***
Дверь в кабинет распахивается с таким грохотом, что Гарри, невольно вздрагивая, тут же хватается за меч на поясе. Смотрит в проем хмуро и напряженно — вряд ли демоны решили устроить восстание, но, возможно, некоторые души решили напрямую высказать претензии о распределении. Опять. Таких только мечом гнать до самого холла, а оттуда самому идти через несколько этажей и длинных коридоров — в крыло распределений, чтобы напомнить Драко о его некомпетентности как главы отдела. В проеме появляется длинная трехэтажная тележка с накиданными папками. С сотней накиданных папок. Сразу за ними — придурковатое лицо Рона с шальной улыбкой. — Угадай что? Гарри убирает руку с меча, ставит локти на стол. Прикрывает руками голову, будто вот-вот придет в действие упраздненный закон о телесных наказаниях. — Я, — говорит он глухо, — Не. Хочу. Знать. Рон смеется. Продолжает. — Мне жаль, конечно. — Конечно, — передразнивает Гарри. — Но тебя не спрашивают. Дин ушел в отпуск и послал к дьяволу работу, отчеты и Кингсли. Он, чтоб ты знал, в ярости. — Бывают дни, когда Кингсли не в ярости? — Невесело хмыкает. Показывает рукой на стол, — в моем районе участились несчастные случаи, мне правда не до работы других. Рон говорит: — Это не страшно. Кингсли сказал, что нагрузка ляжет на нас двоих, а вот твои дела… — он приободряется, складывает руки на груди и подходит ближе. — Совпадение? Или небесная канцелярия выслала приказ на ликвидацию? — Да в том-то и дело, что нет. То под машину попадут, то на воде в ванной поскользнуться и шею сломают, то подавятся во время смеха и умрут от асфиксии. Я много идиотских смертей видел, но их количество с каждым днем начинает напрягать. Рон подходит еще ближе, подхватывает первую попавшуюся папку, заглядывает внутрь. — Что души говорят? — Говорят, что просили передать «привет». Рон замирает. Смотрит неверящим взглядом на папку, на стену перед собой, на Гарри. — Это уже не смешно. — Это перестало быть смешным лет десять назад, когда такие смерти попадались максимум раз в пару месяцев. Сейчас — это гребаный ад. — Сплюнь, придурок, только ада нам не хватало. Гарри прикуривает сигарету, предлагает Рону чай, но тот отказывается. Он садится в кресло, закидывает руки за голову и смотрит мечтательным взглядом в потолок. — Он же понимает, что его убьют? Гарри пожимает плечами. — Вряд ли его убьют, но стоило бы ему напомнить, что это может произойти. Не так часто небесные клерки добираются до дел верховных демонов. — Если эти самые верховные демоны не перегибают палку и не нарушают равновесия. Однажды Кингсли спросит тебя, что происходит, и что ты ему скажешь? Гарри, довольствуясь безответной тишиной, докуривает сигарету, смотрит на тележку; на дела недавно почивших, разложенные на столе; смотрит на часы — начало двенадцатого. Пожимает плечами. — Жнецы не обязаны влезать во всю эту политическую херню с тремя секторами. Пусть небеса, загробные и демоны сами разбираются. Пока прямого приказа на ликвидацию не поступит, я не буду ничего делать. Рон машет папкой, которую взял. — Тут человек выкрикнул: «Я буду жить вечно» и его сбила машина. Гарри хмыкает, прикрывает глаза рукой. — Юмор у него идиотский. — И вкус на жнецов, если на то пошло, — Рон сгибается пополам прежде, чем в него летит пепельница. Ржет. — Я шучу, Гарри. Шучу, — встает, вытягивает руки перед собой. — Документы разбирай, шутник хренов. И, смотри, не проболтайся. — Я могила, брат, — Рон устраивается на диване в углу и подтягивает к себе тележку. — У тебя тоже юмор идиотский.***
День, определенно, начинается не с кофе. Гарри не пил кофе уже лет тридцать, если не больше, потому что кофе — не виски, не водка и даже не эль. Кофе не поднимает настрой, не поднимает боевой дух, не расслабляет голову, не дает забыться, и кофе, конечно, не сможет снять с него вековую усталость. Пить кофе считается привычкой живых. Мертвые давным-давно поняли, что вся прелесть смерти в отсутствии сна и в отсутствии похмелья. День, определенно, начинается не с кофе. Он начинается с ранней работы, с крушения самолета над Северным морем и с координирования душ на берег. Люди боятся смерти и, попав за грань, мало кто сохраняет спокойствие — привычка