Нечисть

Иногда Константин Воронов жалел, что не может отменить февраль. Этот хмурый месяц, сочащийся дождем и утопающий в лужах, казался почти бесконечным, в отличие от того же августа, что пролетал яркой вспышкой и вновь уступал место холоду и серости. Константин любил представлять, как подписывает закон о запрете на февраль, и в эту же секунду осточертевшая за зиму морось прекращается, трава зеленеет, птицы поют, а температура поднимается до комфортных двадцати пяти градусов по Цельсию. Люди ликуют, чествуют Константина, как своего избавителя, кидают к его ногам цветы, и не какие-нибудь гвоздики или ромашки, нет, пионы, самые настоящие пионы по двести рублей за штуку. Недовольно дернув уголком губ, Константин прервал поток мыслей и вышел из вагона метро. На Таганской, как впрочем и всегда, была страшная давка, напоминающая о Ходынском поле. Воронов поднялся по лестнице и перешел на фиолетовую ветку, с тоской осознавая, что до своей остановки ему придется ехать стоя. В ожидании поезда Константин прижался спиной к гранитному холоду колонны и втянул длинным носом, похожим на клюв хищной птицы и полностью оправдывающим фамилию, сырой и затхлый воздух метрополитена, щедро сдобренный ароматом жженой резины и нагретого металла. Воронову нравилось. Заскрежетали рельсы, и люди, стоявшие на краю платформы, испуганно сделали шаг назад : прибыл поезд. Подсветка на дверях приветливо замигала зеленым, и Константин попытался зайти в вагон, но был остановлен прыткой старушкой в цветастом платье с отложным воротником, которая со всей силы саданула ему локтем в живот, охваченная желанием протиснуться в поезд первой. Константин промолчал и одарил пожилую женщину тяжелым взглядом, впихиваясь в переполненный вагон последним. Двери с громким хлопком закрылись, и поезд тронулся, стремительно набирая скорость. На правой створке белой краской была выведена надпись «Не прислоняться». Понимая, что пытаться доказать свое превосходство перед дверью как минимум глупо, Воронов все же оперся о стекло плечом, Хотелось почувствовать себя хозяином жизни, которому нет дела до правил и указов. Получалось так себе. Выйдя из метро, Воронов устремился к ближайшей скамейке, на ходу вытягивая из кармана кожаной куртки зажигалку и сигареты. Руки тряслись от недостатка никотина в крови, и первую затяжку Константин сделал почти жадно. Горький дым дешевых сигарет с ментолом наждачкой отерся о заднюю стенку горла и осел комком мокроты. Впервые за день, Воронов улыбнулся. Проходящая рядом женщина с коляской неодобрительно цыкнула, показательно отворачиваясь, и Константин демонстративно затянулся еще раз, смакуя мятное послевкусие. Неприятия к курению он не понимал: в мире ведь есть вещи гораздо хуже. К примеру, войны. Только самокрутки с дешевым табаком внутри спасали Воронова в блокадном Ленинграде, когда на улице приходилось перешагивать через окоченевшие трупы, разбросанные по всему городу щедрой и жестокой рукой стоявшего тогда голода. Или, скажем, наркотики. В конце девяностых, когда сломленные и напуганные чередой перемен люди искали способ хоть как- то отвлечься, Воронов все время натыкался на одурманенных веществами мужчин, женщин и даже детей, дремлющих в луже собственной рвоты. Их тела изгибались в конвульсиях, словно в причудливом танце, а в широко распахнутых глазах, затопленных лужами зрачков, стояла такая бездонная пустота, что даже повидавший многое на жизненном пути Константин норовил поскорее отвернуться. Жалости к ним не было, лишь брезгливость и непонимание, зачем приближать и так неизбежный конец своей жизни. –Не знала, что врачи курят. Это же вредно,–раздался рядом писклявый детский голосок, заставивший Константина неохотно повернуть голову.–Мама говорит, что если я буду курить, то у меня отвалится мизинец. А почему у вас еще не отвалился? Рядом с мужчиной на скамейке сидела девочка лет шести с неряшливо заплетенными косичками и щербатой улыбкой. В руках она беспокойно теребила лямку от плюшевой сумки в виде жирафа. –Брысь,–коротко огрызнулся Воронов, все же отводя руку с тлеющей в ней сигаретой подальше от девчонки. Детей он недолюбливал по ряду причин, основной из которых, конечно же, была любовь мелкотни к вырвиглазным цветам. Если бы Константин мог, то запретил бы не только февраль, но и все цвета, кроме черного. На самом деле, список вещей, которые Воронов предпочел бы отменить, был довольно обширен. К примеру, в него входил кофе без сахара и добротной порции молока, напоминающий по вкусу скорее нефть, чем что-то, что можно безопасно вливать в пищевод. Или, скажем, голуби. Люди вокруг полагают, что главным переносчиком заразы являются крысы, но это ошибка. Именно в голубях, в