Он – юный пионер

Кащей криво морщиться ещё когда Вова валит на мокрый снег противника и коробка взрывается свистом. Тогда ещё просто Вовчик, обычный и неумелый, но очень амбициозный. Каждое тело, лежащее на Эвересте, тоже когда-то было таким заряженным, задетым за что-то живое. Кащей повинуется и пришивает, дарит боевое крещение. Зубы у скорлупы чужих группировок сыпятся как снег на асфальтированные дорожки, пока Адидас машет кастетом, языком пересчитывает собственные. Стирает белую, как тапочки у покойников, кожу, подкрашенную всеми цветами фингалов. А Кащей провожает настырными взглядами его брендовые шмотки и ловит в переулке его младшего, одетого как на парад, со значком октябренка. Адидас прыгает по рингу и пробивает малолеткам за сигареты, возвращаясь домой к такому же по годам Маратику. Снимает испачканную кровью телогрейку и вяжет красный галстук поверх белого накрахмаленного воротничка. Рассказывает возбуждённой шелухе матерные стишки, хотя смог бы весь устав ВЛКСМ на память, от строчки до строчки. Кащей усмехается уголками губ и вскидывает бровь, наблюдая за тем, как Вова топчется вместе с такими же надроченными пижонами в красных галстуках, пока менты читают нотации об ужасах группировок, перед показом фильма в актовом. Хотя претензий минимум, кому как не Адидасу знать о том, что в них творится. Ещё совсем зелёный, неумелый и неготовый, но сильный, Кащей это видит, и ему не ясно, откуда взялся такой этот В-о-в-а. Вылез из своей трёшки в сталинке с высокими потолками и откопал где-то эту неистощимость, которую Кащей в других взращивал искусственно, химикатами. А у него настоящая, живая, и от того неизвестная. Как она его настигла, такого порядочного мальчика из приличной семьи, откуда свалилась на светлую голову. Вова когда стоит в рядах угрюмых комсомольцев, кажется, ещё немного и нимб вокруг головы взойдет. Кащея это иногда так бесит, что хочется обрить налысо и не вспоминать, да рука не поднимается. А вокруг всё время вертится Суворов младший, как собачонка бегает хвостиком за братом и поглядывает на вступительные «экзамены». Кащей устраивает ему от ворот поворот, получает в благодарность Вовкин короткий взгляд. Успокаивается тем, что не готов брать на себя ещё одного потенциального малолетнего уголовника. А Вова вон какой большой вымахал, макушкой потолок чешет, давно уже перерос свою пионерию. Ходит теперь, значком комсомола светит, аж глаза слепнут. За Вовой вяжутся девчонки, как бездомные собаки, ступают следом робким шагом и хлопают ресницами. Адидас на них не смотрит, гоняется за суперами и строит малолеток. Кащей усмехается, когда он не уходит со всеми на дискотеки, где в рядок стоят его красавицы и встречают будто из армии. Скалится и выпихивает за дверь качалки, оставляет одного на морозных улицах. Кащей видит как дети кружат хороводы вокруг Адидаса, как он пробивается в люди по его слову, пускает в улице корни. Чувствует, как холодеют взгляды суперов в свою спину, знает, к кому они теперь благосклоннее. Кто теперь водит детишек в бой, кто потом склоняет голову над их холодными телами. За одного ещё пять таких же положит, а за пять — пятнадцать. Одно лечит другое, калечит, и никак не поймет, что здесь как на ринге — выход один. Кащей ходит по больничным этажам, от своих жмуриков к чужим. И когда они лежат на холодных простынях, уже намного тяжелее определить кто чей. Одни мысли на всех, одни раны, даже Эверест один. И Вова один, другого не будет. Кащей приносит ему какую-то пыльную книжонку и фляжку портвейна. Смеряет нечитаемым взглядом, уходит, закрыв за собой палатные двери. А Вова всё равно уже завтра будет рассекать по улицам в галстуке, таком же красном, как его бинты под рубашкой. Кащей берёт его на похороны чужих, гасит неумелые возмущения. У Вовы максимализм юношеский горит в заднице, мозг затуманен чужим доверием. Он бесится и плюется, а потом кривится на Кащеевской кухне, и дышать тяжелее становится от его тихих рыданий. Кащею и самому сердце гложет каждый детский труп, который неизменно влетает в результаты вечных воен за асфальт. Их растаскивают по углам после драк, блеклых и беззащитных. Кащей слышал где-то, что не бывает чужих детей, но справляется сам на ура, пока крики их матерей слышно на всю Казань. А кто бы с кем не был, откуда бы не лез, хоронить тяжело одинаково. Что своих, что чужих, над