жить, привычка дышать, привычка начинать день с кофе. Люди боятся смерти — люди боятся неизвестности. Люди тонут, захлебываются волнами и соленой водой, даже на миг не осознавая, что воздух им больше не нужен. Стажеры подлетают ближе, машут флажками, магическими огнями выстраивают маршрут. Кричат: «Не паникуйте!». Кричат: «Плывите к берегу!». Кричат: «Сохраняйте спокойствие!». Гарри выкуривает третью сигарету, сплевывает на землю. У него есть несколько секунд прежде, чем разверзнется ад. Прежде, чем загробная бюрократия вытрясет всю душу: нужно собрать души, составить реестр, сформировать списки умерших, вычислить точные даты и время смерти по воспоминаниям, написать отчет по каждой душе и передать в распределительный отдел. Потом — зайти к Кингсли, в очередной раз сказать, что понятия не имеет, почему на его участке участились несчастные случаи и почему сбор душ в последние три месяца превышает полугодовую норму других районов. У него есть время на выдох, на то, чтобы протереть глаза, сделать еще одну затяжку. Кинуть беглый взгляд в лес, в котором среди деревьев притаилась знакомая долговязая фигура. Гарри цыкает. Не до него сейчас, абсолютно точно — не до него. Жнецом быть не трудно — Гарри даже когда-то получал от работы удовольствие, пока бумажный мир не распял его на столе кабинета, а цифры и статистика не стали выедать мозг поселившимся паразитом — медленно и со вкусом. Пока за папками не перестало виднеться закатное солнце. Восход. Луна. Другие вещи, на которые смотришь не так часто, но если и смотришь, то до полного погружения. Загробная бюрократия, определено, берет пример с англичан. Загробная бюрократия убила в нем человека. Гарри снова трет глаза — старая, человеческая привычка, когда он носил очки, и сохли глаза, — натягивает капюшон на голову. У людей есть свое видение смерти: уродливая старуха в длинном тяжелом плаще с косой; высокий черный человек без лица, но в шляпе и с тростью; натянутая тонкая кожа на череп с дырами вместо глаз; любящий ром и сигары Лоа, которому посвящают первую могилу на кладбище. У людей свое видение смерти, и поэтому капюшон Гарри для каждого будет выглядеть так, как люди того хотят. В конце концов, начальство уверено, что никто не поверит миловидной мордашке — даже с мечом на поясе и цепями за спиной. Никто не хочет знать, что прежде, чем отправиться на перерождение, вы, как узники, будете обмотаны цепями. Эти самые цепи будут впитывать воспоминания, желания, мечты, чтобы жнец в дальнейшем смог составить персональный отчет и создать новую папку. Никто не хочет знать, что после начнется мини-версия ада — бесконечная очередь в зале ожидания среди других душ, пока присвоенный номер не отразится на табло. Жизнь не будет стоить ничего, если в конце окажется, что все тщательно оберегаемое и самое сокровенное — очередная папка в небесном архиве, сотканный на скорую руку отчет, маячившие кадры в картотеке, фотография в зале отживших с датой рождения и датой смерти. Бесконечная очередь перед решением: будешь ли ты достоин прожить еще одну жизнь или тебя проводят вниз — в ад, либо наверх — в рай. — Не задерживайтесь, — кричит стажер. — Гарри, принимать будешь? Гарри хмыкает, натягивает капюшон ниже. Бурчит: — Придурок. Он поднимается в воздух, зависает и ждёт, когда основная масса попытается выблевать воду. — Добро пожаловать за грань, — громко и четко, — вы все, кто летел из Амстердама в Норвич, погибли из-за неисправного двигателя, — умалчивает, что в двигатель влетел голубь, — мои соболезнования. Вашими телами займется полиция и власти, что же касается ваших душ, — Гарри выдерживает паузу, — прошу вас соблюдать спокойствие. Сейчас будет проведена душепортация из этого мира в главный центр перерождения. Люди все, как один, задрали головы. Когда некоторых стал отпускать шок, раздались крики, раздались маты, ругательства и, что самое привычное, проклятия. «Я не хочу умирать!». «Что это за ублюдок?! ЧТО ЗА ФОКУСЫ?!» Гарри даже под натиском опыта все еще чувствует где-то глубоко-глубоко внутри легкий оттенок сожаления. Не должны люди так рано умирать. Не должны бояться перед смертью до потери сознания. И, определенно, они не должны пребывать в таком страхе