом терялся контроль, но именно это ему и было нужно. Ведь иначе сердце начинало опасно кровоточить, когда вокруг тебя лишь безмолвное одиночество, и какая-то не определившаяся по своим границам пустота. И ведь когда задумываешься как ее избежать, так она тут же захватывает тебя в свои липкие сети. Тянется схватить за горло и придушить будто животное какое-то на обед. И хочется все же иногда разбежаться, прыгнуть во всю эту непроглядную тьму и потеряться, жалея себя, но только оставался риск никогда оттуда не выбраться. Полнейшая дурость да и только, хотя бывает появляется желание побыть глупцом и перестать думать о чем-то. Латунскому же оставалось только переваривать тот весь свой скромный опыт, ведь женат он никогда не был. Только лишь те редкие свидания или же короткие отношение длиной всего год или же полтора. Не получалось чему-то научиться за то короткое время, но сейчас можно было отрываться во всю. Да и ситуация совсем не привычная — далекая от тех, что может быть возможна. И это вызывало неподдельный интерес. Перевернуло жизнь с ног на голову и заставляло притягиваться почему-то при этом все сильнее и сильнее друг к другу. Будто бы возможное разделение из-за всяких факторов сближало их. Потому Мастер уже вызубрил и выучил все тем мелкие потери равновесия в состоянии Латунского. Понимал почему тот сейчас молчит и даже не пытается привычно язвить. И будто бы впал в какое-то состояние прострации и не мог из него выйти. Работа навалилась на плечи, вынуждая еле выживать под всем этим грузом. И вот только лишь каждое теплое действие в сторону налаживания внутреннего равновесия давало стимул двигаться дальше.       — Будешь так хмуриться, то постареешь быстрее, — И ведь даже на смешок не реагирует — сразу понятно, что все довольно плачевно. Тут нужна артиллерия посильнее, хотя лишний раз трогать ершистого ежа и раненого кота не всегда стоит. Лучше подождать, когда приоткроется хоть немного железный занавес. Иногда же можно двинуться вперед без раздумий и оставить все проблемы где-то позади. Они не важны, когда вторая половинка не в правильном настроении. В таком опущенном и слишком уж подавленным. Никому такое не пожелаешь и остается лишь подставлять плечо. Делать все для чужого комфорта и собственного успокоения. Мастер учится понимать мужчин совсем уже в ином плане. Для него утешение женщин дело гораздо легкое, ведь с ними он связывался чаще. Хотя простые объятия срабатывали всегда — обыкновенное и можно даже сказать универсальное средство помощи в любых делах. Вот и Осаф чувствует, как внутри него рушится барьер, что обычно отделяет от возможности открыться. Подбородок тут же привычно устраивается на чужом плече, а чуть позже на него полностью опускается уже вся голова. Вот вроде бы самое обычное, простое и будто бы ничего не значащее движение, но от него будто бы силы появляются. И родной запах перемешанный с ароматом облетевших лепестков черемухи. Пара веточек с такими яркими листьями лежали уже на краю стола, распространяя запах меда по помещению. Такой сладковато приторный, но до глубины души приятный, что даже нос автоматом втягивает его вместе с другими нотками. И что-то внутри сразу сжимается, заставляя сделать сначала один вздох, потом второй, третий и затем финальным аккордом быстро четвертый и пятый. От этого чувства мурашки по коже бегут и скапливаются между лопаток. Из груди могло бы вырваться то тихое мурчание, что само собой получалось после секса или же в особенно комфортный момент, но сейчас было ни время и не место.       — Каждый раз когда мне тоскливо я хочу сбежать, — Латунский бездумно водит пальцем по спине писателя и, кажется, там же пытается процитировать какое-то стихотворение или же строчку из романа. Это ему помогало расслабиться целиком и полностью. Может быть это и глупо настолько, что нельзя даже вслух признаться, но какая собственно разница, если результат неплох. Можно и мысли отпустить, позволяя любовнику творить то что вздумается. Гладить по волосам, целовать в висок и сжимать так крепко, что мысли постепенно замедляли свой бег. И замерли окончательно, когда в дверь постучали. Сначала тихо, а после требовательно. И ведь наивный наивный неизвестный посетитель, что так мечтал попасть внутрь даже и не понимал, что ему никто не разрешит. Никаких нарушений идиллии, без каких бы то ни было заявлений или же заданий сверху. Непростительно невозможно и неправильно так делать, но очень хочется пойти против правил. Вот так вот все нарушить и помешать привычному течению дел, даже если за этим последует наказание. Осаф всегда был тем самым отличником, которого терпеть не могли за его желание быть впереди всех, да и называли выскочкой, так что самое время немного сдать назад. И что самое во всем этом забавное — потолок не упал, не произошло чего-то сверх ужасного и совесть не подняла свою тяжелую голову. Просто настала та самая нужная тишина и за дверью лишь раздалось приглушенное «чёрт, ну и где же он?». От тихого и даже скорее почти беззвучного смеха становится так легко, что Латунский окончательно снимает с себя маску заносчивого сноба. Целует с жаром Мастера, окутываясь в его податливость, жадность и любовь. И почему-то становится легче дышать, хотя от таких прикосновений кислород быстро заканчивался. Хотя может во всем виновата черемуха, что проникла своим ароматом через распахнувшееся окно, что со звоном отскочило при ударе и вздыбило темные шторы. Может быть это тоже к лучшему, по крайней мере от аромата меда не хотелось убежать, а наоборот — творить. Осталось лишь выбрать правильное направление и Латунский теперь понимал какое именно.