***
Кто-то верит в удачу четырехлистного клевера, напоминающего игральную карту масти черви. Другие надевают два носка на ногу, чтобы не натирала серебряная монетка с гравировкой. Однако у сатанистов из Министерства уклад иной. В день, когда Луна наносит на свои бледные щеки ярко-алые румяна, в стенах пугающей обители творится ритуал. Октябрьские облака, почти переобувшиеся в ноябрьские, больше не напоминают сладкую вату, какую принято продавать в парках, теперь они смахивают на дыхание трупа, скитающегося по кладбищу. Папы были яро убеждены: принесешь в жертву девственную плоть — получишь Сатаны милости щепоть. Обряд, который по объему разврата мог бы переплюнуть «Лолиту», также сопровождался кровопусканием. Стоит ли говорить, что виновнику (или виновнице) торжества приходилось крайне несладко?.. Кардинал возвращался в свои покои абсолютно опустошенным; он ощущал себя рыбой на столе умелого повара, который в секунду избавился от внутренностей. Копиа был человеком, откровенно говоря, покорным. В его карманах нет бунта, нет строптивости, присущей жеребцам, лишь готовность быть полезным. По вышеуказанной причине мужчина с юношеским сердцем (которое уже валяется в мусорном баке ресторана из первого предложения абзаца) не стал протестовать, когда выбор в этом году пал на него. Палец Сестры, похожий на стрелку старинных часов, зловеще указал в сторону Кардинала. Осознание бедственности своего положения дошло не сразу. Зато хватило сил дойти до постели. Крошечные крысы, похожие на клубки со стелящимися по полу нитями, вмиг теснятся к хозяину. Теперь Копиа напоминал уличного хулигана всего в репейниках. Короли помоек и медных труб канализаций теплыми когтистыми лапками топтались по рукам и ногам мужчины. Особо смелые и преданные щекотали того в области висков шершавыми язычками, отчего-то напоминающими на ощупь кисти для грима. — О, милые создания, поведайте, отчего на мои плечи выпала столь тяжелая ноша? — служитель поднимается с кровати, что протяжно скрипит, точно завывает на манер ветра. Кардинал вбирает в ладони пятнистую крысу, на мордочке которой сама Мать Природа нарисовала черную маску. Темный силуэт плывет по комнате, пока походка его напоминает Воланда с ноющим коленом. Пересаживая любимчика на угловатое плечо, выглядящее, будто живописный фьорд, Копиа принимается рассматривать свое «Я» в вертикальной глади озера. Зеркало не врет. Оно словно так и говорило: «Ты прекрасен, спору нет!.. Всех румяней и белее» Мужчина пропускает длинные пальцы сквозь пряди волос, второй рукой попутно стирая угольную полоску помады на верхней губе. — Просто немыслимо! Из разнообразия Пап или Сестер они выбрали… меня! Впрочем, не согласиться тяжко: я довольно привлекателен, — вертится, словно юла, в центре комнаты Кардинал. Вихрь идей (нет, не расстройство мышления) привел Копиа к мысли о том, что Меркьюри добавил строчку «I'm just a poor boy and nobody loves me» исключительно, чтобы Кардинал узнал себя в известнейшей песне. По крайней мере, так мужчина ощущал себя в сию секунду. Вот бы на него сверху, как в каком-нибудь старинном мультике, упало пианино, дабы все страдания прекратились!.. Копиа хотел было вылезти из красной шкуры служителя и переодеться в пижаму, как его отвлек стук в дверь. По ту сторону определенно стоял дятел, иначе никак не объяснить частый, нетерпеливый шум. Силуэт обволок металлическую ручку тьмой, отворяя дверь и впуская в комнату свежий воздух коридора. Вместе со сквозняком в помещение проскользнул и нежданный гость в лице Папы Эмеритуса III. Терцо особо не церемонился: он вел себя со всеми так, как ведет себя с микрофоном на сцене (вальяжно, развязно, несколько играючи). — Что сподвигло Вас на поздний визит? — интересуется Кардинал, жестом загоняя всех зверьков по клеткам. Лязг металла напоминал композицию, написанную недопонятым