Согреться

      Вентиль, скрипящий от проевшей его ржавчины, совершает вокруг себя оборот, и комната, до сих пор погруженная в промозглую сырость, заходится белыми клубами. Потеет поцарапанное зеркало, потеет стекло старого окна, потеет пластик кабинки; капельки пара оседают на стены, подёрнутые местами зеленоватой плесенью, потрескавшуюся плитку на полу, пока водой, горячей, почти кипящей, пытаются смыть ужас человеческого бытия. Бегут обжигающие струйки по сильному телу, прокладывают одному богу или дьяволу известные пути по внушительным рельефам, пытаясь заглушить отголоски незатихающей боли.       Отвлечься. Убежать. Скрыться.       Там, за пределами полуубитого помещения, прицелы зорких глаз, дружеских, вражеских — не важно, будут гнести и подавлять выражением ненависти или отчаяния, зависти или жалости. И лишь поза, ставшая такой привычной — скрещенные руки на груди и испепеляющий взгляд — останется единственным спасением от слома. По опущенной голове и сгорбленным под весом усталости плечам бежит живительный кипяток, но Дмитрий поворачивает вентиль в обратную сторону — он обрубает на корню закрадывающуюся негу, пусть и прикладывает для этого немало усилий. Выработанная долгими месяцами ответственность за других чуть не уступила место внезапно навалившейся слабости, однако голос совести неумолим — мужчина слышит её шёпот, предостерегающий неэкономно потратить ценный ресурс, который на базе почти в дефиците. Впрочем, он уже превысил лимит. Ничего страшного. Завтра он помоется ледяной водой.       Тихий глубокий вздох срывается с его губ, пока он, облокотившись на стенку руками, прикрывает веки. Он зажмуривается, борясь с подступающим чувством тошноты, с чувством отторжения к этой реальности, жизнь от которого становится ещë более отвратительной, невыносимой, придавливая столпом к земле, вынуждая лечь ничком и просто перестать сопротивляться. Эта боль, что недоступна для чужих глаз, но разрушающая до самого железного остова; боль, которая подобно дикому зверю, заперта в прочной клетке с повешенным на ней крепким замком, потому что нельзя; боль, тлеющая и постоянная, как чёрные угольки в потушенном камине, который когда-то пылал ярким огнём, — она перехватывает дыхание, сжимая своим стальным кулаком ещё бьющееся сердце.       Но вот он заставляет себя переступить порог кабинки, захватить чистое жёсткое полотенце, наспех обтереться и обмотать поверх бёдер. Последний шаг — покинуть комнату. Однако взгляд падает на запотевшее зеркало. Синие ясные глаза чуть сужаются, он резко стреляет ими на дверь, словно боясь быть уличённым в чём-то нехорошем, а затем вновь переводит их на стекло; и мерно, почти опасливо подходит к нему. Его ладонь стирает мутную пелену пара, обнажая знакомую, но такую жестокую картину. Нет, она не причиняет былого физического дискомфорта, но рубцы до сих пор светятся адским пламенем. Он скользит по отметинам вдоль дельт мышц, вдоль мощных плеч и предплечий, и развернувшись — по шрамам на спине, которые особенно видны сейчас, после пребывания в горячем душе. Лицо бледно, губы не дрожат, взор суров. Но на впалой щеке всё же мелькает отсвет влажной дорожки.       — Жалкий слабак, — раздаётся ненавистное в пространстве, пока ледяные глаза впиваются в собственное отражение, и порывистыми шагами Дмитрий выходит вон из проклятой душевой.       Он отдал бы многое, чтобы забыть. Забыть, что такое «улыбка», что такое «радость», что такое «счастье». Ведь боль воспоминаний не унять. Сколько бы масок ты не надел, они будут жить собственной жизнью. Продолжай существовать, став камнем, отдавай приказы, достигая своей цели, и убивай без лишних раздумий — вечером ты столкнешься с собой, со своей оголённой душой. Поэтому Дмитрий ненавидит вечера. Долгие, тоскливые вечера, плавно перетекающие в ночи, в которых так же мало тепла и света, как надежды в его жизни. Не жалей себя — в жизни всех вокруг.       Он заходит в свою комнату, и леденящий холод опутывает цепями; темнота и порывы одичалого ветра за окном удручают изнеможенный разум. Поэтому быстро натянув на себя черную рубашку и брюки, мужчина спускается в общую гостиную — единственное место в особняке, в котором не чувствуешь себя мёртвым, лежащим в яме под могильной плитой, — захватив по пути графин с припасённым на крайний случай виски. Гостиная тиха и пустынна в такой поздний час. Достаточно равнодушно плеснуть немного оранжевой жидкости на дрова и кинуть зажженную спичку, чтобы камин занялся огнём, осветив смурые черты лица. Дмитрий грузно опускается в кресло, фокусируясь на единственном очаге тепла, с наполовину пустым стаканом, и прикрывает веки.       Забыться. Согреться. Отпустить.       Солнце слепит, лаская своими лучами золотистую кожу. Свет отражается от зелёной листвы, пропуская всё через желтый фильтр — времена старых кинематографических фильмов. Он вдыхает полной грудью аромат тополиных почек и ещё чего-то, летающего в воздухе эфирной массой, но воздействующего пьяняще, кружащего голову и весь мир в цветном водовороте красок. Звенящие голоса и смех урывками воскресают в памяти, как и прекрасный образ, уже начавший стираться, уходящий в небытие, но который неизменно пытаются удержать, хмуря брови, пусть он и ускользает, ускользает безжалостно, скрываясь в тени прошлого. Он проводит пальцами вдоль светлых шелковистых волос, осматривая размытый профиль. На его губах играет забытая ласковая улыбка. Он готов остаться здесь насовсем — здесь нет горя, нет страха, нет разрывающей на части тоски. Она поворачивается на его прикосновение, и он видит её приоткрытый в смущении рот и задорный блеск глаз. Он не помнит их цвет.       — Я люблю тебя.       — Я тебя больше… — слышит Дмитрий далёкое эхо.       Мужчина осмеливается дотронуться до её ладони, хрупкой, пожать призрачные пальчики… и в ту же секунду её лик меркнет в солнечном затмении, становится почти прозрачным на фоне тьмы, окутавшей всё вокруг, и покрывается трещинами.       Тщетно.       Он сидит в кресле, крепко сжимая стакан в руке до побелевших подушечек. В груди нестерпимо жжёт, дыхание перехватывает, не позволяя сделать даже судорожного вдоха. Сигнал бедствия подан лишь глазами. Но прочитать в них можно гораздо больше. Поленья потрескивают от жаркого пламени, а за дверью воют снежные вихри, перекликаясь с изголодавшимися в лесу волками. Разрушенные иллюзии бьют точно в цель, в ахиллесову пяту его существа, но вместо болезненного разочарования он ощущает прилив неконтролируемой злобы. Он не видит, как со стороны выглядят его напряженные желваки и мрачный взгляд из-под бровей, устремлённый куда-то сквозь… Сквозь. Однако видит кто-то другой. И Дмитрий наконец замечает силуэт, стоящий в темноте.       Так кто же ты такая, Лэйн? Странные чувства вызывает эта девушка, будто возникшая из самого ада, из этой расщелины, уходящей в пропасть земной коры. Кажется, она не знает ничего, и одновременно знает непомерно много. Ценный объект для изучения, необычайно интересный. Изгой в отряде, изгой в жизни — куда заведёт эта протоптанная тропинка, приправляемая раздражающей скрытностью и недоверием? Но он не вправе судить её — сам хорош. Он слышал истошный вопль прошлой ночью, пока был одолён бессонницей, и по голосу узнал её. Бесспорно, секреты, что скрывает её невинное лицо, страшны, но они причиняют ей боль, наверняка сравнимую с его, если не большую. Он вглядывается в её потерянное лицо, но получает ответный прямой удар. Дерзкий и до невозможности смелый. Что-то побуждает Дмитрия нарушить молчание, завязав короткий диалог. Для чего-то он спрашивает её про ночной крик — может, попытка пробить почву, грубо войти в доверие к исследуемому экспонату. А быть может, это всего лишь желание с кем-то поговорить? С кем-то, кто, возможно, сможет прочесть и понять.       Она другая.       — Это не уймёт боль, — вырывает его из размышлений уверенный голос. Лэйн кивает на стакан в его руке.       — А что её заберёт? — недобро парирует он.       Обведённый вокруг пальца девушкой, взявшей на себя роль психолога, он недоверчиво метает грозный взгляд. В руках врага не достает лишь блокнота с ручкой, чтобы записывать вечерние откровения. Но мужчина слишком хорошо знает людей, а ещё не сомневается в цепкой памяти этого странного объекта. Да кто она вообще такая, и какое право имеет влезать в душу?       — Лэйн, я генерал, а не какой-то щенок. Не играй со мной в эти игры. Если придётся, я убью тебя собственными руками, — и помедлив, Дмитрий добавляет, — не обманывайся на мой счёт. Мы не друзья.       — Хорошо.       Мнимая покорность заставляет его улыбнуться, ведь он понимает, что может скрываться за маской. За той самой маской.       — Хорошо, — отрезает он.       Через несколько мгновений он остается покинутым в промозглой гостиной наедине со знакомым графином. Холод пробирает до костей.

***

      Дмитрий никогда не забудет тот взгляд.       Пустой, бесцельный взгляд человека, лишённого своего прошлого, что он увидел в самом начале — когда только познакомился с Лэйн, когда рассказал о катастрофе и трёх годах кошмарной действительности, которая должна была стать её новым домом. И теперь — когда тридцать минут назад он столкнулся с глазами полными ужаса при картине орошенного багровыми пятнами снега и разбросанных вокруг внутренностей зверски растерзанного трупа монаха. Бедная девочка, впервые столкнувшаяся с суровой реальностью нового мира.       Старинный кабинет, где всегда царит полумрак несмотря на время суток, таит свои секреты. Его стены слышали государственные тайны; они видели беспощадные допросы и непреклонные вынесения приговоров; они знают даже то, что никогда не будет доступно учёным умам. И сейчас они одни наблюдают за человеком, время от времени пересекающего границу большого ковра и деревянного паркета на полу.       Повернувшись на пятках к окну, Дмитрий наконец подходит к своему столу и садится на слегка вышерканное из-за долгих месяцев пользования кресло. Он собирает разбросанные по столешнице бумаги в одну стопку, мельком пробегается по исписанным листкам, а затем с остервенением отшвыривает их от себя. Вновь откинувшись на мягкую обивку спинки, он накрывает ладонями лицо.       Он устал. Просто устал. Ник. Монах. Кто следующий? Остановится ли когда-нибудь это адовое колесо сансары, с каждым разом будто все больше набирающее обороты? Он возвращает взор на стол, где покоится ненавистная работа, которой когда-то он был так рад, и его взгляд цепляется за бумажку со знакомым именем. Почему каждая его мысль находит единственный путь, непременно ведущий к имени Лэйн?       Сегодня Дмитрий в очередной раз увидел еë слабость, еë ранимое «я», которое вопреки всему его не отвратило, не отпугнуло, как обычно бывало с другими. И странность эта пыталась найти своё место в маленькой мозговой ячейке, уложиться в ней и навеки уснуть, чтобы, в конце концов, он смог спокойно выдохнуть, освободив лёгкие от груза, перестать отвлекаться от важных дел и жить как раньше.       