перед ним — перед тем, кто обязан сопровождать души до самого решения сверху. Он снова выдыхает, и, когда выкрики перерастают в непроходящий гул, повышает голос: — МОЛЧАТЬ! Эхо отскакивает от моря, берега и леса, добирается до самого непокорного и самого неверующего — способность у жнецов такая: души успокаивать, если взбунтуются. Еще лет пятьдесят назад Гарри до последнего решал дела разговорами и уговорами, но сейчас — сейчас, когда за плечами не кончающийся поток корреспонденции, папок и отчетов, а солнце еще даже и не встало, у него нет времени угождать собственным слабостям. — Давайте начнем, — говорит тише. — Каждый из вас будет отмечен моим оружием. Люди охают. Люди кричат. Люди показывают пальцами. За спиной слышится высокий смешок. Гарри прячет меч так, чтобы его не было видно. Он, как правило, не пользуется им — меч предназначен для самых непокорных душ, на которых не действует его магия или сила слова. Меч предназначен для демонов, которые перешли черту дозволенного и нарушили баланс. Меч предназначен для ангелов, что вовремя не предотвратили угрозу самой жизни. Жнецы — не судья, но те, кто доводит до суда. Они исполнители, они рабы, заключенные в вечную человеческую оболочку. — Успокойтесь! Боли не будет. Вы ничего не почувствуете, просто будет ощущение, будто жизнь проносится перед глазами, — шутка избитая, но всегда поднимает ему настроение. Гарри раскрывает руки — жест бесполезный, но очень эффектный. Кингсли настаивает на эффектности — так, якобы, будет сразу видно, что все происходящее — не шутки. Идиотизм, считает Гарри. Все равно выполняет — против начальства идти очень не хочется, когда в отпуске не был последнюю сотню лет. Цепи вырываются из-за спины, дублируются в полете прежде, чем заключить в тиски каждую душу. Как только они оказываются связанными, цепи проникают внутрь — туда, где спрятаны самые сокровенные тайны, мечты и желания. Где царствует боль, где царствует радость. Ненависть, грусть, злость и апатия. Цепи давят, впитывают в себя ядро человека — то, кем этот человек когда-то был, до тех пор, пока душа не растворится. За новую технологию перемещения в зал ожидания напрямую через оружие Гарри готов целовать Гермионе руки до скончания веков — еще какие-то тридцать лет назад жнецы, как конвоиры или как рождественские олени, тянули за собой умерших, пока те не оказывались за седьмым небом — за мембраной, отделяющий мир за гранью от обычного мира. Сейчас же — никаких близких контактов. От душ после смерти порой веет такой тоской и печалью, что хочется лишний раз пожалеть, проклясть себя за то, что согласился на работу в вечности. Гарри расслабляется только тогда, когда последняя душа с хлопком исчезает. Под натиском ветра воспоминания старыми кинолентами покачиваются в воздухе. Руна «собрание» действует на все цепи одинаково — те всасывают в себя данные, чтобы потом перенести их в его кабинет. Еще одна разработка умнейшей Гермионы. Кингсли, определенно, должен платить ей больше. За спиной слышатся аплодисменты. — Это было эффектно. Неуклюже и устало, но эффектно. Гарри даже не пытается подавить ухмылку, но прячет ее, когда оборачивается. Медленно спускается на землю. — И что ты тут делаешь, Том? — Четвертая за утро сигарета начинает медленно тлеть. — Неужто в аду без тебя начали справляться? — Не неси ерунды, — Том подходит ближе. Его глаза — красные, яркие глаза с вертикальным зрачком, присущие всем демонам, игриво блестят, — только единицы действуют согласно протоколу, остальных приходится воспитывать. Гарри хмыкает. — Не хочешь мне рассказать, какого хрена на моей территории увеличилось количество душ в последние три месяца? Я, конечно, терпел твою скуку и до этого, но не в таких масштабах. Кингсли очень хочет узнать, почему некоторые демоны, — делает акцент, — отбились от рук. Том ухмыляется, прячет руки в карманы брюк. Наклоняет голову — темный завиток выбивается из прически и падает на лоб. Лицо становится отвратительно снисходительным. — Гарри, мой милый жнец, демоны не несут ответственность за нити жизни. — Элегантно пожимает плечами, улыбается, — все вопросы Кингсли может отправить до востребования — в ангельский отдел переписи населения. — Лжец, — Гарри