музыкантом. — Неужто решили поглумиться над решением Министерства? — Ничуть. Дело в том, дорогой Кардинал, что каждой жертве полагается наставник. — В чем его роль? Следить, чтобы я не выкинулся из окна? — К чему же такой настрой? Вообще они из года в год следят за тем, чтобы ритуал прошел, не отходя от инструкции ни на шаг. Однако по случайному и крайне выгодному для нас стечению обстоятельств меня прикрепили к Вам. Я помогу Вам подготовиться, Копиа. Согласитесь, если это произойдет впервые там, на виду сотен глаз, срыв будет обеспечен. — Верно… верно… — пятясь назад, отвечает он, забавно качая головой, точно игрушка на приборной панели. — Но разве это не запрещено? Весь смысл и заключается в поднесении Сатане девственника. — Сатана будет смотреть на Вас лишь в те долгие минуты. Сейчас он слеп. Я просто хочу помочь, Кардинал, — Терцо проговаривает каждое слово с особой теплотой. Копиа прекрасно осознавал, что отказаться от услуги Папы все равно что прострелить себе ногу в пустыне. Однако были ма-аленькие опасения по поводу содержания помощи. В голове тикало нечто раздражающее, грозясь взорваться с минуты на минуту. Динамит! Желание поскорее избавиться от пения одной докучающей ноты вынудило Кардинала произнести хоть что-то. — Я действительно признателен Вам за доброту, но меня терзают смутные сомнения. — Гамлет не сомневался. — У него был целый монолог! — вторит мужчина, срывая с себя головной убор. — Вам не предложат кляп, если сами того не захотите. Говорите же, — Терцо, будто фокусник, доставал из шляпы разомкнутых губ платки букв. Если бы Эмеритус был археологом, Кардинал стал бы его наиболее ценной находкой. Это в том числе связано с днями, проведенными в компании друг друга. Тогда мир казался ярче, и будто крутился исключительно вокруг планеты «Конфета-13» или созвездия «Роща». So-o-o… Мужчина в красных одеждах был не в последних строках списка важных людей из круга общения Папы. Да и доверие их задеревенело, словно сломанная тридцать лет назад кость. — Пускай на то будет Ваша воля, Терцо, — выкарабкиваясь из безмолвного омута, заключает Копиа. Зеленые водоросли беспокойства отцепились, исчезая в сырых сумерках. — Позвольте мне отвести некоторое время на сборы всего необходимого. Можете пока наведаться в душевую, — голос походил на лоскут дорогостоящего бархата, какой продается в элитных швейных магазинах. Следующие полчаса выглядели так, словно события были записаны на старую кинопленку, в каких-то местах сожженную или залитую краской. Прожекторы глаз то включались, то выключались. Терцо, балансируя на старой лестнице, перекладины которой напоминали гнилые конечности, советовался с Гулями по поводу ароматов масел. Склянки в форме человеческих черепов забавно звенели, будто пародируя колокольчики, какие обычно висят на дверях кофеен. Папа остановился на пикантной смеси из цитрусов, феромонов и хвои. Копиа же негнущимися руками пытался настроить температуру воды, струями вытекающей из лейки. Мокрые пряди отросших волос прилипали к уставшим от жизни чертам лица. Как говорится, «…встреча их случится, только ты подожди… подожди-и…» Так оно и произошло. — Итак, Кардинал, какая Ваша любимая поза? Смею предположить, мне удастся уломать других Пап на хоть какую-то свободу выбора с Вашей стороны. — Молитвенная? — неуверенно произнес мужчина, не понимая, как все это связано. — Хоть шутить не разучились. Ладно, с этим все еще можно работать, — точно разговаривая с кем-то третьим, вел монолог Терцо. — Вы так напряжены, мой бедный Карди. Отчего-то Копиа сопоставил образы своего наставника и Змея-искусителя. Вероятно, потому что первый двигался наподобие чешуйчатой пресмыкающейся. Его руки, словно лозы спелого винограда, обвили плечи партнера. Между ними был заметен контраст, способный посоревноваться с синим и красным или ночью и днем: Папа увереннее