Быть может его не раздражает проявление крупицы еë эмоций, потому что он уже стал свидетелем чего-то гораздо более интимного? — … Я ждала. Долго… Всегда долго. — Кого? — Маму. Если я не приходила домой, она меня искала. — Что ты сейчас почувствовала? — спрашивает Анна. — Страх, — отвечает Лэйн, — она будет очень недовольна, и остальные услышат еë крики… Она часто была недовольна, даже когда я была маленькой. Моë рождение оказалось незапланированным… — Расскажи подробнее о своей семье. — Мы играли роль примерной и хорошей семьи ежедневно. Но в душе каждого из нас шло противостояние. Наш пряничный домик внутри прогнил и весь покрылся плесенью..       Дмитрий всë ещё держит бумажку с еë именем в своих пальцах, пока в голове крутится навязчивой мухой вопрос, мучащий его на протяжении нескольких дней. Почему тогда он решил закончить этот сеанс? И натыкаясь на возникающий сам собой ответ, что необъяснимым жжением отзывается в груди, неприятно колит, словно вынуждая взяться за очередной стакан, он отбрасывает его, отбрасывает непримиримо, только бы не признаться самому себе, что он не так силëн, как ему казалось. Как бы он не старался закалить своё железное сердце, оно самостоятельно нейтрализует все его действия.       Он закричал от гнева, а глубоко внутри ему ответило эхо жалости.       Его пристальные глаза рассматривают четыре буквы, пока задумчиво нахмуренные брови показывают лишь долю того, что происходит в душе — противостояние, знакомое лишь ему одному.       И всë же шумно вздохнув и зарывшись пальцами себе в волосы, он тянется к рации, лежащей на краю стола. Так неприятно, но, оказывается, в нём ещë живо простое человеческое желание поговорить. Он нажимает на кнопку вызова, и вскоре сквозь помехи на том конце говорят:       — Приëм.       — Грег, приëм.       — Слушаю, генерал.       — Я хочу лично посмотреть на знак возле железной дороги. Передай Лэйн, чтобы была готова.       — Будет сделано. До связи. *       Там, вверху, среди ветвей вековых сосен слышен голос ветра. Завывающие порывы долетают и до слуха двух человек, идущих сейчас по узкой тропе.       — Откуда ты узнала про это место? — спрашивает мужчина, — насколько мне известно, о нём знали только Ник и Грег.       — Мне приснился сон.       Дмитрий бросает один из своих испытующих взглядов.       — Кошмар?       — Да.       — Тебе часто снятся такие сны?       — Дмитрий, это допрос?       Он слегка усмехается, но помедлив отвечает:       — Нет.       Она впервые за всю прогулку посмотрела на него. Он не врал, не язвил. И вопрос, которым она терзалась столько времени одна, гадая и разочаровываясь в своих предположениях слетает с её губ:       — Почему ты прекратил тогда сеанс? Почему не стал искать истины? Тебе ведь было это важно.       — Я не монстр, Лэйн. Да и к чему бы привело моё стремление добиться от тебя чего-то путёвого насилием? Цель не всегда оправдывает средства.       Припорошенная дорожка, по которой они шли, внезапно уходит вниз, создав крутой склон, и девушка, теряя равновесие, поскальзывается на горке. Она успевает только вскрикнуть, но удара не следует — вместо этого крепкие руки покоятся на её талии, не позволив упасть. Лэйн всматривается в прозрачные внимательные глаза.       — Спасибо.       Она не делает попыток освобождения, чувствуя жар на шее, видит пар, что идёт от горячего дыхания — застыла на месте, как скульптура. Поэтому Дмитрий берёт на себя эту обязанность, неловко отпуская, хмуря брови. И через пару мгновений она слышит:       — Мне жаль, что твоё детство было таким… безрадостным и одиноким. Каждый ребёнок заслуживает родительской любви.       — Не нужно, это осталось в прошлом.       — Нельзя отмести то, что творит историю. Прошлое накладывает свой отпечаток. Я в этом ещё раз убедился благодаря тебе.       — И всё же я хочу жить настоящим.       — Мало хотеть, Лэйн. Жить настоящим сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Особенно теперь… — он делает еле заметный вдох морозного воздуха, кажущегося невероятно чистым, почти хрустальным. — Это проверено на собственном опыте.       — Наверное… мы должны просто научиться прощать…       Что побуждает людей говорить определённые вещи? Такие нужные, такие раздражающе правильные вещи, которые отметаешь от себя, в которых боишься сознаться сам себе, потому что чувствуешь свое бессилие, неспособность сделать что-то, что действительно важно. Ведь проще искать отговорки, глупые причины невозможности исправить данность, чем признать слабость собственного духа. «Научиться прощать…» — как просто, и как тяжело. Сказала она это для себя или намеренно задела то, что увидела, то, что он так отчаянно старается спрятать ото всех подальше?       Дмитрий окидывает изучающим взглядом её мягкий профиль, задерживаясь на нахмуренный бровях и глазах, смотрящих куда-то вдаль. А важно ли это вообще?       — Анна сказала, что ты единственный в отряде, кто знает… больше об этих существах, — нарушает молчание девушка.       — Анна всего лишь в очередной раз напрашивается на выговор.       — Не хочешь — не говори. Я не настаиваю, Дмитрий. Я совру, если скажу, что мне это поможет для расшифровки скрижалей.       Так кто же ты такая, Лэйн?       Большие хлопья медленно опускаются на тропы, крутятся в танце, заметая свежие следы двух людей. И даже ветер стих, не мешая любоваться снежной сказкой, вдруг открывшейся перед взорами одиноких заблудших созданий, что только сейчас узрели одичавшую и как будто… красивую в своей мрачности природу? Мужчина вновь аккуратно оглядывается в сторону, так некстати ловя такой же изучающий взгляд, который тут же отводят под ноги. Он тоже.       — Моя жена погибла спустя год после возникновения разлома. Она умирала у меня на руках. Я просто не успел… Я не справился. — Шёпотом заключает он и замолкает на некоторое время, прикрывая глаза. — Представь совершенную беспомощность при виде угасающего взгляда, с каждой минутой теряющего осмысленность… Я помню мольбу в её глазах, требующую облегчить её страдания. Я знал, что мне следует делать, я был обязан исполнить свой долг, но не мог — я держал у еë виска дуло, не видя ничего и не в силах спустить курок. Она сделала это сама, пока ещё могла соображать.       Мир погружается в тишину, прерываемую скрипом снежного покрова. Молча идут, ни проронив ни звука, хотя глубоко внутри оба уже сорвались на крик. Чья-то рука проникает под рёбра Лэйн, нащупывая замочную скважину, и поворачивает скользкий ключик, освобождая пленника. Освобождая человека. Девушка делает долгожданный вдох новорождённого, и пусть грудь щемит, а сердце разрывается от какого-то нарастающего, прежде забытого ощущения, она вспоминает. Она вспоминает себя. Кажется, она нашла утерянное сокровище, погребенное под завалами, в «Сибири». Кажется, она нашла свою душу.       По щеке Лэйн скатывается слеза, застывающая белёсой полосой. Дмитрий не смотрит на неё — он чувствует осторожное прикосновение к ладони, вызывающий лёгкий ток, заставляющее замедлить ход и остановиться на краю обрыва.       — Прости меня, — дрожат заиндевелые ресницы.       — За что? — в удивлении приподнимаются низкие брови.       — За всё. — Тихо звенит в воздухе, и в тот же момент Лэйн приникает к нему, обхватывая руками чёрную дублёнку, деликатно, оставляя немного расстояния. — Прости меня.       Если не можешь себя.       Его руки осторожно ложатся на её плечи, пока взор устремлён на раскинувшиеся вдали горы. Его красивые топазовые глаза похожи на бездонное, кристально чистое море, волны которого вот-вот разбушуются и выплеснутся на песчаный берег перед единственным зрителем стихии.

***

      Унылые, тоскливые дни в сибирском поселении тянулись бесконечно, словно один сплошной пасмурный день — тёмные поздние утра и тёмные ранние ночи на краю гибели всей человеческой цивилизации. Наверняка простой обыватель привыкал бы к этому очень и очень долго, пренебрегая здоровьем, сном; жертвуя теми немногими потребностями, память о которых была ещё свежа.       Буран и аномальный холод, накрывший город, лишь усилился. Оказавшаяся запертой в природной ловушке группа отложила отъезд ещё на одну неделю, и теперь, занятые своими обязанностями члены отряда старались сохранить тот небольшой порядок, который возможно было создать в этом мире хаоса и разрухи.       Закончив на сегодня с переводом Книги, Лэйн покидает святую обитель. Она выходит под крупитчатый снег, неприятно режущий глаз и залетающий под воротник тёплого пуховика, и стараясь обходить обледеневшие дорожки, ведущие через деревянные хозяйственные постройки, быстро доходит до знакомого дома.       Ещё издалека она замечает Грега, который с двумя другими ребятами из группы очищает крыльцо. Этот заведённый распорядок, ежедневно поддерживаемый и ненарушаемый, вопреки всему не даёт ощущения стабильности и спокойствия, но наоборот он обволакивает сердце Лэйн непонятной хандрой.       — Ты сегодня задержалась, — улыбчиво обращается к ней парень, — есть какие-то новости?       — Как обычно, Грег. Порой мне кажется, я бьюсь головой в закрытые ворота.       — Н-у-у-у, не всё сразу. Ты и так уже много сделала. Да и вообще, как там говорят? Вода камень точит?       — Если только камень — это я, — отвечает девушка и ловит ослепительную улыбку Грега.       — Лэйн, там все в столовой обедать собираются. Тебя только и ждут.       — А вы как?       — Скоро заканчиваем. Заходи уже, — усмехается он, — холод же лютый.       На втором этаже она забегает в уборную, чтобы привести себя в порядок, а позже, закинув вещи в свою комнату, она спускается вниз. Из столовой доносится гул голосов, звяканье приборов, громкие смешки, и на миг ей даже кажется, будто нормальная жизнь ближе, чем она думает, нужно лишь протянуть руку и… Голоса резко затихают, стоит ей только показаться в дверном проёме, переступить порог, за которым узкий круг людей встречает косыми взглядами.       Но Лэйн не мешкает и не смущается, ведь это так привычно. Однако так отвратительно. Она встречает сочувственные улыбки Анны и Грега, занявших места рядом друг с другом, и отвечает им мягким кивком. А потом она находит другой взор. Влекущий, такой желанный, а в то же время такой опасный в своей притягательности. В нëм нет неприязни, как нет и скрытого осуждения. И она поднимает выше голову, расправляет плечи, пусть под натиском недобрых взглядов в сердце начинает шевелиться что-то мерзкое, будто вынуждающее закрыться, спрятаться от всех, но вместо того, чтобы сдаться, она бросает очередной вызов. Улыбнувшись компании, девушка проходит и садится на свободное место рядом с генералом. Он не ведёт бровью, не позволяя своей решительной аурой, сочащейся на несколько метров вокруг, сделать это и остальным.       Вскоре разговоры вновь возвращаются в прежнее русло — обсуждению пропажи Ника, обороны города и мутировавшему вирусу.       — На сегодняшнем обходе будьте осторожны, — продолжает Дмитрий прервавшийся диалог, — у каждого должно быть огнестрельное оружие. Мне доложили, что волки стали подходить к поселению ближе, чем раньше. Мне это не нравится, но исследовать лес в самом эпицентре пока опасно, поэтому вместо причин будем бороться с симптомами.       — Бессмысленная трата времени, — огрызается Кира.       — Ты предпочитаешь, беззаботно идя по улице, случайно напороться на волка? Ну-ну, — улыбается Грег.       — Надо действовать решительнее, а не отсиживаться в сторонке! У нас есть люди, оружие. Зачем откладывать?!       — Не сегодня, так завтра мы покинем этот проклятый город. Я не собираюсь глупо рисковать жизнями людей, — бесприкословно отвечает генерал, и в его глазах появляются стальные нотки, — узнаю, что кто-нибудь самовольно отправился на изучение местности, — смягчать наказания не буду. Все меня услышали?       — Да…       — Ну типа того… — раздаются со всех сторон тихие голоса.       — Ну хватит о проблемах! Вы лучше скажите, кто из вас ограбил столовку? — интересуется кто-то, — я столько овощей не видел несколько месяцев точно!       Мгновения спустя тишину нарушает только звон вилок о тарелки. Каждый в своих мыслях — каждый сам по себе.       Из вежливости Лэйн спрашивает рядом сидящего парня о предстоящем обходе, но одарив еë пренебрежительным взглядом, он молчит. Лэйн замолкает и, прикусив губу, неловко отворачивается. Отчужденность, исходящая от отряда, обдает девушку мертвенной холодностью и, наверное, она бы заморозила отдельные выбивающиеся прядки волос, покрыла бы инеем еë кожу, если бы в ту же секунду под столом, вдалеке от всех глаз, еë не коснулась горячая ладонь; горячая ладонь, что мгновенно растопила всеобщую стужу. Она улыбается самым уголком губы, пока большой палец чужой руки аккуратно скользит по тыльной стороне кисти — вверх и обратно, вверх и обратно — успокаивающе, искореняя последние ростки беспокойства в её душе. Лэйн тихо выдыхает, опустив глаза на тарелку, и робко сжимает мужские пальцы.       Дмитрий смотрит в окно, задумавшись о чём-то своём; он чувствует тепло на своей ладони. К чему он сейчас прикоснулся и почему? Он слегка поворачивает голову — так, чтобы никто не заметил, — чтобы увидеть чьи пальцы сжимают его руку. Она наклоняется над тарелкой и пробует немного консервированной фасоли.       На небе сияет тысячи звёзд. Свежий воздух врывается в приоткрытое окно вместе с криками гуляющих ночных зевак.       Оглядев спальню, он застёгивает молнию рюкзака. Но вдруг до него доносится сонный ласковый голос:       — Ты уже уходишь?       — Меня вызвали в штаб.       Он смотрит на нежущуюся в постели девушку. Его любимые очертания. Обойдя кровать с левой стороны, он наклоняется над ней и нежно целует в висок, вдыхая запах еë волос.       — Обещаю, что в следующий раз я заявлюсь к твоему начальству и устрою им настоящий концерт, — забавно бормочет милый рот.       — О, великая воительница, сжалься над несчастными! — усмехается мужчина, — не забывай, что твоего мужа недавно повысили, и у него появились другие обязательства.       — Иди уже! — откликается она, — Нет! Стой… Ты же знаешь, что я не отпущу тебя так просто…       Он знает.       — Иди ко мне, — ласково говорит он.       И его руки обнимают тонкую талию жмущейся к нему девушки. Их губы находят друг друга.       — Я буду сильно-сильно скучать…       — Я уже скучаю по тебе.       Скучаю по тебе…       Он делает глубокий вдох, глоток кислорода после пребывания в толще солёной воды, выныривает на поверхность, чтобы успеть до того, как быстрый водоворот утянул бы его на самое дно. Пока не стало слишком поздно. Его пальцы по прежнему чувствуют нарастающий жар. Нет, это не спасательный круг. Так нельзя. И скрепя сердце, как будто понимая, что он делает что-то не то, он аккуратно отнимает руку.       Он не видит, как под столешницей от разрывающей на части беспомощности, пытаясь побороть желание не отпускать, сжалась в кулачок ладонь Лэйн.       Закончив обсуждение насущных вопросов и доевши этот простой солдатский паëк, который сейчас казался лучшим ресторанным блюдом, люди потихоньку расходятся по своим делам, попутно обсуждая планы на ближайшие часы. Лэйн одна из первых покидает величественную залу фамильного поместья Романовых.       Решив дождаться подругу в общем холле, девушка проходит всего несколько метров потрескавшихся от времени, но прежде богато украшенных стен, когда еë внезапно крепко хватают за руку чуть повыше локтя. А затем произносят, цедя сквозь зубы и задевая дыханием ухо:       — Ещё раз подойдёшь к нему — будешь ходить с красивой физиономией.       Язвительный голос, который сейчас говорил с особой злобой, заставляет девушку чуть сморщиться и едва закатить глаза.       — Кира? — оборачивается она, — в чём дело?       — Не прикидывайся дурой. Ты думаешь, я слепая? Понравилось глазки строить?       — Кира, подожди. Давай спокойно поговорим.       — Не собираюсь я ни о чём с тобой говорить! Он мой, поняла?!       Уже собираясь что-то ответить, боковым зрением Лэйн замечает подошедшую Анну.       — Твой? — на её лице возникает подобие усмешки, — а он-то сам об этом знает?       — А ты вообще заткнись! Тебя не спрашивали!       — Как грубо. Пойдём, Лэйн, — равнодушно отвечает Анна, — Кире не терпится нарваться на неприятности. Цепная собака.       — Ну-ка повтори!       — Что повторить? — раздаётся знакомый грозный баритон, и все девушки невольно вздрагивают, оборачиваясь на внушительный силуэт, — что у вас происходит?       — Уже ничего, Дмитрий. Всё в порядке. Мы друг друга поняли, — отзывается Лэйн.       — Ну как это «ничего»? Подожди. Мне кажется, сейчас самое подходящее время открыть своё сердце, Кира. Так сказать, при свидетелях. Я даже готова стать вашим купидоном, — шутливо метит Анна из невидимого лука, — правда, мне не хватит стрел…       Она так долго берегла этот секрет, выжидая, надеясь; эту тайну, которую сейчас так варварски вывалили на голову всем, не дав не единой возможности защититься.       Отчаянный взгляд дикого зверька, которого загнали в угол, привыкшего к правилу «лучшая защита — нападение», а оттого не верящего в изощрённую подлость, ранящую куда глубже любого холодного орудия, откликается в Лэйн какой-то необъяснимой грустью. Она видит испуганные округленные глаза, метающиеся между ними и мужчиной, так же растерянного, как и девушки, и не замечает собственных рук, будто тянущихся к дрожащим ладоням Киры, но так и не решающихся дотронуться.       — Я тебе этого никогда не прощу! — восклицает Кира, глядя на Анну, и вырывается из этого нелепого квадрата, оставив после себя лишь порыв ветерка и хлопок входной двери. Маленькие снежные мухи залетают в прохладное помещение, молниеносно тая на гладком полу.       — Кира!       — Оставь её, — останавливает Лэйн мягкий мужской перехват, — ты ей ничем не поможешь. Пусть остынет.       — Дмитрий, клянусь, я не хотела! Не знаю, что на меня нашло!       — Успокойся. Ты не виновата, — отрезает генерал, и взглянув в последний раз на Лэйн, покидает холл, оставляя девушек наедине с коридорным эхом.       — Лэйн! — разворачивается к ней брюнетка, еле сдерживая слëзы, — и что теперь делать? Она впервые уходит одна! А вдруг она попадёт в какую-то беду?       — Пойдём в комнату. Я верю, что всё будет в порядке. *       Закатные солнечные лучи скрашивают былое богатое убранство, подернутое зеленоватой дымкой, розовым светом. В воздухе летают частицы пыли, подобно блестящей пудре. Лэйн сидит на кровати, подогнув ноги, обняв себя руками, только бы не чувствовать этот холод, и смотрит в пустоту, пока стрелка старинных часов беспощадно отбивает секунды. Лэйн слегка поворачивает голову в сторону на соседнюю кровать, где, укрывшись одеялом с головой, лежит Анна.       Протянув руку к стоящему рядом стулу, она берёт свёрнутый плед, и расправив, кутается в него, создав спасительный уголок — шаткое укрытие от убивающей ледяной сырости.       Во что завернуть своё сердце, чтобы ему стало хоть немного легче?       Прошло пять часов с момента ухода Киры, и три часа с момента снаряжения группы по еë поискам. Они должны были уже вернуться. Лэйн слышит своё дыхание, отчего-то ставшее сейчас таким громким и тяжёлым; она не чувствует, как все больше расковыривает заусенец на большом пальце, пытаясь подавить, уничтожить разливающуюся внутри гнетующую тревогу.       Они должны были обыскать каждый уголок Роткова, не заходя дальше в лес. Почему они до сих пор не вернулись?       Глаза начинают слипаться. Она в растирающем движении прикасается к векам в попытке отогнать закрадывающийся сон, наверняка желающий просто унести её дальше, хотя бы на время прекратить её метания. Но словно услышав еë безмолвные вопросы, еë беззвучную молитву, небеса ответили раздавшимися внизу приглушёнными голосами и суетливой ходьбой. Она оглядывается на высунувшуюся из-под одеяла Анну и спустя миг исчезает в дверях.       Спустившись, она замечает нескольких человек, уже собирающихся разбрестись по своим комнатам. На их лицах не читается ни радости, ни воодушевления, ни восторга; головы понурены, а голоса слишком глухи. Лэйн ищет взглядом единственного человека, но так и не найдя, окликает Грега:       — Что произошло?       — Нам пришлось дойти до разлома. — бесцветно отзывается парень, и помедлив продолжает, — она была не жилец. Отродья было слишком много.       — Где Дмитрий? — заглушая зарождающуюся панику тихо спрашивает она.       В глазах Грега вспыхивает бледный отблеск печали, и уже собравшись что-то ответить, он отрицательно качает головой и отводит взгляд.       — Где он?! Говори сейчас же!       — Он остался.       — Вы бросили его! Вы бросили его умирать там! — переходит на крик девушка.       В ужасе отшатнувшись от парня, не сводя с него распахнутых глаз, она разворачивается к выходу, где за дверями сгущаются сумерки. И не медля ни секунды, срывается с места.       — Лэйн! Это был приказ! — хватает её за руку Грег в попытке унять её безумие, но бросив на него ненавистный взгляд, она вырывается.       — Плевать я хотела на его приказы! Пусти меня! *       Холодно. Одиноко. И страшно.       Воочию наблюдая картину, что, казалось, больше его не коснëтся — не коснëтся хотя бы его отряда, он окунается в тëмные волны, высотой несколько сотен метров, с головой погружается в них, захлëбываясь в мутной воде. Она не даёт сделать вдоха, топя под жестокими валами, воскресая в памяти старательно похороненные, зарытые в глубины подсознания ужасающие мгновенья, оставившие на сердце рубец величиной с ладонь.       Как больно… Жестоко… И безысходно.       Капельки крови на его ботинках, на снежных барханах — ничто по сравнению с ярко-алой расплывающейся лужей дальше и лежащим в ней растерзанным телом Киры. Он смотрит на ухмыляющуюся тварь, глядящую на него с превосходством, удивительной свирепостью и жаждой насилия. Еë дьявольский взор способен свести с ума.       Он снова не справился. Он не смог. Он столкнулся со своим главным демоном, которого не победит никогда.       Дмитрий роняет оружие и медленно опускается на колени перед омерзительным созданием. Ему всё равно на признанное поражение. Отродье перестаёт его интересовать. Его перестаёт интересовать этот мир, когда смирившись с полным падением, крахом всей своей жизни, в душе не остаётся ничего. Ни одного желания. Ни одной надежды. Ни одного чувства.       