этих пернатых потрошителях мусорных баков, Константин видел настоящую угрозу и не сомневался, что рано или поздно из-за голубей в Москве вспыхнет эпидемия чумы. –Мама говорит, что грубить невежливо. Если вы не будете хорошо себя вести, то с вами никто не захочет дружить,-девочка, о которой Воронов почти успел забыть, насупилась и качнула ногой, обутой в нелепый красный резиновый сапог. Константин фыркнул, затушил недокуренную сигарету и повернулся к ребенку. –Как ты узнала, что я врач? –У вас штаны, как у доктора. Все врачи в таких ходят, хоть они и некрасивые. Опустив глаза на свои ноги, Воронов мысленно простонал: его тощие коленки были обтянуты тканью бледно-зеленых штанов рабочей формы, которую он опять забыл снять перед выходом из больницы. Это значило, что вечером его ждет не просмотр очередного псевдоюмористического телешоу, а унылая стирка. Чистый восторг. –Чего тебе вообще от меня надо, пигалица?–устало вздохнул мужчина, массируя пальцами глаза.–И где твоя мамаша? Надеюсь, она не сбежала куда подальше, окончательно истощенная твоими раздражающими вопросами. –Мама покупает фрукты,–девочка неприлично ткнула пальцем в сторону ближайшего к скамейке ларька, одного из тех, что плотно окружали выход из метро, не давая прохожим даже малейшего шанса обойтись без вечерней покупки.–А вы выглядели очень одиноким, вот я и решила поболтать. Знаю, как тяжело бывает, когда ты один. Мама всегда забирает меня из садика последней. Я хожу вокруг площадки и жду, когда же она придет, но ее все нет и нет. Иногда я боюсь, что она забыла обо мне. Кажется, будто я совсем-совсем одинокая, и от этого глаза намокают. Константин молчал несколько долгих минут, глядя на терзаемое шинами шоссе. Машины одна за другой проносились по дороге, и в каждой из них сидел человек со своими проблемами, со своей жизнью, со своей маленькой вселенной в голове. Нет ничего страннее осознания, насколько же огромен, почти необъятен мир вокруг. –Нормально все, мелкая,–несмотря на корябнувшую внутренности совесть, о существовании которой Воронов почти забыл, он все-таки прикурил новую сигарету, старательно выдыхая дым в противоположную от ребенка сторону.–Задумался просто. –То есть, у вас есть друзья? –с почти оскорбительным недоверием протянула девчонка, подозрительно сузив немного косящие глаза. Воронов не любил лгать, полагая, что это ниже его достоинства, но и без того весьма одряхлевшая гордость не позволила сказать правду. –Есть. Я же не фрик,-мужчина нахохлился, как замерзшая ворона, и почти театральным движением закинул ногу на ногу. –Вы совсем-совсем врать не умеете,–неожиданно хихикнула девчонка, прижав к животу самую нелепую из всех сумок, что доводилось видеть Воронову за его долгую, возможно, даже слишком долгую жизнь.–Но это даже хорошо. Зачем врать, если говорить правду - это хорошо и приятно? –девочка, заметившая выходящую из ларька маму, поспешно встала со скамейки и отряхнула болоньевые штаны.–До свидания, хмурый дядя-врач. И перестаньте курить, если не хотите, чтобы у вас отвалился мизинец. Воронов проводил девчонку хмурым взглядом и вновь затянулся, щелкнул пальцем по сигарете–хлопья пепла осели на черной куртке уродливыми кляксами. Уже совсем стемнело, вдоль шоссе начали зажигаться фонари, источая болезненный желтый свет, но город и не думал засыпать. Раздавив окурок подошвой, мужчина поднялся со скамейки и повыше натянут ворот куртки, спасаясь от ледяного февральского ветра. Лужи, щедро разбавленные бензином, хлюпали под ногами, и этот противный звук, напоминающий чавканье болотной трясины, неприятно резал по ушам. Москву Константин не любил еще со времен опричнины. Когда Арбат заполнили «государевы люди», размахивающие метлами и отрубленными собачьими головами, Воронов разве что не плевался, чувствуя, как желчь негодования наполняет каждую клеточку его тела. Этот крикливый сброд, обезумевший от собственной вседозволенности, залил улицы Москвы кровью, напитал воздух зловонием казненных тел, гниющей язвой растекся по городу, поражая каждого, кто решался протестовать против безбожных зверств. Константин хорошо помнил, как часами стоял тогда перед Успенским собором, неотрывно глядя на золотые купола, и думад, думал, бесконечно долго думал о том, как легко человек оборачивается диким зверем, жадным до чужой плоти. Колокола звонили шумно и часто, и в этом звоне отчего-то слышались тоска и мука. Воронов спрыгнул с тротуара и завернул во дворы. В окнах многоэтажек горел свет, и мужчина невольно ускорил шаг, желая как можно скорее оказаться дома и скоротать холодный зимний вечер за бытовой рутиной. В квартире Константина никто не ждал: жил он один. Когда-то одиночество казалось тяжким бременем, но было это так давно, что он и не помнил те времена, осевшие в голове скорее неясным сном, чем картинами прошлого. Родной подъезд, выкрашенный зеленой краской, был уже совсем рядом, когда сзади раздался пронзительный свист, заставивший Воронова замереть посреди плохо освещенной дороги. К нему неровной, шатающейся походкой приблизился человек в сдвинутой на затылок меховой шапке. –Молодой человек, огоньку не найдется?