щелкает языком, — долго будешь создавать мне проблемы? Том, на мне висит весь отдел, как ты думаешь, какое количество отчетов мне нужно написать по каждому происшествию, по каждой гребаной душе прежде, чем они отправятся дальше? Том снова пожимает плечами. Смотрит поверх головы Гарри — на восходящее солнце, и его глаза сияют намного ярче — удовольствием. По крайней мере, Гарри надеется, что адское пламя, сокрытое в них, не вырвется сегодня наружу. Демоны созданы из пепла и тонкой материи человеческих пороков и грехов, оплавлены огнем, вскормлены Цербером и отцом их — Люцифером. Отвратительный тип, если быть честным, но до безобразия обаятельный. Воспитаны матерью их — Лилит, и человеческая оболочка — единственное, что не дает демонической сущности, настоящей сущности, вырваться наружу и испепелить весь человеческий мир. — Я мог бы посодействовать в этом вопросе, мой милый жнец. — О, нет, спасибо, — Гарри качает головой в отрицании, делает шаг вперед и тычет пальцем в раскаленную голую кожу на груди, — не смей превышать полномочия, Том. Я не шучу, ты доиграешься, и за тобой отправят Грюма. Или, еще хуже, вмешается ангельский надзор и вместе с тобой прихватит всех твоих бесов. — Волнуешься обо мне? — Хрипло спрашивает Том. Гарри убирает руку, закатывает глаза. Делает шаг назад. — Меня, — говорит он тихо, с придыханием, — в края доебло, что твоя несдержанность выходит мне боком. Через два месяца — годовой отчет. Кингсли оторвет мне голову, если все документы не будут готовы в срок для передачи их небесным аудиторам, а ты только и делаешь, что подкидываешь мне новые души. Еще нет и двенадцати, Том, а на столе уже более трехсот дел! Том делает шаг вперед, не сводя с Гарри взгляда, — улыбается так, что выглядывают верхние клыки, а вокруг глаз собираются мелкие-мелкие заломы. Совсем как у человека. Том молчит, тянет свою руку медленно, но уверенно к руке Гарри. Обхватывает сначала запястье, соединяет пальцы, тянет на себя — прижимает чужую ладонь к своей груди. Кожа у него такая горячая, такая нежная, что Гарри приходится отвернуться и спрятать даже намек на появившийся румянец. Гарри прислушивается — у демонов нет крови, но есть сила, циркулирующая в человеческом теле потоками, и ее так много, этой силы, так быстро она перемещается внутри оболочки, что даже мертвое сердце, кажется, отбивает рваный ритм. Том дышит медленно, но часто — так, как дышал бы обычный волнующийся человек. Демонами не рождаются — демонами становятся. И Том, несмотря на высокое положение в адской иерархии, имеет много от себя прежнего — Гарри не знает, каким он был, этот прежний Том, но Гарри знает, что из себя представляют люди. Он и сам когда-то был человеком. Том яркий, как безудержный огонь, как день памяти умерших в Мексике. Живой — намного более живой, чем коллеги Гарри, — уставшие от рутины и бюрократии жнецы, стажеры и офисные работники. Чем сам Гарри, который давно уже похоронен под тонной бумажек и ответственностью. Том горячий, опасно-красивый. Красивый на той самой грани между здравомыслием и безумием. В спине спрятаны массивные крылья, он может призвать свое оружие — высеченную из ангельской стали косу, способную одним взмахом разрубить душу пополам и отправить ее в изнанку мира. Том — дышащий, человечный, страстный, как стихия, как необузданная сила самой природы. — Поужинай со мной, — говорит он тихо. Гарри, залипший на высокие скулы и на бледную, исчерченную тонкими венами кожу, отшатывается, вырывает руку. Хмурится и взвизгивает: — Что?! — Поужинай со мной, — повторяет Том. Громче, напористее. Гарри издает смешок. У него не дрожат пальцы и сердце не заходится в безудержном ритме, но будь он человеком — его бы еще и затошнило от нервов. — Я что, — говорит он с ноткой веселья, — зря распинался о том, что ты завалил меня работой до самого апокалипсиса? Том пожимает плечами, скалится и взмахивает головой, чтобы скинуть прядь со лба. — Ты один из лучших, так что разберешься с этим быстро. — Ага, — Гарри снова прикуривает сигарету, — а не сходить ли тебе к черту? Том смеется. Смех его звучит весенними колокольчиками. Смех его звучит терзаемыми под землей душами. — К какому конкретно? — Наклоняет