Только отчаяние. Отчаяние, каждый раз отодвигаемое на задворки, но жить с которым приходится постоянно, только и думая «Господи, когда уже это всë кончится?! Когда прекратятся эти терзания, выжимающие последние соки?!». Чем он заслужил немилость судьбы, которая сейчас, усмехаясь, на тарелочке преподнесла ему это непреодолимое испытание, заставляющее чувствовать невыносимую боль, муки совести, вину, лежащую тяжким грузом на его выжатом сердце последние два года? Его жена погибла по его вине и только. Почему? Почему он тогда не успел?       Дмитрий растерянно озирается вокруг — маленький ребёнок, потерявший в суматохе родителей — пока перед глазами мелькают ослепляющие вспышки фотоаппарата, навсегда запечатлевшего в памяти кадры его бессилия. Кольцо из разъярённых существ смыкается теснее. Они требуют его смерти. Они хотят крови. Считаные секунды принятия действительности тянутся вечность, когда по покрасневшей, обветренной щеке сбегает скупая слеза.       Он поднимает взгляд к небу, в последний раз, и вдруг позади гнилых спин замечает знакомый прозрачный силуэт. Его пытка. Его агония. Его прошлое. Она стоит, смотря на развернувшуюся мясную бойню, безмолвным призраком; всë тем же мучащим его каждый вечер видением.       Её глаза были зелёного цвета. Он вспомнил.       Больше он не видит никого. Всепоглощающая ненависть и единственная жажда мести затмевает рассудок окончательно. *       По сторонам размытыми очертаниями скользят нависающие хвойные ветви, взмывают ввысь стаи распуганных чёрных птиц — зрение не улавливает цельного пейзажа, Лэйн бежит слишком быстро. Под ботинками хрустит снег, дыхание почти сбилось от бега по лесным оврагам, а гортань горит от разъедающего морозного воздуха.       Главное успеть.       В голове стоит звенящая пустота, но сердце бьётся с особым остервенением, качая кровь по сосудам, открывая второе дыхание.       Лишь бы успеть.       Знакомый поворот на каменном выступе, который скрывает проклятую воронку, и надрывный болезненный выдох разносится в пространстве.       Неужели он сдался?       Она смотрит на стоящего на коленях мужчину перед лицами воплощенного зла. Они зажимают его в тиски со всех сторон, не оставляя даже просвета между их тушами. А она не знает, что сделать и как ему помочь, ведь добровольное пленение — это последний шаг перед смертью.       Но неожиданно он встречается с ней взглядом. В его незнакомых пронзительно-голубых глазах, которые смотрят сейчас так странно, вспыхивает ожесточение и злоба. И истеричное облегчение переполняет её грудь; облегчение, что размывающей пеленой расстилается перед взором, мешая ясно видеть самый дорогой облик.       Он ещё жив.       Один рывок вверх, вперёд предрешает судьбу всех отродий. И безжалостные движения наотмашь, ловко и уверенно рубящие направо и налево не изгладятся из памяти Лэйн, невольно ставшей очевидцем пробудившийся тяги к жизни.       Кругом валяются истерзанные тела тварей, с перерезанными глотками, с выпущенными внутренностями и кишками. Дмитрий, подобный безумному урагану, сметающему на своём пути всё, что попадётся под руку, не замечает ничего. На его лице светится почти животный оскал, пока он вонзает в омертвевшую плоть острое лезвие и прокручивает несколько раз, отбрасывая в сторону и приступая к следующему.       Но ей не страшно видеть его таким. Гораздо страшнее оставаться в стороне, видя чью-то яростную борьбу с самим собой.       — Дмитрий! Сзади!       За еë спиной остаётся притоптанный снежный пяточек и глубокие вдавленные следы. Она будет сражаться вместе с ним.

***

      Света нет. Поместье давно спит, а быть может, лишь делает вид. Каменные стены коридора отражают едва слышное эхо шагов, а затем всë вновь замолкает, погружаясь в привычный неживой покой.       Из комнаты девушек сочится слабый свет. Лэйн смотрит на горящий фитиль самодельного обогревателя, не пропуская ни звука, раздающегося там, за дверьми. Вытянувшись по струнке, она сидит на кровати, пока озноб раскрывает для неё свои объятия. Она вздрагивает от жуткого присутствия чего-то потустороннего.       — Ты собираешься спать или нет? — раздаётся сонный недовольный голос Анны.       — Я не могу уснуть.       Не только она.       Пройдя по коридору как можно тише, Дмитрий притворяет за собой дверь, беззвучно, не желая никого тревожить, пока руки дрожат от перенапряжения, гудят, обессиленно опускаясь вниз. Он проходит к столу и, порывшись среди инструментов, находит коробку с красным крестом на крышке, совсем как в старые времена. Ватные ноги еле доходят до кровати, и мужчина садится на край, изнурённый вечной борьбой; обхватывает ладонями голову, стремясь обуздать непрекращающийся звон в ушах, отнимающий последние силы.       Кажется, на улице заточенной киркой кто-то раскалывает ледяные глыбы. Но эти удары слышит лишь он один — они отдаются в его голове ритмичным маятником. Он чувствует, как внутри него открывается странный родник с бьющим незамерзающим ключом, талая вода которого омывает органы, просачивается в самые недоступные участки. Резкая боль простреливает его организм, как если бы онемевшие от холода пальцы прислонили к раскалённой батарее — поначалу ощущения едва ли заметны, но затем настигает обжигающая волна. Он стискивает дёсна до трения зубов, сжимает кулаки. Ему так страшно. Страшно терять хлипкую опору, выстроенную месяцами отчуждённости и лишений. Страшно впустить в себя то, что снова может глубоко ранить. Не только его. О себе он практически забыл.       