Миму тоже больно

— Бэтмен вновь освободил Готем от преступников! — говорит Джеймс Гордон, стоя у трибуны и улыбаясь. — И теперь люди могут спать спокойно, — поправляя очки, произнес он. Не высказанное «день-два» осталось за кадром. Подумать честно — Гордон был единственным человеком, который не работал на коррупционеров и который говорил правды столько, сколько мог. Он пытался избавиться от преступности в городе так, как мог, и, к огромному сожалению Джона, этим единственным путем к спокойной жизни был Бэтмен. Брюс Уэйн — миллиардер-нарцисс, который возомнил себя блюстителем порядка и теперь наряжается в летучую мышь, а ко всему этому еще и говорит примечательно низким и брутальным голосом. Казалось бы — да, Бэтмен отлавливает преступников, но, если подумать, то кто эти «Преступники»? А они, на самом деле, просто дети, которые ошиблись выбором, пошли не по той дорожке, своровали лишнюю конфетку или кубик сахара, ведь бедные люди — не Уэйн — никогда не пробывали такого. Джон понимал их, он сам вырос, слоняясь под заборами богатых людей, которые были слишком заносчивыми и напыщенными, чтобы поделиться с грязным ребенком, в оборванной одежде, краюшкой хлеба. Джон трет обезображенную шрамом левую щеку и качает головой. Бэтмен — это не путь к освобождению Готэма от организованной преступности. Ведь Брюс Уэйн не знает, какого это — воевать за собственную страну, получить шрам от разрыва мины, а потом быть в этой же стране изгоем, где тебя постоянно гнобят и не дают жить спокойно. Они с Бэтменом чем-то похожи, — думает Джон. Они хотят одного и того же, просто один из них знает, как этого добиться, а другой — просто летучая мышь, которая перебирает воздух своими маленькими хитрыми лапками. Джон улыбается от одной только мысли о том, что надо же — Джон и Уэйн, как-то похожи. И улыбается он как-то странно, совсем по-новому. Это не добрая улыбка, или же насмешка. Это больше похоже на спазм мышц, что заставили лицо уродливо изогнуться в больном подобии на улыбку. В глазах что-то, что можно назвать смятением. Сначала начинает доноситься смех, который звучит совсем тихим и плоским, а за ним следуют слезы, что снимают неловкий грим. Сама ситуация представляется Джону чем-то сверхъестественно-смешным. Спазм мускул проходит и на его лице сияет улыбка, что приоткрывает верхние зубы, смех отрывистый и неровный, а слезы бегут градом из крепко сомкнутых глаз. Он хватается за живот рукой, будто ему больно от веселья, а слезы падают на его брюки, разведенными с краской, каплями. Внутри у него свернулся неясный комок мыслей и эмоций, что кажется полным абсурдом, поэтому смех становится почти истерически громким. Глаза сжаты так крепко, что на веках начали плясать белые пятна. Он начинает что-то причитать, болезненно хриплым от смеха голосом, что смешит его еще больше. В груди отчего-то все болит и тянет. Он не понимает, почему ему хочется плакать и пытается остановить жалкие слезы, что окропили раскрашенное, под шута, лицо. Ему на ум приходит шутка по этому поводу и, о господи — какая же она смешная. Слышит, как соленые капли падают на пол и пытается остановиться – нервно утирает рукавом пиджака разводы и влагу, но лишь вымазывает ткань, оставляя на ней разноцветные пятна. Тогда он берется за тряпку и только ему удается вытереть лицо досуха, как слезы вновь начинают капать из глаз. Зрение мутнеет и картинки, что открываются ему, когда он смотрит на предметы воодушевляют смеятся пуще прежнего. Только когда он успокаивает свой смех, то начинает осознавать всю прелесть происходящего. Его щеки, шея, рукав пиджака, брюки, стол за которым он сидел, мокрые и грязные от пролитых слез. Они все еще текут из глаз, что уже успели покраснеть и начали болеть из-за постоянного трения. Он вновь пытается перестать хныкать и заставляет себя не думать о том, что только что произошло, но ему больно, и он вновь начинает смеятся. Надо же, это такая необычная боль — не физическая, ты не ударился и ты жив, но ему так больно, что это причиняет сильнейшую боль. Заковырка только в том, что он не может понять почему ему больно. И это от чего-то чертовски смешит. Он — шут. Он — клоун. Но еще никогда у него не было такой смешной шутки как эта безысходная картина — не знать от чего болит и что болит. Просто полечите. Когда ему удается наконец прийти в себя окончательно, то он смотрит в зеркало, а там — лицо без остатков краски, что открывает два чудесных шрама на нем. Он улыбается той улыбкой сведенных мускул и вспоминает из-за чего ему вообще стало так... Он даже слово подобрать не может, просто потому что такого нет. Тебе плохо просто ни с чего и от этого абсурда тебе до чертиков перед глазами смешно. Улыбка ползет вверх и он удачливо хмурится — лицо становится серьезно–побитым, будто глаза забрали у обездоленной дворняги, а лицо – у самого серьезного в мире человека, и совместили. И эти хрупкие, выглядящие чистым хрусталем глаза не вяжутся с образом угрюмства до того, что слезы текут по лицу ручьем, что он не в силах остановить, и он вновь начинает задыхаться от смеха, и от этой неизвестной боли, даже тогда, как наносит последний порез на правой.