голову, жмурится. — Ну, же, Гарри, всего один ужин, и я тебе обещаю, что в ближайшее время в твоем районе не будет… Эксцессов. — Все демоны врут, — Гарри выдыхает дым прямо в лицо. Больше для того, чтобы содрать это раздражающее выражение, нежели развязать конфликт из-за неуважения, — я только попытаюсь расслабиться, как ты снова что-нибудь выкинешь. Я, вообще-то, как один из главных жнецов, должен убить тебя за нарушение баланса. Том криво улыбается — один уголок губы поднимается выше другого, а на щеке вырисовывается совершенно очаровательная ямочка. — Так чего ты ждешь? Гарри хмурится. — Вот он я, — Том раскрывает руки, красуется под лучами солнца, и расстегнутые пуговицы рубашки открывают вид на сильную шею, на впадинку между ключицами. Он призывает и раскрывает обсидиановые перепончатые крылья, которые скрипят при каждом взмахе, — подойди и возьми. — Сдашься мне без боя, Том? — Разумеется нет, но я готов тебе поддаться, душа моя. Обещаю, — тихо, томно, — что позволю себя оседлать. — Придурок, — беззлобно смеется Гарри. Смотрит на часы. — Мне пора. Нужно лететь, пока Кингсли не снял с меня шкуру. Том складывает крылья, прячет руки в карманы. — Не будь так категоричен к себе. Ты его лучший работник, ничего он тебе не сделает. Гарри идет спиной вперед — машет рукой на прощание. — Стой, — властно говорит Том, — заключим сделку? — Неа, — сплевывает на землю, — я пас. К черту тебя и твои сделки. — А если я, скажем, пообещаю… Действительно пообещаю, что в твоем районе не будет экстремального количества смертей, выпьешь со мной кофе? — Я не пью кофе, — Гарри пожимает плечами. — Виски? Негрони? Секс на пляже? Лонг-Айленд? — Эль, Том, — готовый вот-вот переместиться Гарри останавливается и говорит уже серьезно, — после сдачи годового отчета, может? При условии, что ты не будешь усложнять мне работу и перестанешь с каждой гребаной душой присылать приветы. Том улыбается так, будто не сомневался, что рано или поздно Гарри сдастся. От этой мысли что-то давно забытое расцветает там, где раньше сидела душа, — между ребер, но Гарри отмахивается. С Томом не бывает просто — с ним либо спорить до сорванного горла, либо бить друга друга, пока самой смерти это не надоест, либо разворачивать полномасштабную войну. — Пришлю тебе адрес и время, Гарри. Не смей меня обмануть. — Ты слишком драматичен, — Гарри закатывает глаза. — И я люблю чесночные гренки!***
В среднем в день по всему миру умирает около пяти с половиной тысяч человек. Жнецы — единственные, кто имеет право с этими душами взаимодействовать напрямую — после смерти и до попадания в центр распределения. В самый уязвимый период, когда человек не способен принять смерть и не способен понять, что уже мертв. Иногда это очень удручает, иногда — до невозможности нервирует, иногда заставляет забыть, что когда-то был таким же: потерянным, расстроенным и паникующим. Иногда скручивает остатки эмоций в тугой жгут, чтобы в момент расслабленности со всей силой двинуть по лицу. Иногда дает ощущение бескомпромиссной власти, ощущение, что от малейшего движения чья-то возможная жизнь может быть навсегда потеряна в изнанке мира. Гарри давно перестал анализировать те эмоции, которые остались. Давно перестал сочувствовать так, что в пору самому паниковать и плакать, давно перестал размазывать сопли, лелеять каждую душу. Уговаривать, жалеть и сострадать. Эта работа высасывает начисто, а самые маленькие души довольствуются только его рукой — не цепями — рукой, крепко, но нежно провожающей дальше. Гарри сидит вместе с другими жнецами в переговорной комнате, закинув ногу на ногу, и смотрит в потолок — хоть бы муха пролетела. В месте, где сходятся миры, никаких мух нет — они с людьми живут, как и комары, жуки и прочие насекомые, шевеление которых явно воспринималось бы интереснее, чем длинная речь Кингсли. — Итак, касательно отпусков, следующий после Дина идет Гарри. — Какого хуя? — Кричит Симус. Кингсли поднимает взгляд, и все недовольство в комнате разом испаряется. — Гарри в последние месяцы брал на себя несколько дел Дина, а также в его районе участились несчастные случаи, в том числе — крушение самолета, а вы знаете, какая это нагрузка даже для опытного