всеми рыдают горько, всех ждут домой. У Кащея раньше ёкало что-то внутри, когда он думал об их мечтах и желаниях. О том, кем они могли бы стать и что сделать. Успокаивал себя, что вряд-ли бы что-то хорошее, но сейчас и этого от них не осталось. В сколько чужих ям он уже заглядывал, сколько раз смотрел в свою. И Вову заставляет, толкает к гробам, чтоб целовал в лоб. Чтобы видел, что значит махать кастетом на смерть, не на жизнь. Водит целыми днями по кладбищу, топчет тропки между могил, мол, гляди, Вовка, что значит мотаться. И в глубине души надеется довести до нервного срыва, чтоб сидел дома и не совался в уличные окопы. Потому что Вова иначе воспитан, не тем взрощен. Чужой для быдла этого, для низов. Не к лицу ему этот мрак. Он должен мечтать о полетах в далёкий космос и футбольных матчах, шахматных партиях, процветающих комбинатах. Стране нужны такие как Вовка, таким Вовкам не нужны улицы. И Кащей видит в каждом из них, вшивых оборванцев, с блядством в венах вместо крови, их неизлечимость, несовместимость с жизнью, как у тяжёлых ранений. А у Вовы ещё есть шанс, он не для пацанской жизни создан, уж больно она коротка. Но Вовка же сильный, Вовка не умеет падать, поэтому стоит до конца, а у Кащея дёргается бровь. Конец виднеется где-то на горизонте, вполне досягаемый, и только один. Суворов терпит, думает, его проверяют. Кащей ломает голову, с каких пор осмеливается дарить потенциально сильным кадрам шансы на нормальную жизнь. Думает об этом, пока водит Вову по свежим могилкам, пока бухает каждые девять и сорок дней в столовских помещениях с кислым, спертым воздухом. Тогда рядом сидит Адидас, каменный и непоколебимый, как гранитные памятники на осевшей земле. Полирует граненные стаканы спиртом изнутри и не морщиться от горькоты привкуса. А в каморке остаётся только Вовка, испуганный мальчишка, такой же как любой из тех, что на портретах с черными лентами. И Кащей старается дожать, доломать, ведь лучше это сделает он, чем кто-то другой поможет. — Костя. — зовёт охрипшим голосом, толкает в плечо. — Там синички гнездо свили, прямо в памятнике, представляешь. Кащей шуршит окурком роняя пепел на ободранный кладбищенский столик. Окидывает мрачным взглядом плакальщиц, тихое застолье уже на месте, не доходя до столовских дверей. Вова тащит за руку по дорожке между оградок и тыкает на осыпающееся надгробие. Из цементной крошки и арматуры, пустое внутри, расходящееся трещинами. Кащей присматривается к обвалившейся с боку оправе, в небольшое ущелье. — Вот здесь. — с улыбкой шепчет, нервно постукивает ногой. — Смотри, смотри! Кащей хлопает удивлённо ресницами, ловя взглядом жёлтых синичек, ловко выныривающих из недр памятника одна за одной. — Ахереть. — шепчет, и не в силах сдержать лицо, уголки губ расползаются вверх. Он его сюда привел на смерть посмотреть, а этот Вовочка жизнь нашёл. Может он ещё и поёт. А Вова тащит им хлеб со стола, наливает воду в рюмку, как покойнику на могилку ставит, кладет рядом крошащуюся корочку. Топчется по пустырю сбоку, заламывая молодую траву. Шуршит подцепленными конфетами в карманах, тащит домой, Маратику. Кащей отплёвывается от очередных поминок и шатается по комсомольским вечерам, где по сцене хороводами кружат юные ленинцы. Вова сидит где-то в первых рядах, курит с кем-то в сортире, повторяет с Маратиком наивные стишки. Мелкий весь дрожит и ежится, выкатываясь на сцену. Писклявым детским голоском читает стишок-мечту каждого октябренка, про излизанную пионерию. Он гнезд не разоряет Не курит и не врёт, Не виснет на подножках, Чужого не берёт. Кащей под эти четверостишия бегал когда-то по коробке, ещё сопляком заучивал их до дыр, по буквам. Лепетал, как и все, запинаясь через слово, но что-то полетело не в те окна. Он смел всегда и весел Он — юный пионер! Он красный галстук носит Ребятам всем в пример. Вова оборачивается в темноту актового, сверлит взглядом вглубь рядов. Кащею мозолит глаза блеск его локонов, отражающих свет сцены; красная удавка на шее, словно она не Вовку, а его самого сейчас душит. Уходит не прощаясь и не здороваясь — к старшим первыми подходят. Скрипит подошвой по полу, как по тонкой корочке на подмерзшем снегу, когда опять и опять носится по местам боен, помогает Вове растаскивать малолетних воинов. Оббивает пороги мест встречи, заливает в глотку по рюмке за каждый решённый вопрос, жмёт