Утро понедельника

Двенадцать шагов беспорядочного охуевания, что жизнь правда может быть рукотворным дерьмом, а значит, кроме меня в этом никто не виноват. Этой мысли я сопротивляюсь до последнего даже по трезвяку и под капельницей. Пальцы у меня ледяные. Ручка туда-сюда по листку, ходит локоть, знакомо так ходит, если вы понимаете, что я имею в виду. Только эффект менее приятный, и бошку ломит. Мысли разбегаются как крысы. Пытаются проесть дыру в моём раскалённом черепе. Рука болит так, будто в сердцевину ладони какой-то ебалыга забил гвоздь. Когда я перехожу на вторую колонку мне судорогой сводит пальцы. В последний раз я пытался что-то писать от руки в сраном вузе, из которого меня отчислили за то, что я торчу по таблеткам, а не по учебе, и появляюсь в местном загашенном клубешнике чаще, чем на парах. Когда эта информация, наконец, дошла до моего папаши, вид у него был такой, будто он в чашку вместо молока бухнул полстакана кефира и выпил эти помои. Перепутал, понимаете? Он, сказать по правде, реально перепутал. Сына с нормальным человеком. По-моему давно стало понятно, что со мной нихера не сделать, но Краучи - упорные ублюдки. Как иначе объяснишь, что я до сих пор не сдох? Вот и добрый папочка-прокурор решил, что в рехабе мне вправят давно уехавшую крышу, чтобы я перестал, наконец, позорить доброе семейство. Двенадцать сраных шагов, сынок, или ты никогда не выйдешь отсюда. Выпишите свои обиды, бля. Возместите ущерб. Попросите прощения у Бога. Тощая психиаторша смотрит на меня сквозь стёкла запотевших очков - она, вот же счастливая пизда, только что со свободной улицы, пробуждает во мне жёсткое дежавю. Почему-то все женщины, наделённые хоть каплей власти, смотрят на меня именно так. Как на щенка, кровью нассавшего в коридоре. Злит, но выставить жалко. Вдруг правда подохнет? Мама не в счёт. Мама - вот кто, блядь, святой и ангелами зацелованный. Как она там, интересно, наедине с этим конченным проправительственным хуесосом? Но давайте обо всём по порядку. Меня зовут Барти Крауч-младший, я трезв не по своей воле уже тридцать шестой день, и, честно, если бы не ёбанная клетка, которую все почему-то называют рехабом, я бы застрелился, как только попал сюда. Но вместо револьвера медсестрички ставят мне капельницы. *** Как-то раз, роясь в интернете в поисках статей про нацистов, я вычитал про секретаря Лейцингера. Этот тип был одним из узников лагеря, но из числа привилегированных коллаборантов. "Аристократия", все дела. Я ещё тогда оподумал: забавное словечко для ребят, которые живут в обоссанном бараке, но суть не в этом. Хуесос настолько озверел, что заставлял парикмахера ползти до него на коленях от входа в блок. Прикольная идея для софт-порно. Я не уверен, насколько мы сегодня софт, но под наркотой Марлин соображает ещё меньше моего, так что, когда я говорю ей: "ползи, сука", у неё это не вызывает ни одного вопроса. Так что прежде, чем взять у меня в рот, она елозит коленями по ковролину. Меня это скорее смешит, чем возбуждает, потому что в этот момент я думаю о том, что у ирландцев это что-то генетическое. Мы же, блядь, колониальная держава, а значит отсасывать британцам - почти богоугодное дело. Не дай боже мне сморозить при ней такую чушь. Но потом она тычется губами мне в пах и обнимает за бедра. Руки у неё сухие и горячие, а меня слегка колотит от холода, так что все мысли из башки выветриваются, когда я запускаю пальцы в ее волосы и толкаюсь ей в горло. Марлин Маккинон мой дилер, и не только мой, так что принцип не носи ношенное, не еби брошенное на ней слегка даёт сбой, но я не отчитываюсь перед корешами, кому даю подержать за щекой, так что не всё ли равно? Трахаться с ней весело и приятно, а ещё у неё лёгкая рука медсестрички. По крайней мере, вену она находит безошибочно. Ладно. На самом деле сейчас я от неё просто в ебейшем восторге, потому что у неё горячая узкая глотка и нулевое понимание стыда, и это разом закрывает все мои текущие потребности. Марлин поднимает на меня свои огромные зелёные глазищи с разошедшимся зрачком, не выпуская члена изо рта. Я прочесываю её ногтями вдоль загривка, приговаривая, какая она умница. Как мы потом добираемся до дивана - хер знает, меня пару раз выключает по дороге, и вставляю я ей уже посреди своего блэкаута. Мне кажется, будто моим телом управляет второй пилот, потому что когда сознание врубается, я не лежу на лопатках, пуская слюни, а вполне себе делаю свою работу, натягивая девчонку на себя. Охуеть можно, что со мной творят колёса. Просто нихуя себе. Если положить руку на сердце, Марлин Маккинон - птичка ниже того уровня, что в моем обществе считается приемлемым. Свечку, конечно, никто держать не будет, но если корефаны заметят меня в её компании, говна не оберёшься. У нас как-то не принято присовывать ирландским беженкам. Никогда не знаешь, что тебе потом скажут в ВИЧ-диспансере, когда припрёшься сдавать свои ёбанные анализы. Папаша Маккинон был шахтёром. У него вся семья такая - одинаково рыжих зеленоглазых детей. Не знаю, чего мы вдруг спелись. Я просто однажды подвёз её, когда заметил, как она голосует транспорт на обочине. Такая трогательная, в рваных колготках, рассеченной