гореть страстью — не порок

Уен часто уходит на несколько дней, исчезнув безликой тенью за воротами. Хонджуну не положено, да и не хочется знать деталей ни одной из его миссий, потому что они его не касаются. По словам отца, он совсем не подходит для политических переговоров. Хонджун знает это с самого раннего детства; он хорош в дипломатии, вот его удел. Миловидный мальчик с его красивым личиком, знанием нескольких диалектов корейского, углубленным знакомством с историей и многими другими науками, он прекрасно осознает свое место при дворе. Уен возвращается посреди ночи, когда в округе уже так тихо, что не слышно ни единого звука, даже самого естественного: ни звуков природы, ни шагов прислуги. Сёдзи легко поддаются, когда рука отодвигает бумажные двери в сторону, и Хонджун весь подбирается на футоне, полный нетерпения, старательно делает вид, что крепко спит. Он прекрасно знает, что Уена ему не провести, но они все равно сыграют в эту глупую игру. С открытыми дверями Уен приносит с собой ночную прохладу, свежий воздух и неприятный запах крови. Он двигается не так бесшумно, как обычно бывает посреди бела дня, когда он сопровождает всех членов семьи Ким во время путешествий или на званых ужинах — тогда его не просто не слышно, его даже не видно, он двигается как тень, приросшая к хозяевам. И не так, как во время тренировок на заднем дворе, когда его за его легкой поступью не поспевает даже самый зоркий глаз. Сейчас Уен просто тихий, будто обычный человек, который не хочет шуметь, но его шаги все же слышны; он нарочно не прячет своего присутствия, позволяя деревянному полу прогибаться под его весом, издавая едва различимый звук. Возле футона он легко опускается на колени, подбирается к Хонджуну близко-близко, будто дикое животное, и нависает горой, поставив по обе стороны от его головы свои руки. От его дыхания мгновенно становится жарко, и комната наполняется густым запахом крови, когда Уен наклоняется ниже и тычется губами в подставленную щеку. — От тебя воняет, — недовольно бормочет Хонджун и пытается перевернуться на спину. Это неудобно и неловко, потому что Уен своим телом почти лишает его возможности двигаться, пригвоздив к футону, но в какой-то момент у Хонджуна все-таки все получается, и они глядят друг другу в глаза. На лице Уена привычная тряпичная маска, плотно прилегающая на носу и закрывающая нижнюю часть, переходя на шею, смешливые глаза смотрят пронзительно прямо, чуть прищуренные. — От тебя несет как от мертвеца, — недовольно повторяет Хонджун и стягивает с него маску, брезгливо поддевая края кончиками пальцев. Она насквозь мокрая, скорее всего, от крови, холодная и действительно ужасно смердящая. Уен бесшумно смеется, закидывая одну руку за шею и снимает маску окончательно, кидает в сторону. Без нее он нечеловечески хорош собой, даже несмотря на следы трехдневной усталости, отраженные на его лице будто на холсте. — Господин скучал? — голос хриплый, будто Уен не разговаривал ни с кем долгое время. Зная его, это вряд ли может быть правдой, но эта хрипотца у Хонджуна все равно отдается теплом в животе. — Как можно скучать по кому-то, кто пробирается в твою постель посреди ночи, покрытый кровью и грязью с головы до пят? — говорит он, но руки все равно тянутся к чужой шее, нежно гладят те участки кожи, что ничем не запачканы. С Уеном ему постоянно приходится совершать сделки с самим собой: природная брезгливость и легкая боязнь крови не всегда, но очень часто проигрывают желанию почувствовать сильные руки на своем теле. В этот раз они слишком давно не виделись, поэтому Хонджун игнорирует то, какая мокрая у Уена нательная майка, что на его хакама капли крови — вероятно чужие, — и просто стаскивает с него элементы одежды, один за другим. — Этот недостойный тоже скучал, — произносит Уен мягко, позволяет с себя стянуть верх, остается по пояс голым и, запечатлев смазанный поцелуй на щеке Хонджуна, выпрямляется. В темноте Хонджун не сразу замечает длинную неглубокую царапину на плече, которая уходит дальше, за спину, хочет спросить, у кого хватило мастерства так сильно его ранить, но Уен опережает и начинает говорить первый: — Данные разведотряда немного подвели, нас застали врасплох в той части леса, где я никогда не бывал. Никто из ребят не пострадал серьезнее меня, но, — он дотронулся кончиками пальцев в перчатке до царапины и невесомо погладил, — это было крайне неприятно. На лице у него играет улыбка, усталая и немного насмешливая, Уен как обычно не может оставаться серьезным дольше пяти секунд. Хонджун смотрит, как он мучительно медленно стягивает с себя перчатки, зажав ткань между