Смерть

Экубо вернулся домой поздно вечером. И Рейген сразу знал: что-то случилось. Он появился бесшумно, будто сгустился прямо из воздуха. Бледный, полупрозрачный, тонкий, словно цветное стекло, он мелко дрожал: вот-вот разобьётся с жалобным звоном. Рейген кинулся к нему — он отводил глаза; они, на первый взгляд, тоже были стеклянные, поблёскивали, но если посмотреть ближе — они влажные. В них копилось что-то необъяснимое и невысказанное — никак не могло вырваться. Губы неровно вздрагивали: он не мог говорить. Он не давался в руки: его прозрачность слишком восприимчивая и болезненная… стеклянная плёнка надорвётся и лопнет, если её задеть. Рейген понимал: что бы за ней ни теснилось, легко не будет, и с этой точки вечер будет становиться только темнее и гуще, и глубоко ранит их обоих, если оступиться… Но также Рейген как никогда хорошо чувствовал, что Экубо пришёл к нему, именно к нему, только к нему. И он выслушает — даже если слов не подберётся. Он тихо подошёл к Экубо со спины, когда тот окончательно застыл: так ему не придётся смотреть и не придётся говорить. Ладони — кольцом, не касаясь, и Экубо возле его груди неосязаемо тянулся к теплу. Ближе и ближе… В самый безопасный уголок, который мог найтись для него в этом мире. Внутрь. Первые секунды Рейген ничего не чувствовал. Как будто нахлынувшее закончилось, ещё не начавшись. Но он обернулся и почему-то увидел очертания офисной мебели. Далёкие, сизые и как будто смазанные, с выцветшей фотографии. Он закрыл дверь. На сегодня — всё… И он остался один. И когда он шёл в глубину этой пустой картинки, его шаги стучали в ушах — будто и не его вовсе… Усталость оставляла глубокие вмятины на плечах; пыталась выдавить глазные яблоки — и ладно… что угодно, лишь бы не видеть этого стынущего одиночества и не щуриться от того, как глаза щиплет слезами. Не думать про следующий день: от этого хочется плакать. Всё оставить. Сюда никто не вернётся… даже Экубо. Он… потерялся. Попрощался. И улыбался, пока последние блики радости ещё оставались на губах. Он должен врать Шигео, и врать, и врать, пока он не уйдёт достаточно далеко: нужно защитить его… Защитить?.. Барьер худеет… И когда около стола Рейген от бессилия рухнул на колени, его губы дрожали и он понимал, что испытывает не свои эмоции. Картонная тишина офиса… тонкий барьер может рухнуть в любой миг. И ничего больше не будет. Ничего из того, что расцветало и стремилось к жизни. Что бы он ни делал: говорил, держал за руку, хвалил, воодушевлял, гладил по мудрой и несмышлёной голове… всё оборвётся. Всё кончится. Навсегда. Неотвратимо… Рейген всхлипывал. Слеза упала на ладонь — зелёная. И кляксы зелени проступали везде, на сером полу, на раскрошенных стенах, едкие, чавкающие. И такие же кляксы — внутри. Как будто нити плесени, которая разрастается, и пронизывает всё тело, и держит его в болезненном напряжении. Эта беспомощность… В любое мгновение… наступят последние секунды. Ясные, видные — застывший перед глазами образ. Беззубые ненасытные челюсти. Капающая на пол слюна — растительный сок. Влажно липнет к телу. Переваривает… А сверху свет режется сквозь пластинчатую зелень листьев. Не солнечный. От энергетических вспышек… Резко всё обрело смысл, всё стало настоящим… Связи, места, маленькие наслаждения: всё это время он существовал в самом полном смысле этого слова. На него смотрели, он мог трогать предметы, и всё было просто… по-обычному и нормально; он задевал пальцами кончики травы, пропитанной солнечным сиропом, ни о чём не думая, ожидая, когда жизнь продолжится — рядом с ним и вместе с ним; он смотрел на небо и чувствовал себя не его частью — бессмысленным эфемерным фрагментом бесконечности… он смотрел на небо снизу вверх, и оно давило на него страхом, которого он ещё не осознавал, но от этой тяжести было так хорошо… Так больно… Наконец-то небо обрушилось на него. Тяжесть, сила, беспощадность абсолютного обжигающего света, на этот раз — искусственного и бездушно яркого, вырвались, свободные, текли по щекам и дрожали во вздохах. Теперь Рейген видел, что слёзы блестят на бледной ладони золотой пылью, и он весь осыпан ею, макушка, плечи, колени; водит пальцами — её только больше, нажимает, вцепляется… Его оболочка — единственное, что скрепляет его с реальностью. Руки — к рукам, лоб — к плечам, губы… трясутся и искривляются. Тело — единственное, чем он может чувствовать, а чувствовать