жнеца. — Не удивлюсь, если Гарри этот самолет и покрушил, — хмыкает Рон. — Ой, пошел в жопу, — Гарри пинает его ногой. — Вы успокоитесь?! — Кингсли прокашливается. Этот жест всегда вызывает кучу ухмылок. Жнецам не нужна вода, еда, сон или отпуски, но почти все нынешние жнецы — бывшие люди. Сохранившиеся привычки, ярко демонстрируемые привычки, не дают об этом забывать, и смеяться над этим — еще одна привычка. Гарри любит курить, потому что кажется, что тогда время замирает, и он не должен бежать, сломя голову, встречать новых умерших. Дин, придурок, ходит в отпуск каждые полгода для того, чтобы нажраться в спортивных пабах и не пропустить матчи Ливерпуля, а Рон, например, до сих пор навещает предков. Идея греческих богов, приближенных к людям, еще никогда так удачно не вписывалась. — Неделю, — говорит Кингсли, — не больше. Ты до сих пор не сверился с небесным учетом о графике приемке душ, а также не написал рекомендации стажерам. — Кингсли, — выдыхает Гарри, — рекомендации стажерам пишут Аластор и Сириус, я-то за каким хером буду туда лезть? — Потому что ты один из пяти верховных, и это — твоя прямая обязанность. — Моя прямая обязанность, — Гарри садится ровно, раздвигает ноги и упирается локтями в бедра, — забирать души, писать по ним нескончаемый поток гребаных бумаг и отдавать их на попечение отдела Драко. Не смей приписывать мне то, что я делать не должен. Они несколько долгих минут играют в гляделки — в их особенную игру, когда у Кингсли от нагрузки начинает затуманиваться разум, — а потом кто-то из них обязательно отводит взгляд. Обычно тот, у кого меньше терпения, или тот, кто понимает важность задания. Гарри взгляд не отводит — не в этот раз. Том с последним телом прислал ему очаровательный букет восточных лилий из глубин Эдемского сада. Намек верховного демона не может пропустить тот, у кого в районе остались люди, которым еще жить. И жить до седых волос. Кингсли отводит взгляд, когда в комнату входит Грюм. — Опять бычитесь? — Пытается повесить на меня твою работу, — Гарри пожимает плечами, — написал же рекомендации стажерам? — Еще вчера, — Грюм закатывает глаза. Гарри поворачивается и ухмыляется Кингсли в лицо: — Ко мне тогда какие претензии?***
Гарри думал, что Том обязательно найдет, чем его удивить, но он не думал, что предложение поужинать будет буквальным — стол, свечи, мясо и темный эль в закутке ресторана в центре Лондона. Том мог ограничиться встречей на закате на берегу Тихого океана или, например, прогулкой в лесу, где они, обязательно попытались бы друг друга убить за несколько вскользь брошенных фраз, а после — разошлись бы, как когда-то при первой встрече. В отличие от демонов, жнецам не нужна еда, чтобы поддерживать человеческую оболочку, но бесподобный вкус красного мяса, кажется, давно позабытый под натисками ответственности и отчетности, пряность темного эля и чувство свободы разожгли внутри граничащие со счастьем ощущения. Легкая щекотка внизу живота, не спадающая улыбка и дурашливость — когда-то Гарри мог парить над миром, пока мир его не поглотил. — Я правда удивлен, что на последнем собрании глав всех сторон Кингсли и Люцифер сдержали себя в руках и не подрались. Гарри пожимает плечами, прячет улыбку за кружкой. — Теперь понятно, почему Кингсли был таким злым. — Да брось, не верю, что бывают дни, когда он не злой. Они смеются, говорят о работе — Гарри несколько раз повторяет, что Том — отвратительный демон, на что Том говорит, что демоны все такие, но он — лучший из них. — Ты, наверное, умер еще до создания компьютеров и телефонов? Том некоторое время молчит, медленно пережевывает кусок сырого мяса, вытирает губы салфеткой. — Я умер в тридцатых годах. — А, — тянет Гарри, — тридцатых годах до нашей эры? — Вообще-то, — глаза Тома темнеют, — двадцатого века. Гарри перестает посмеиваться, отставляет кружку, пока руки еще способны ее держать, отодвигает тарелку и смотрит на Тома — долго, безотрывно, пытаясь найти хоть малейший признак лжи. Глупо, конечно, пытаться отыскать ложь в тех, в чьей природе она заложена, но Гарри не может по-другому — привык, что видит больше, чем ему хотят показать. — Ты врешь. — Нет, — Том хмурится. — Нет, подожди, — Гарри не