–нечетко проговорил незнакомец и расплылся в пьяной улыбке, обнажившей ряд золотых зубов. На его пальцах с отросшими грязными ногтями были выведены линии татуировок, плохо различимых в полумраке февральского вечера. Воронов потянулся к карману и вытащил из него серебряную зажигалку, на корпусе которой, широко расправив крылья и вытянув по-змеиному длинную шею, красовался дракон. Щелкнула крышка, и лицо Константина осветил танцующий язычок пламени. Незнакомец прикурил сигарету, дыхнув на Воронова застарелым перегаром, но уходить не торопился. Взгляд пустых, почти что рыбьих глаз, лишенных проблеска мысли, прошелся по форменным штанам и застыл где-то на уровне шеи. –Хорошая вещь,–презрительно протянул незнакомец, небрежно поправив норовящую свалиться в ближайшую лужу шапку.–Не знал, что у врачей получки на серебро хватает. Взяточник, а? Воронов знал это выражение лица: губы плотно сомкнуты, глаза прищурены хищно и выжидательно, расширенные в пьяном гневе ноздри судорожно втягивают морозный воздух. По шее пробежали мурашки, приподняв волоски на затылке. –Спокойно, отец,–Константин дернул щекой и изобразил кривую ухмылку, напоминающую скорее оскал загнанного в угол зверя.–Иди проспись лучше,–он сделал шаг назад, но был остановлен рукой незнакомца, стальной хваткой впившейся в воротник ветровки. –Куда собрался, щенок? Я с тобой не закончил еще,–почти пролаял незнакомец, разбрызгивая во все стороны зловонную слюну. Воронов обреченно замер, уже зная, что будет дальше. –Думаешь, раз серебром в карманах бренчишь, то лучше меня, лучше? Я вашу породу насквозь вижу: с виду такие чистенькие, при работе, а про себя только и думаете, как бы побольше денег с народа стрясти. Что, скажешь, не прав я, а?–незнакомец тряхнул Константина так сильно, что тот клацнул зубами, чудом не прикусив себе язык. Пьяный мужчина дернул рукой, и тусклый свет фонаря лизнул лезвие армейского ножа, зажатого в иссеченной татуировками руке. Страха не было. Удивления тоже. Константин молча стоял посреди улицы, не отводя почти зачарованного взгляда от оружия. Усилившийся ветер одернул капюшон и пробрался за воротник, ледяными пальцами пройдясь по кадыку. –Может, хоть на этот раз получится,–задумчиво качнул головой Воронов и через мгновение почувствовал жгучую боль в области живота. В боку, из которого толчками текла ярко-алая кровь, по самую рукоять торчал армейский нож. Момент падения Константин пропустил. Он понял, что лежит на земле, лишь ощутив под щекой влагу: не повезло впечататься лицом прямиком в лужу подтаявшего снега. В висках заполошно стучал пульс, словно отсчитывая последние секунды жизни Константина Ивановича Воронова. Отчего-то вновь вспомнился оглушающе громкий звон колоколов при Успенском соборе, от которого внутри все сжималось в липком ледяном ужасе. По груди Воронова зашарила наглая рука. Он скосил глаза вниз, старательно игнорируя головокружение, и увидел, как незнакомец вытягивает из заляпанной кровью куртки зажигалку. На миг показалось, что дракон на корпусе лукаво прищурился и подмигнул, прежде чем исчезнуть в чужом кармане. Губы против воли растянулись в острой, как лезвие вспоровшего внутренности ножа, улыбке, а в груди зародился булькающий смех. Константин остался один. Свет фонаря, до этого казавшийся блеклым, слепил глаза, и Воронов сомкнул веки, сдаваясь. Боль с каждой секундой все нарастала, грозя обернуться агонией, во рту стоял вкус железа. Первые капли злого февральского дождя жгучими поцелуями упали на лоб, охлаждая и так ледяную кожу. Неподалёку завыла собака, так безутешно и печально, словно разделяла боль лежащего на промерзлой земле мужчины. В последний раз втянув по-птичьи длинным носом воздух, Константин Воронов умер с улыбкой на обычно бесстрастном лице. Фонарь несколько раз растерянно мигнул и потух, погрузив безлюдную улицу в кромешный мрак. Резко усилившийся дождь застучал каплями по земле в рваном барабанном ритме, а бездомный пес вновь тоскливо заскулил где-то за мусоркой. Воронов неохотно завозился на асфальте и с кряхтением поднялся на ноги. С неудовольствием оглядев залитую кровью подранную куртку, он поспешил накинуть капюшон и быстрой походкой зашагал в сторону своего подъезда. Сегодня вечером ему предстояла большая стирка.