зубов, и думает, что в кои-то веки хочет, чтобы Уен коснулся его прямо так, не снимая грязной одежды. Плевать на кровь. — Чем был занят мой господин эти дни? — Уен кладет свою теплую ладонь ему на грудь и с нажимом ведет вниз, останавливаясь на впалом животе. Хонджун практически не дышит и честно пытается дышать нормально, но в какой-то момент все равно сбивчиво выдыхает через зубы, неожиданно осознавая, что так быстро, совершенно позорно завелся от пары прикосновений. — Каллиграфия и гости с западных земель, — говорит он, силясь вспомнить, что еще делал, достойного упоминания. Уен чуть раздвигает в стороны его ноги, устраивается между них, и кимоно распахивается почти до пупка, когда Хонджун тянется к нему навстречу всем телом, обнимая за пояс ногами. Они, считай, выросли вместе — Уена приставили к нему, когда они, практически одногодки, были еще совсем детьми, поэтому он, как и молодой господин, знаком с манерами, хоть и в роли стороннего наблюдателя. Ему хватает такта выполнить все необходимые этапы: сначала Уен спрашивает, можно ли ему коснуться, потом осторожно оглаживает чужое бедро, бледное, совсем не тронутое загаром и только после того, как Хонджун нетерпеливо бьет его пяткой по заднице, со смешком наклоняется, чтобы поцеловать. Его прикосновения горячие и нежные, и Хонджун невольно ловит себя на мысли, что — с ума сойти — столько заботы и трепета в руках убийцы. — Еще старый монах приходил из храма на окраине, — выдыхает он между поцелуями, когда Уен крепко берет его рукой под челюстью. — Теперь он тоже молится о моем благополучии. Уен хрипло смеется в ответ, обдавая горячим дыханием, и Хонджун тихо стонет от накатившего возбуждения. — Как много людей беспокоятся о вашем здоровье, молодой хозяин, — говорит Уен, заглядывая ему в глаза своим лисьим взглядом, — хотя оно, в первую очередь, зависит от меня. Его вторая рука скользит, наконец, под полы кимоно и касается Хонджуна между ног, вырывая у него из груди несдержанный, слишком громкий стон, который приходится пресечь поцелуем. Когда они целуются, мокро, торопливо, будто куда-то опаздывают, челка Уена ложится на лоб Хонджуну, и тот даже через марево возбуждения ощущает отвратительное ощущение слипшихся от крови и грязи волос. Сознание услужливо подкидывает недавнее воспоминания, как в самом начале весны они вместе принимали ванну на источниках, как от Уена вкусно пахло, и он был совсем не похож на привычного себя — незаметного тощего убийцу, облаченного в иссиня-черное, со шлейфом смерти под ногами. Сейчас же от Уена несет как от трупа, но Хонджун бы ни в жизнь не смог оттолкнуть его от себя, потому что эти прикосновения всегда были для него тем, что держало его в сознании. — Удалось ли узнать что-то важное? — кое-как спрашивает Хонджун, с трудом выдыхая, когда Уен отрывается от его губ, чтобы опуститься ниже, оставить влажный поцелуй на ключицах, потом на безволосой тощей груди. Он поднимает голову лишь немного, чтобы встретиться с господином взглядом и заигрывающе подмигнуть. — Ничего, что следовало бы знать вам, молодой хозяин. Конечно, думает Хонджун, ведь это то, что следует знать его отцу. Впрочем, на Уена он не сердится — тот всего лишь делает свою работу и делает слишком уж хорошо. Уен предан ему безусловно и крепко, возможно, он его даже любит — конечно, не той любовью, о которой говорят писатели, и не той любовью, что хочется рассказать всем вокруг. Он любит его любовью, которая обычно появляется у слуги к его господину, нечто более фундаментальное, совсем не романтическое, но надежное. Хонджун не любит его в ответ: безусловно, он испытывает много разных чувств, когда видит его, но ни одна из них не может классифицироваться таким простым словом. Он хочет Уена подле себя, он хочет оставить его навеки, пока его глаза не сомкнутся от старости или остекленеют под клинком чужого меча. Преодолевая приступ брезгливости, Хонджун зарывается пальцами в потяжелевшие волосы и заставляет Уена приподнять голову. По его шалому взгляду понятно, что он точно так же возбужден, что, дай только волю, он вылижет Хонджуна с ног до головы, если тот лишь намекнет на подобное. Что он вытрахает из него все мысли про отца и монахов, заставит скулить и жалко просить о большем. — Господин сводит меня с ума, — хрипло говорит Уен, широко вылизывая его шею, и Хонджун отзывается на его слова тихим сдавленным стоном, когда ладонь слегка сжимается. Уен говорит еще много чего, но голова занята дурными мыслями и просьбами продолжать, поэтому Хонджуну не удается ничего запомнить. Это незначительные разговоры, слова им никогда не нужны, потому что куда действеннее