теперь остаётся единственное — боль… Каждая связка в теле ноет от одной только мысли, что сейчас — снова… что эта битва возобновится… Против него — тысячи глаз, миллионы сосудов; нет слабого места — но всегда есть, чем пожертвовать, только чтобы выросло новое… Нити в этом клубке силы не кончатся. Тело и саму сущность распарывают, растаскивают, волокно за волокном, каждую секунду, что он стоит без сил и в оцепенении. Он впервые уверен, что не улизнёт и не вырвется. Именно сейчас… Всегда получалось, кое-как, зачем-то, на авось, а теперь — он как букашка на голых рельсах. Вот-вот хрустнет… Он хрупкий и будто почти живой, настолько вокруг всё мёртво и бесчувственно. Всё — отрава. Куда ни дёрнись — сожрут. Его руки плавятся, когда он рвёт растущее. Кожу дерёт, когда он извивается и не даётся, но ничего не получается… В горле — тошнота, имя, крик, который теперь надрывно хлещет наружу. Закрыться руками — утонуть в бессильных стонах и в слезах. Рейген сглатывает, один за другим хоронит последние гаснущие шансы — хоть что-нибудь, куда-нибудь, пока он ещё — он, а не горстка топлива. Ядовитая энергия, которая годится на одно… Он защитит. Спасёт. Терпит последние судороги, прежде чем замереть. И кто бы ещё сказал, что последние секунды — они как часы, когда всё уже решил, когда готов шептать «Скорее бы…» Кое-как он пытается думать о Шигео, о счастье, о смысле, а не о боли — иначе больно будет всё время, когда его перешьют другими нитками. Всё… так как надо. Все будут счастливы. Только он не может до конца уговорить себя, что не хотел бы плюнуть на эту треклятую брокколи, забыть и рука об руку уйти в новый рассвет. Атомный свет жжёт зелёные листья… Уничтожительный свет смерти. Тяжесть и сила — бесконечны. Но рыдания со временем утихают… Он сбивчиво гладил себя по плечам, груди, красным щекам: везде, куда получалось дотянуться, он целый, тёплый, надёжный. Он, он… под тонкой рубашкой — гладкая кожа, чувствительная к теплу, к невесомому скольжению, к ласке. Живот, в котором ещё мутно, ещё тошно, но если ладони будут гладить его достаточно долго, внутренний узел развяжется, и напряжение мягкой истомой рассыпется по всему телу. Полная дыхания, ещё вздрагивающая эхом рыданий грудь, к которой льнёт простая, успокаивающая тяжесть, чуткая к дрожи, щекочущая убаюкивающим шёпотом. Ключицы, плавную линию которых целуют бархатные прикосновения подушечек пальцев. И дальше — шея, скулы, щёки… Гибкие линии, безупречная живая форма… и кто-то кому-то шепчет, прижимая к постели всей живостью тела, приминая пышные края одеяла: спи спокойно и мечтай, любимый, я ещё побуду тут. Рейген стирал с глаз слёзы, говоря, обещая: ничего не кончено… пока ещё тяжело, пока ещё горько, и так будет и дальше — но только вместе со всем остальным, в их многообразно продолжающейся жизни. Они связаны прочно и тесно: их ничто не разнимет, один другого не потеряет — или они сгинут вместе… но не сегодня. Сегодня, сейчас Экубо сидит на мягком одеяле и смотрит в неподвижную домашнюю темноту комнаты. А его сердце бьётся в груди Рейгена. Чувствительное, израненное сердце. Ещё ненадолго он оставит биение там, даже после того, как отделится и окрепнет уже без опоры. Наконец-то Рейген смог посмотреть в его лицо. Взять разгоревшиеся щёки в ладони. Забрать себе, без остатка, растерянно распахнутый взгляд и ровное безмолвие губ. Экубо показал Рейгену то, о чём боялся плакать собственными слезами, и теперь был в силах взглянуть ему в глаза и, возможно, ждал чего-то… но какие здесь ещё могут быть слова?.. Они оба прошли через это: всё свершилось, освобождено, выплакано. Только пару капелек Рейген добавил от себя — совсем не горьких, но лёгких и трепетных. И в последний раз всхлипнул, вздохнул — тень ласкового шёпота слышалась во вздохе, но слов по-прежнему не находилось… Они оба — рассеянные и безмолвные. Они смотрели друг на друга. И Рейген, чуть заминаясь, склонился к красной щеке, прижался губами к тому месту, где несколько минут назад болел глубокий порез. Рейген всё ещё не понимал до конца, что именно ему доверили. Что, когда, почему… Спросить — лишнее, догадываться — и мучительно, и неправильно. Экубо достаточно пережил. И Рейген обнимал его, злого духа, несчастливца, друга, защитника, спасителя, храбреца, самого близкого, самого родного… Важен только он, каким бы он ни был. Важно то, что теперь свою тяжёлую ношу он будет нести не один.