Я хочу поцеловать этого человека

– Пошли.. покурим, – тяжело дыша, как будто это он сейчас был там, на сцене, и с пламенным взором кричал свой монолог туда, в полупустую сцену, произнес Любимов, и почти потащил за собой внезапно ослабевшего, размягшего Высоцкого, прямо в чем тот был – голого до пояса и в ужасных штанах, держащихся не на ремне, а на холщовой веревке. Затащил в тесное помещение клозета и вперся взглядом, не зная, что следует говорить в такой ситуации. – Володя, я же тебя люблю... А Володя всё ещё не понимал до конца: привык, чёрт возьми, к яркому проявлению чувств.. Неужели не видел, в упор не замечал, поглощённый своей карьерой, стихами, женами? – Не как сына, не как друга, Володя.. – почти с мукой произнес Юрий Петрович, впиваясь глазами в Высоцкого. Тому лезли в глаза отросшие волосы, которые никак не находилось времени привести в порядок, и Любимов не выдержал: достал из нагрудного кармана маленький гребень и сам принялся зачесывать назад его жесткие тёмные пряди. – Я же тебя люблю.. как женщин должны любить, понимаешь? Пальцы Владимира сжали ладонь Юрия Петровича, но не оттолкнули, а только осторожно отвели её от лица. Высоцкий – он ещё не отошел от роли, он ещё был там, в цепях, рвущийся к Пугачеву-Любимову... В голове путались мысли. – Это же как-то.. – Володя облизнул пересохшие губы. Каким-то странным образом все детали пазла вставали на свои места: то, что Юрий Петрович выделял его из других и то, что сам Высоцкий испытывал к режиссеру странную, иногда мучительную, иногда окрыляющую привязанность, и смотрел на него так, как не стоило бы смотреть мужику на мужика... И сам ловил на себе такие взгляды. И как приятно было вести долгие, душевные разговоры, которые часто тянулись заполночь, а потом засыпать иногда прямо в кабинете у шефа: он в такие часы становился словно сам не свой, быть может, оттого, что случалось такое крайне редко. Но тем ценнее были эти моменты, которые память бережно хранила неизвестно для чего. Слова не шли дальше, и Володя не мог понять, чего сам хочет: чтобы Любимов сейчас обратил всё в шутку и ушел, или... Случилось или. – Я хочу тебя поцеловать.. ещё раз. – "Я хочу поцеловать этого человека" – переиначивая фразу своего персонажа, пробормотал Высоцкий, ощущая, что земля уходит из-под ног, и он привалился голой, мокрой от напряжения спиной к шаткой стенке, хотя и тянулся всем своим существом к Любимову. Тот шутку пропустил мимо ушей, важен был один лишь Владимир, выжатый и уставший, не понимающий ещё, в какую пропасть его может затянуть это признание... Уголовный кодекс? Да плевали они оба на этот кодекс. Им и похлеще статьи можно пришить, стоит только захотеть кому-нибудь испортить две жизни. Для начальников жизнью больше, жизнью меньше – все равно в аду котёл приготовлен за всё хорошее... Но какое значение имеют эти отвратительные бюрократы и их бумажки? Какое значение сейчас имеет фельетон в газете "Правда", Володины жены, любовницы и бракоразводные процессы, если есть он сам, и его губы – с терпким привкусом дешевого табака и вчерашнего алкоголя, если его глаза горят, когда он их приоткрывает, чтобы убедиться: всё реально, и та страсть, которую он даже в фантазиях своих обрывал на корню, сейчас претворяется в жизнь, а длинные, тонкие пальцы путаются в ухоженной любимовской гриве. Тихо выдохнув, они разорвали поцелуй, и Владимир уткнулся лицом в плечо Юрия Петровича, чтобы ничего не говорить. Он уже несознательно ощущал какой-то сюр, фарс в происходящем, не желая думать – что будет дальше, через минуту, час, день... – Кажется, я ждал тебя всю жизнь, – пробормотал режиссер. И добавил вдруг, точно перебивая свою мысль – Мы сошли с ума.. Любимов нервно рассмеялся, откидывая назад голову. Потом торопливо полез в карман, достал две сигареты и раскурил обе, протянув одну Володе. Вонь, стоявшая в клозете, стала чуть менее тошнотворной, табак перебивал даже её. – Почему? – тихо, со своей хрипотцой, западающей в душу, произнес Высоцкий. Положил ладонь Юрию на щеку, точно исследуя шефа, точно он видел его в первый раз. – Ну, ты же сам сказал... Неправильно это. – Я? Я такого не говорил. Только начал говорить, а потом... Может, я вообще другое имел ввиду? – Володя, не дури, – Юрий смотрел в глаза так близко от своего лица, смотрящие прямо и смело, в них жесткость бывалого мужчины неуловимо соединялась с наивностью мальчишки, и это завораживало, притягивало... – Ты сам всё знаешь. Высоцкий если и не знал, так чувствовал – но голову сносило оттого, что неприступный обычно шеф оказался во всех смыслах близко, и смотрел так, заставляя сердце биться чаще, стучать о грудную клетку и рвался, рваться к неизведанной ещё высоте... В этот раз первым целоваться начал Володя, вбирая в себя красивые, волевые губы. Целовался жадно, впечатывая свое тело в тело Любимова, чтобы быть ближе, чтобы стать единым целым... Он стоял босиком, без своих ботинок на каблуках, и потому оказался ниже Юрия, который неожиданно подхватил Высоцкого под ребра и приподнял, отчего Владимир как-то очень естественно обвил крепкий торс режиссера руками и ногами, не разрывая поцелуя. Возвысил его до себя.. – от этой странной мысли Любимов чуть было не поперхнулся. Это надо ещё поспорить, кто, кого и докуда возвысил... Бред, всё бред – окромя того, что уже темнеет в глазах, и надо отдышаться хотя бы на миг. Юрий смотрит в ликующее лицо Владимира, который теперь возвышается чуть сверху, и видит там саму жизнь. И продолжает налегать на чужие губы, рисовать на них какие-то свои узоры, и жадно, взахлёб запоминать... Он был худощав, Володя, и, казалось, Любимову ничего не стоит сейчас подхватить его под колени и унести отсюда, из вонючего и прокуренного туалета, ставшего вдруг землёй обетованной. С растрёпанный причёской, чуть помятого и полуголого – неважно даже куда, куда-нибудь, где будет тихо, хорошо и светло, а запоев, графика, срывов, "госприемки" и обличительных статей не найдётся вовсе. Зато там непременно отыщется для них двоих сколько угодно места и времени, никто не ворвется, не помешает хрупкой идиллии, не растопчет ее грубым башмаком. Куда-то... Но этого не случилось. Просто Юрий Петрович отпустил Высоцкого, а потом они ещё смотрели друг на друга, уже смущённо, и всё никак не могли выйти из тесного пространства: так не хотелось делать первый шаг из их счастья, которое, казалось, было так близко... Они никогда не вспоминали больше об этом случае вслух, потом, спустя годы, Владимир ушел – как жил и как пел, по-над пропастью, Юрий же вынужденно уехал, побыв даже человеком без гражданства. А всё-таки тот день после репетиции, тот час, если был там час – в память врезался обоим. Много позже Любимов, уже постаревший, ушедший с Таганки, задавался вопросом: получилось бы у них, если бы тогда сделать всё иначе? Ответа не было. Зато были живые, вечно живые глаза Володи. И счастье, однажды разделенное на двоих.