пьян, его организм вообще не способен опьянеть, но легкое помутнение рассудка кажется священной благодатью, — меньше ста лет назад. Как ты успел добраться до верховного чина меньше, чем за сто лет? Том хитро улыбается, делает глоток вина и щурится. Когда Том щурится, он очень, очень сильно похож на забавляющегося хищника, — хочется то ли погладить, то ли влепить пощечину. Пожимает плечами. — Пришлось потратить время, чтобы все наверстать, узнать и понять, но я справился. — Звучит так, будто еще при жизни продал душу дьяволу. Том снова улыбается. Гарри говорит: — Сделки на человеческую душу запрещены с конца девятнадцатого века, и тебе же лучше, если ты сейчас промолчишь. Том молчит, спрашивает, когда умер Гарри. За столом повисает неуютная тишина. Гарри допивает эль, не притрагивается к мясу. Тонкая вуаль мрачной тоски, засевшая глубоко-глубоко внутри, вызывает желание погрузиться в давно позабытые воспоминания, но Том, видимо, учуявший, что зашел на запретную территорию, аккуратно добавляет: — Я не буду тебя судить. Это не в моей компетенции. Гарри улыбается и отмечает, что Том, как любой демон, будет идти до конца в своих желаниях. — Как и знать, когда я умер, — их полумрачную атмосферу разряжает щелк обычной человеческой зажигалки и маленький огонек на ее конце. — Знаешь, что я недавно слышал, когда прогуливался по Бруклину? — М-м? — Некоторые аналитики составили географическую карту со странными смертями за последние десять лет и, ты можешь угадать, чей район был выделен как район с наиболее большим всплеском смертности? Том заливисто смеется, прикрывает рот рукой, но глаза, ни на секунду не отрывающиеся от Гарри, смотрят прямо, настойчиво. Бескомпромиссно. — Обычный флирт, ничего личного к аналитикам. — Как и к балансу, равновесию, правилам и законам. Будь честным, Том, ваша адская братия плевать хотела на законы. — Я думал, что ты не лезешь в политику. — Я не лезу до тех пор, пока мои подопечные не оказываются за гранью раньше срока. Или ты думаешь, что это сойдет тебе с рук? Том убирает вилку, слизывает с нижней губы капельку крови раздвоенным языком и очень-очень тихо, так, будто его слова — легкое касание прибрежного ветра — говорит: — Готов вымаливать прощение ночи напролет, мой милый жнец, если ты мне позволишь. — Еще раз устроишь показательные смерти, я спущусь в ад и уничтожу твоих прихвостней. — Конечно, — Том улыбается. — Я убью твоего фамильяра, Том, а после — свяжу тебя и отдам на небесный суд. — Разумеется. Ты поел? Предлагаю не затягивать. Гарри нахально улыбается: — Разве терпение не добродетель? Том зеркалит улыбку, наклоняется через стол, и за его спиной, словно он сам этого не замечает, раскрываются крылья, накрывают их обоих уютным коконом. — Не с демонами, душа моя.***
Зубы у Тома острые. Он кусает Гарри везде, куда дотянется — губы, подбородок, щеки, шея и плечи — метит с таким напором и с таким усердием, будто следы действительно останутся на коже. Будто у Гарри нет регенерации жнеца, чтобы противостоять демонским нападкам. Мокрый, холодный язык, напротив, увлекает за собой — медленно, чувственно, аккуратно. Зализывает фантомное ощущение жжения и боли. Оставляет невидимые дорожки с запахом темного эля, красного мяса и вина. Крылья, раскрытые еще в ресторане, трепещут за спиной, отбрасывают длинную, уродливую тень на стены — и каждый звук их движения сопровождается скрипом кожи, перезвоном сухих чешуек. Гарри пытается не контролировать процесс, но не контролировать процесс для него — это все равно, что отказаться от жизни. Он слишком, слишком давно находится на вершине горки из человеческих душ, чтобы просто так позволить, тем более верховному демону, быть сверху. Он успокаивает Тома медленными поглаживаниями по голому животу, по горячей, адски горячей коже, ведет вверх по сильным плечам, царапает спину, зарывается в густые волосы и чешет кожу головы. Том необузданный. Том дикий, совершенно неконтролируемый, способный, как узнал Гарри, низвергнуть тысячелетнюю иерархию преисподней, изменить ее, подмять под свои желания. От него пахнет жжеными листьями, лавой, перегноем и страстью. От него пахнет сочными бутонами алых роз, рекой Летой, старыми книгами и