говорят чужие руки, что окончательно распахивают кимоно, оставляя Хонджуна полностью обнаженным, раскрытым, но не пристыженным. Ему нравится, когда Уен видит его таким, нравится ловить его жадный взгляд, который скользит по каждому кусочку тела, нравится, что Уен его так сильно хочет, будто безумный, но в последний момент сдерживается, когда почти срывается и оставляет засос на бледной коже. Он не слишком хорош в грамоте, Хонджун думает, что всему виной то, что Уен редко читает. У него одни и те же комплименты. Он называет его одними и теми же словами, и за много лет большинство из них потеряли свой вес, их можно без усилий пропустить мимо ушей, но одно-единственное всегда бьет наверняка в цель. — Господин такой тонкий и изящный, — мягко произносит Уен, прижимая своей ладонью оба запястья Хонджуна к полу у него над головой, — что мне иногда кажется, будто передо мной госпожа. Он целует в шею, пока вторая рука ведет вниз, скользит между ног и осторожно проводит, лишь обозначая касание, между ягодиц. — Я тебе не госпожа и не принцесса, — раздраженно бросает Хонджун. На самом деле ему приятно обращение, но он ни за что не признается. Ему вообще приятны многие вещи, которые говорит ему Уен или которые тот с ним делает, но негоже благовоспитанному господину признаваться в любви ко всяким извращениям, пусть они уже давно не представляют никакой тайны между ними двумя. Уен в ответ лишь усмехается и перемещает руку выше, кладет на член и сжимает. Хонджун шумно выдыхает, непроизвольно выгибаясь в спине, и Уен издает абсолютно чудесный, такой долгожданный звук, выражающий восхищение. Наверное, он все-таки его любит, думает Хонджун. — Жалеешь, что я не девчонка? — спрашивает он с вызовом, хотя у самого сбивается дыхание так, что он понимает, что вот-вот кончит, недоласканный, перевозбужденный. Уен отвечает не сразу, тоже доведенный практически до края их нелепым диалогом. — Мой господин идеален, — говорит он, едва ощутимо касаясь губами его щеки. — За тысячу лет я бы не пожелал другого. Эти слова окончательно перебрасывают за край, и Хонджун громко стонет, когда кончает. Уен накрывает его приоткрытый рот поцелуем, толкается языком глубоко, настойчиво, а потом тянет за губу острыми зубами, больно прикусывая. — Я могу остаться здесь, господин? — насмешливо спрашивает он, когда им удается отдышаться. Его голос — патока и мед, из него бы вышел отличный переговорщик. — Что за глупости, — беззлобно отвечает Хонджун и несильно пихает его в бок. — Я не хочу, чтобы весь футон провонялся кровью, тетушка утром и так будет спрашивать за грязь. Уен смеется, потому что явно спрашивал просто так, не надеясь на положительный ответ. Он слишком хорошо знает правила. — Но до утра еще есть уйма времени, — тихо заканчивает Хонджун и осторожно вытягивает ноги, кладет на колени Уена. Тот с готовностью принимается их поглаживать своими грубоватыми мозолистыми пальцами, и от контраста их тел Хонджуна опять ведет. Уен поочередно целует его острые коленки, прижимается губами и скользит вниз вдоль бледных лодыжек, массирует аккуратные пальцы и ступни, не знающие никакой физической работы. Удивительно, как в человеке, что за жизнь убил человек больше, чем Хонджун, скорее всего, успел повидать, сочетается эта щемящая нежность. Хонджуну так нравится, как он его любит — искренне и трепетно. — Утром приедет делегация с севера, — зачем-то говорит он, и Уен поднимает на него заинтересованный взгляд. Они не говорят про дела за редкими исключениями, и Хонджун сам не знает, зачем произносит это вслух, но испытывает в этом необъяснимую необходимость. — Господин хочет, чтобы я пошел с ним? Хонджун вообще-то хочет, чтобы Уен продолжил гладить его бедра, а потом раздвинул ноги и, наконец, коснулся ртом, заставляя выгибаться на простынях. Но мысль следует закончить, хотя бы из вежливости. — Отец не предупреждал, что ты вернешься так скоро, ко мне приставили кого-то другого в качестве охраны. — Хонджун неожиданно охает, когда горячая рука с оттягом шлепает его по бедру, но быстро берет себя в руки. — Я хочу, чтобы меня сопровождал ты. Уен улыбается шире, довольный, коротко кивает и касается губами его живота, влажно проводя языком. — Как пожелает мой хозяин, — говорит он, глядя на Хонджуна снизу вверх. — Будут ли еще распоряжения? Хонджун возвращает ему кривую ухмылку, бесцеремонно кладет ногу на плечо и давит пяткой. — Сделай так, чтобы до утра я не вспоминал про эти чертовы семейные дела. Уен не говорит больше ничего, только скалится жадно и многообещающе, когда закидывает обе его ноги себе на плечи. Он всегда был хорош в исполнении приказов.