руки всем, у кого остались. Вова выползает из драк на своих двоих, шутит, что поцелован в лоб самим Лениным. Подбадривает какую-то школоту на тренировках, а их уже завтра улица может забрать и не вернуть обратно. Кащей упивается на очередных поминках, роняя голову в салат. Блюёт в туалете, как школьница на выпускном, под тирады похорон. Стоит на грани запоя, потому что совсем неожиданно понимает — Вова ляжет в ящик. Вслед за всеми весёлыми и хмурыми, беззубыми и кусачими, длинными и низкими уличными детьми. Думает о том, скольких он сам уже утащил на тот свет, как переправщик душ на тот берег Волги, где начинаются спальники — раковая опухоль в теле необъятной родины. И Вову туда тянет, собственными руками, пока позволяет быть рядом с ними, с собой. Где есть он там жизни нет. Не кличка, а проклятье, Кащей — король мертвых. Глушится так, что у самого уже глаза чуть ли не вытекают, оставаясь на чужих руках мокрым пятнышком. Жмется на скрипучем стуле, провожает взглядом кружащую над столом муху. Выслушивает горькие тосты за погибшего мальчишку так, будто это его личный приговор. Вова рядом надломленно сопит, бегает истерическим взглядом по столовским шторам, чернеющей за ними Казанский ночи. Кащей глядит устало на его мокрые ресницы, сжимает челюсть, чуть не сводя ее судорогой. Мечтает ударить, мечтает отшить. Потому что не хочет смотреть в его глаза на гранитной кладке. Целовать в лоб и выслушивать новый приговор, самый острый. Вова тянет его из столовой по заснеженным улицам, ловит собственным плечом все дверные косяки и проемы. Кащей в благодарность выпихивает из коморки, остаётся разлагаться на диване один. Суворов скребётся в дверь как заскучавший кот, уходит к утру не дождавшись. Врывается в качалку под вечер, весёлый и раскрасневшийся. Хвастается новым почетным значком ВЛКСМ. Крутится волчком на ринге, показывает стойку и удары. Учит бороться честно, не рассказывает про то, что злые дяденьки умеют держать в руках нож. Заходит к Кащею, глухо прижимая дверь спиной. Стоит несколько секунд недвижимый, внедряется постепенно. Только не в комнату, а в душу куда-то, едкой кислотной жижей разъедает стенки. Кащей смотрит заплывшим взглядом. Ноют ребра, всё ближе к сердцу — пол миллиметра. Выдыхает с трудом, камень в лёгких обрывает сосуды и ткани. Вова подходит ближе, тянется руками к кудрявому затылку. Не опускает, ведёт почти невесомо, будто не плотью, а затерявшимся выдохом. Кащей не дышит совсем — не хватает то ли сил, то ли навыков. Чужие ладони опускаются на горячие щеки, дрожат мышцы под пальцами. Глаза закрываются, зрачки нервно бегают под веками, ища заведомо неправильный выход. Кащей считает секунды, тянется к чужим рукам. Вова оказывается совсем близко, дышит в губы, обжигая их трещинки и ранки. Шуршит светлыми ресницами, щекочет хмурый лоб. Кащей сбивается в сотый раз, не в силах дойти и до трёх. Хочется взвыть волком, когда губы жжет от Вовкиных, болезненных и сухих. Он замирает, напрягаясь каждой клеточкой. Голова звенит колокольчиками, уши закладывает, тело сдавливает, словно его связали проводами и притопили в Приволжском котловане. Это последний шанс, знак, как у Вовки на груди, позолоченный и почётный. Что-то ещё можно исправить, если оттолкнуть, забить до полу смерти, отшить. Отгородить от себя и от них, подарить жизнь. Потому что раны и синяки, боль и любовь — всё временно, только смерть навсегда. Он должен, он навсегда останется должником. Супера перешептываются по углам, что Кащей Вовку невзлюбил, что боится. Будто хочет убрать, довести до края и сбросить. Кащей за Вовку готов руку отдать, рюмку всё равно и одной держать можно. Только сейчас руки мякнут под обратный отсчёт. Вова тянет за затылок ближе, отнимает последний вдох. Выстрел в воздух, хотя кажется, что точно себе в висок. Кащей крупно дрожит задыхаясь в чужие губы. Команда, фальшь старт. Вова кусает до крови и зализывает, зацеловывает до синяков. Кащею кажется, скажи он сейчас что-то, двинься назад — снова затопит лавой Помпеи и замурует Антарктиду во льда. А Вова тянет вниз, укладывая на диван, и жмется как в последний раз. Захватывает руками, обвивается вокруг тела. Душит поцелуями, и Кащей надеется, что из затхлой коморки не выйдет больше никогда, не поднимется со скрипучих ржавых пружин. Кащею легче было бы захлебнутся водкой, чем дальше корить себя