Было бы проще, если бы она просто оставила его там одного.       Мужчина медленно обматывает бинтом кровоточащий порез сосредоточенно, и даже сурово, пока мысли летают за пределами этого места. Но вдруг лёгкий скрип двери отвлекает его от нехитрого занятия, и он поднимает голову.       За окном сплошной стеной метëт снег, накрывая белым покрывалом Ротков. На крыше свистит гуляющий ветер, просачиваясь в незаделанные щели старых балок и полов поместья. Забытый богом город.       — Мне холодно, — отчаянно говорит Лэйн, встретясь с тяжёлым взглядом, полным какой-то тихой обречённости, — я не знаю, как согреться…       Генерал смотрит пристально своими пронзительными светящимися глазами, утопающих в кайме чёрных ресниц. Когда последний раз он был с женщиной? Когда последний раз его уязвимость не была для него наказанием? Она стоит перед ним без оружия в руках, беззащитная, полностью открытая. Пришла к нему сама.       И зыбкий весенний луч трогает ледяные цепи, которые сковывали его тело так долго.       Он медленно встаёт с кровати, нависнув широкой тенью над хрупкой фигуркой. Его мускулы отчётливо выделяются при тусклом освещении ночника, и Лэйн засматривается на шрам, тянущийся от его рёбер ниже, к накаченному прессу. Но она не осмеливается прикоснуться к тёмной полосе в страхе перейти тонкую грань, и прежде морозный взгляд смягчается под светом забытого солнца.        В девушке просыпается спасительная для обоих храбрость, побуждающая еë пуговицу за пуговицей расстегнуть вязаный кардиган, дождавшись момента, пока он окончательно не спадёт с её плеч. Дмитрий смотрит не стесняясь, оценивающе, распаляя еë чувства ещё больше.       А затем поднимает еë подбородок, властно, в его стиле, руша последние рамки, смешивая дыхания.       — Ты хочешь зайти так далеко? — шепчет, очерчивая пальцем контур бледного лица.       — Мы оба этого хотим. Разве нет?       И мужчина накрывает еë губы своими губами, жесткими и сильными — голодный зверь, наконец утоляющий свою жажду и отвыкший от нежности. Она не протестует, когда он распахивает еë рот шире, сплетя горячие языки в одной известной им борьбе, где не остаётся места сомнениям. Чуть прикусывая эти розовые лепестки, он ощущает их сладкий вкус и отпускает себя окончательно, скользнув ладонями по обнаженному телу.       Вздох в его приоткрытые губы сводит с ума, пока девушка невольно вжимается в сильные руки, привыкшие к держанию приклада, но чутко исследующие сейчас каждый миллиметр: вдоль подтянутого живота, вдоль рëбер, к нежной груди. И он не останавливает себя, сжав еë, пропуская возбуждённые соски между пальцами, чтобы сорвать новый стон. Его сердце бешенно стучит, стучит забыто правильно — он так не хотел этого допустить, привязанности только усложняют и без того нелёгкое существование — однако как приятно снова ощутить внутри жизнь. Он жалеет об этом? Ни капли.       Лэйн, проводя рукой вдоль мышц его груди и запоминая каждый изгиб, чувствует, как по его телу от таких прикосновений пробегает дрожь и табуны мурашек… Но Дмитрий не даëт ей продолжить, притягивая ближе к себе стройный стан, чтобы почувствовать чужое тепло, прошептав:       — Назад пути не будет, Лэйн.       — Отдай приказ, генерал…       Приказ отдан. Он поддевает пояс еë шерстяных брюк, стягивая ниже и обнажая полностью. Она ощущает, как его ладонь ложится на внутреннюю сторону бедра, пока губы самозабвенно терзают друг друга, скользит по белой коже, и пальцы наконец дотрагиваются до самой чувствительной точки, вызывая стон. Влажная и горячая в этом обледенелом мире, она даёт ему призрачную надежду на счастье — жестокое, такое пленительное чаяние, усиливающееся с каждым мгновеньем при её отзывчивости на любую ласку, поглаживание и придавливание. С ней хочется быть бережным.       Он подхватывает еë под ягодицы, вынуждая обвить ногами его торс, и садится на твёрдую постель.       Ближе. Теплее. Интимнее.       Его поцелуи так жгучи, так страстны. Они оставляют красные следы на коже шеи, на ключицах, пусть языком он старается нежно загладить эти отметины. Но вот она встречается с его взглядом, полным какой-то мягкой грусти, однако темнота его глаз перевешивает и говорит больше слов. И Лэйн целует его губы ласково, заново уча проявлениям заботы, пока он старается следовать её маленькому уроку, который на самом деле доставляет ему самую большую радость за последние месяцы. Она скользит губами вдоль мужественного подбородка, и опустившись к шее, прокладывает дорожку к мочке уха, слыша тихий выдох. Его мощные плечи и запах мыла… Странный уют в неуловимом спокойствии окружающего пространства. Тепло.       Ее руки находят застёжку его брюк, расстëгивая, переступая последнее препятствие. И он без колебаний входит в неё. До конца. Забывшись в ощущениях. Глубокие, мягкие толчки, задевающие внутри натянутые струны. Пересечение дыханий сквозь рваные поцелуи; окутывающие мужские объятия, пока его руки исследуют чуть взмокшую спину; пар, готовый пойти от двух переплетённых тел; и сладкое удовольствие на грани с отчаянием — каждый следующий день может стать последним. Они не спешат, растягивая желанный момент, наслаждаясь возможностью прочувствовать друг друга сполна. Жарко.       Но его голод слишком силëн, и приподняв девушку, он начинает двигаться резче и быстрее, заполняя еë всю. А она изнывает от захлестнувшей эйфории, не замечая собственных криков. Термометр в комнате показывает двадцать три градуса вместо семнадцати.       Они наконец-то согрелись.