губой и свежим синяком под скулой. Оказалось, они с отцом ездили на какой-то митинг профсоюзов, а закончилось всё разгоном толпы, полицейскими дубинками и слезоточивым газом. - Ты - и на митинг? - неприлично заржал я, косясь на нее через зеркало заднего вида. Она вздёрнула свой острый, облепленный веснушками нос и фыркнула: - А что в этом такого? Маккинон была тощей. Не как супермодели, которые заедают кокаином свои тосты с авакадо, а как голодающая дворовая собака. Руки сбиты в мозоли, на колене так и не сошедший уродливый шрам, проглядывающий сквозь прорехи в джинсах, сбитые в уличных драках костяшки. Короче, всё то, что мои друзья считают неформатом - это Марлин. Я - воплощение всего, против чего они с папашей ходили на пикеты. Но после первого дорожного перепиха мы уладили свои разногласия. Пока я шарил в бардачке в поисках сраных салфеток, она распевала песни в поддержку Ирландской республиканской армии, и я подумал, что если однажды она сядет в тачку к какому-то дальнобою, и тот её прикопает в лесополосе, я буду (немного) об этом сожалеть. Хотя видит Бог, я этих пэдди обычно на дух не переношу. Как любой нормальный англичанин. Утром мы просыпаемся под жужжание соседской дрели, и, честное слово, первая моя мысль - пойти и засунуть сверло этому уроду в очко и намотать на него все его потроха. ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ ВИУВИУ Сука. Девчонка под боком стонет и прижимает подушку к лицу. Я рассеяно думаю, как буду объяснять предкам наличие трупа в своей постели, если она случайно задохнётся и пытаюсь откинуть одеяло, но она ловит меня за запястье. - Барти. На своё имя я сегодня реагирую плохо. Башку обносит; я нихера не соображаю. Ощущение такое, будто вместо того, чтобы спать, я полночи грузил вагоны с долбанным углём. - Поспи ещё, - говорит Марлин. - Рано. ВЖЖЖЖЖЖЖЖ ПАУ-ПАУ-ПАУ - Этот ёбанный сосед не даст нам поспать, - говорю я, усилием воли отбрасывая одеяло и спуская босые ноги на пол. В комнате - ебучее мамайское нашествие. Шмотки, мусор, смятые куски целлофана, не хватает только шприцов, чтобы моя спальня обрела полное сходство с притоном. Марлин пытается меня остановить, но мне без толку что-то затирать в шесть часов ёбанного утра, так что я кое-как втискиваюсь в джинсы на голое тело и выруливаю в коридор с серьёзным намерением выломать уёбищу дверь. Звук тем временем вкручивается мне в башку так, словно долбанное сверло провернуло мне висок. На лестничной клетке холодно, как в холодильнике, а я даже не подумал о том, чтобы накинуть на себя хотя бы халат. Сую заледеневшие ноги в тапки, шаркаю к двери на против и выжимаю кнопку звонка. Злоебучая трель резонирует у них в коридоре - я же слышу; сверло работает; меня от головной боли уже начинает тошнить, но никто не идет отбивать мне поклоны, так что я просто хуярю в дверь ногой, как маньяк из фильма, который пришёл запиздить свою жертву при свидетелях. Вот так она его заебала. Никто, сука, не идёт спросить у Барти ёбанного Крауча, как его дела этим прекрасным субботним утром. ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ, - жужжит дрель мне прямо в ухо. Если ублюдок сейчас откроет дверь, я, нахуй, убью его на месте. Марлин высовывается из дверного проёма. Рыжие волосы взбиты в пену, на ней только моя рубашка, она доходит ей до середины бедра, и я бы оценил этот сексуальный прикид, если бы башка не начинала трещать, как чёртов счётчик Гейгера на радиацию. Как же мне хочется блевать. Под ногами как раз этот коврик WELCOME грязно-бурого цвета. Вот на него и... - Барти, пожалуйста. - говорит она, и что-то в её голосе заставляет меня в последний момент убрать занесённый кулак. Я харкаю себе под ноги. Слюна пузырится на букве О, это, считайте, почти дизайнерское решение. Из соседней двери выныривает соседка. Бабуле уже пора на кладбище, поэтому она нихера не боится - ни Бога, ни чёрта, ни меня в моем взбешённом субботнем настроении. - Молодой человек, - начинается. - Вы на часы смотрели? - Вот и мне интересно, - завожусь я. - Этот тупой урод смотрел на часы прежде, чем дрочить мне в стену своим ёбанным ремонтом?! - Простите, - пытается вмешаться Марлин, но её тут никто не слушает. Бабка пялится на меня, как на неуравновешенного. - Каким еще ремонтом? Жильцы съехали с квартиры пару дней назад... - А кто тогда сверлит, блядь?! - взвиваюсь, окатывая женщину взглядом, полным ненависти. Злость кипит во мне, как гной. Бабка испуганно отступает вглубь своей квартиры, что-то бормоча про спятившую молодежь. Я слышу, как бряцает цепочка на её двери. Охуительно громко. Как будто краем шарахнули мне по виску. Сверление продолжает нарастать, но я уже не уверен, что оно существует за пределами моего разума. Мне, честно говоря, уже неохота разбираться, потому что меня колотит от холода и кажется, что если я не прилягу, то меня вывернет наизнанку прямо у порога чужой квартиры. Не то чтобы ублюдок этого не заслужил, но блядь, лучше пусть рвота будет актом творения, чем случайным приступом. - Попадись только мне, хуесос, - харкаю я живописно, прямо в глазок чужой квартиры. И, отодвинув Маккинон с прохода, зная, что пожалею, оглушительно громко захлопываю дверь.