за всё. Только ночью даже звёзды гасли, чтобы Вовочка к нему пришел. Закутанный в ободранную курточку. Промерзший до костей, с перевязанной красным галстуком шеей, сразу после поздних комсомольских собраний. Кащей, когда глаза закрывает, вместо алой ткани видит перерезанную глотку, тонкие струйки крови по ключицам. Срывает её и зацеловывает до озноба, вжимает в матрас, будто пытается Вову в нем утопить, спрятать в прожжённой вате. Куртку обещает новую купить, какую захочет, какая понравиться. — Ты не приходи больше. — шепчет в губы, и каждый раз ждёт. Не знает как ещё просить, как отпустить обратно в глухую ночь. А в полутемных столовых низкие потолки, давят, как стены в гробу, и совсем нечем дышать. Кащей чахнет над тарелкой капусняка. Чувствует, как по горлу сползает мерзкое ощущение тошноты, пробегается колючим ознобом по коже. Снуют вокруг официанты с тарелками, плакальщиц кормят в благодарность за отыгранные роли. Таким бестолковым кажется всё — традиции и соседи. Вова под боком дышит в кулак, сгребает остатки стойкости в мозолистую ладонь. Под потолком витает смерть, хотя мероприятие и вовсе не для мертвых. Для живых, чтоб их страх перед концом был не так велик. Мол, не забудут, помянут добрым словом, простят за всё. В группировках про такое говорить не принято, возможно потому, что слышать никто не хочет. Все рвутся в бой побеждать, добить врага, прикрыть своих, но это не победа, это враньё. Пока за улыбками в лицо тебе пихают под ребро заточки, Кащей понял только одно — глазам верить нельзя. Что чужие, что свои — люди у них просто разменная монета. Никто не бегает по их могилкам и не считает раненых до конца боя. В войну о потерях говорить не принято, а у них всегда война, поколение за поколением. И никто не объясняет Кащею почему у него так щемит сердце, почему он видит в каждом погибшем мальчугане Вовку. Почему он Вовку любит. Дышит надрывно в чужие губы и понимает, что сам его здесь держит. Стоит одной ногой в могиле и Вову следом тянет, за крепко завязанный красный галстук. Надеяться продолжает. Надеяться никто не запретит, разве что кошмары по ночам и видения из темных подворотен. Побитый Вовка, который никого не слушает, никогда ни с чем не мирится. — Кащей! Кащей, там наших… — какой-то пацан влетает в качалку, чуть не пересчитывая зубами ступеньки. Хватает воздух ртом рвано и остро, — Там наших бьют, пиздец просто. Как озверевшие. — отхаркивается, чуть не сползая по косяку, задыхаясь словами. Кащей давится водкой, подрываясь с дивана. Хватает бледнеющего пацаненка за окровавленную челюсть, приводя в чувства. — Где? — только и выдавливает, забывает про хохот вечных подпевал в спину. Несётся по вечерним сугробам в одной рубашке, ловит руками стены домов. В глазах троиться, отблески фонарей слепят до рези. Гаснут на мнимой границе улиц. Кащей из далека видит темные силуэты и сердце пропускает удар — тихо. Безмолвно и глухо, как на поминках в минуты молчания. Раненых растаскивают по углам, поднимают из сугробов те, кто встал сам. Кащей ищет глазами знакомую светлую макушку, синюю куртку, подаренную, как и обещал, и не видит среди поднявшихся. Ступает по свежим сугробам, как по минному полю. Как по кладбищу, белым, словно праздничная скатерть, примятым кое-где снегом. Красными каплями вокруг расходятся следы, будто маком на могилках. Страшно сделать шаг, наткнуться на него. Кащей надеется, что Вовы здесь нет, из последних сил, что не было в этот вечер совсем. Но загнанно дыша колючим от холода воздухом, не верит. Просто его чувствует. И находит на земле, в углу у гаражей. Из далека замечает, будто дёргает рукой, падает на снег рядом. Тащит за шиворот, а голова безвольно тянется к земле. Кащей замирает столбом, не моргает даже. Снег сыпется на ресницы, опадает горками на руки. Тишина вокруг глушит, а пульса под пальцами не слышно. Окровавленное Вовкино лицо, припорошенное снежинками. Губы разбитые, содранные костяшки. Теплая ещё шея, алеющий из-под воротника красный галстуком. — Вов. — шепчет совсем отрешённо, будто зовёт, но в ответ молчат. Хоронят со всеми почестями, по-советски, без попа. С речами про упавшего товарища и незаконченное дело, великое будущее необъятной родины. Рыдают за сыночком их черноглазым. Кащей не приходит, словно уже там, ждёт Вову в могильной яме. Роняет собственное сердце куда-то рядом с Воквиным.