благовониями. Том подминает его под себя, наваливается сверху мощью, циркулирующей внутри тела, а Гарри — медленно, осторожно — выпускает цепи. Шепчет: — Так долго ждал меня. Шепчет: — Подожди еще немного. Цепи сковывают лодыжки, тянутся вверх по стройным икрам, по сильным бедрам, разводят их в стороны. Крылья за спиной трепещут, Том рычит и скалится — чувствует опасность, но Гарри протягивает руку к лицу. Гладит подушечками пальцев, оттягивает губы, протыкает кожу об острые клыки — поит своей кровью. — Я не причиню вреда, — шепчет Гарри. Цепи переворачивают Тома на спину — крылья раскрываются полностью. Они переливаются в свете зажженной настольной лампы бензиновыми разводами, сиянием в глубоком, черном небе, кожей ядовитых рептилий. Гарри целует его — снова. Глубоко и долго, захватывает язык губами, зубами — мягко прикусывает, держится за шею — раскаленную до ожогов. До черных точек перед глазами. Целует щеки, прихватывает губами кожу на груди, но цепи удерживает, а Том — Том не прячет крылья. Века пройдут прежде, чем они научатся доверять друг другу, вставать друг к другу спиной или убирать оружие подальше. Века пройдут прежде, чем Гарри привыкнет — не к одиночеству и въевшейся в само его существование скуке, но к присутствию его — такого дикого, опасного и очаровательного — рядом. Том говорит: — Я не причиню вреда. Том говорит: — Ослабь цепи. Гарри их ослабляет, но так, чтобы в любой момент пресечь попытку отобрать власть. Том не сопротивляется. Хватает его за запястья, тянет на себя до тех пор, пока не утыкается носом в шею: — От тебя пахнет смертью. Гарри всхлипывает, съезжает ниже, рукой обхватывает член Тома и медленно-медленно ведет вверх. — Как пахнет смерть? Том вцепляется в его бедра, царапает нежную кожу ягодиц. Выгибается. Гарри сжимает кулак — двигает увереннее, быстрее, так, чтобы выбить из красивого рта совершенно некрасивые звуки. Цепи ползут дальше — мимо выступающих косточек таза, мимо боков — на ребра. Сводят бедра вместе, но не сильно — лишь направляя, подсказывая и прося. — Смерть пахнет полынью, — хрипло дышит Том, вздрагивает, закатывает глаза. — Смерть пахнет морем и галькой. Гарри смеется — и смех его похож на скрипучие старые ворота, на возрождение природы после лютой зимы. Том приподнимает бедра. Чаще, активнее, уже без всякого стеснения намекая, говоря прямо, но без слов. «Я хочу тебя». «Я. Хочу. Тебя». Гарри милостив. Гарри терпелив. Ему не остается ничего, кроме как упереть ладонь в чужую, раскаленную грудь, чтобы отпустить его истекающий член и плавно насадиться. Гарри расставляет шире ноги, выгибается в спине и натягивает цепи на себя. Он так давно не был ни с кем — чтобы вот так открыто, раскованно, желанно. Он позабыл, каково это — впускать кого-то не внутрь, но в самую душу, до теплоты, до легких поцелуев бабочек внизу живота, до ярких, искусанных губ и смешанных запахов. Гарри упирается руками в плечи, не контролирует степень натяжения цепей, пока насаживается сверху и хрипит. Плачет от расползающегося до кончиков пальцев удовольствия. — Еще, — говорит он и двигает бедрами, — Том, еще. — Смерть пахнет тяжелым табаком, — Том цепляется когтями в заднюю сторону шеи, тянет Гарри на себя и целует — мокро, пылко, страстно. Прикусывает его язык острыми клыками, вылизывает щеки и веки. Рычит, подмахивая бедрами. — Смерть пахнет горечью утраты и одиночеством. Гарри стонет, опускает полностью на него, обнимает за шею, дает Тому возможность почувствовать доверие и малый, абсолютно незначительный контроль. Выпрямляется, откидывает голову, упирается руками в бедра, которые обтянуты крепкими цепями. — Смерть пахнет… — Том сглатывает, прикусывает губы, стонет. — Тобой, Гарри. И ты пахнешь смертью. Гарри кончает бурно, ярко. Сжимает Тома внутри до тех пор, пока не чувствует тепло. Глубоко дышит, улыбается. — Интересно, — говорит Гарри, пряча цепи, — сколько душ еще потребуется прежде, чем мы встретимся вновь? — Не давай мне повода, — Том нежно-нежно гладит его по лицу, берет руку в свою и целует каждую подушечку пальца, — и я больше не сунусь на твою территорию. — Лжец, — цыкает Гарри. — Даже для того, чтобы передать лилии? — Только для того, чтобы передать лилии.