всех уверенных, Копиа… нет. Терцо, заходя за спину человека, облаченного в ночную накидку цвета артериальной крови, касается лепестками губ чужой шеи. Ровные ряды жемчужных зубов прикусывают шаловливо кожу, пока руки принимаются ласкающими движениями раззадоривать «святошу» — Кардинала. — Пора отпустить синиц и начать ловить журавлей, что думаете? — Загадочнику из «DC» стоит поучиться у Папы. — Думаю, что это в очередной раз доказывает гениальность Ваших текстов, — соглашается невесть с чем Копиа, пока его закручивают в подобии вальса. Прокрутившись на месте, будто шуруп, засаживаемый в древесину, мужчина с темными, аккуратно уложенными волосами подводит Кардинала к его постели, на которой уже не было и следа присутствия зверьков. Последний по-глупому падает, взмахнув пару раз руками в воздухе, словно это спасло бы его от принятия горизонтального положения. — Прошу, carissimi mei, — на латыни заговорил тот, как переключившаяся кассета, — перевернитесь, чтобы у меня был доступ к Вашей спине. Вы чересчур сосредоточены, а мне это не нужно. Нам обоим. Копиа, выполняя просьбу (а просьбу ли?) Папы, подтаскивает к себе пару подушек, пронизанных золотыми нитями. Терцо ловким движением карманника лишает партнера материальной защиты в виде накидки. Тело его оказалось худым, однако не лишенным мягкой плоти в местах, где это было нужно. Мысль о том, что Папа хотел бы обладать этим произведением анатомического искусства, всплыла из глубин сознания, будто чернила спрута. Призрак аромата, освободившийся из оков стекла, точно Джинн, окутал прозрачными шарфами носы партнеров. Запах на долю секунды перенес обоих куда-то в лощины непролазных лесов. Масло изящным водопадом вылилось на руки Терцо. Он, будто муха, потер ладони и невесомо опустил их на лопатки, на месте которых могли бы красоваться крылья… Субстанция поцеловала кожу, одаривая ее неясным ощущением. Тепло пальцев, впервые за долгое время не закрытых перчатками, просачивалось в вены, мышцы… Папа массажистом, разумеется, не был, но при другом раскладе вещей все могло бы получиться. Умелыми действиями Терцо крошит скалы напряжения, получая взамен незначительные горсти песка, мурашками бегающего по спине Кардинала. И последний готов был поклясться, что по его позвоночнику прокатилась пустыня Сахара с перекати-поле и подобной ерундой. Папа ведет от лопаток к скулам плеч, распространяя масло с таким непринужденным видом, будто делает себе утренний бутерброд со спредом. Спустя некоторое время руки осмелели и сами потащили за собой Терцо ближе к пояснице. Боксеры пепельного цвета работали по принципу текстовыделителя: великолепно, просто изумительно подчеркивали округлые ягодицы правильной формы. Греховно было бы их не коснуться… Так тянет притронуться к произведению искусства в галерее, так тянет притронуться к первым цветам этого лета. Тем не менее Папа сдерживает себя от столь грязного маневра. Он обещал помочь Копиа справиться со страхом перед неизвестностью. Потом. Сейчас — не время. Поэтому Терцо, наблюдая пристально за поведением партнера, продолжает растирать его забившиеся конечности, иногда сладко проводя ладонями по бедрам. Когда Кардинал почти оступился, чуть не угодив в королевство снов, мужчина резко убрал руки, словно пианист, окончивший игру. — Это было просто великолепно, Терцо. Благодарствую! Однако Вам действительно не стоило тратить время на меня. — Было? Мы только начали, Карди, — он не врал, поверьте на слово. — В самом деле? — Разве парочки забегают в постель лишь для того, чтобы поцеловать друг друга и вновь разойтись по своим делам? К тому же массаж — маленький презент за доверие. На ритуале такого не будет. Сейчас же мы приступим к основному действу. Крепкие пальцы Папы продолжают раздевать Кардинала. Сколько же служительниц или служителей (кто знает?..) мечтало об этом. В любом случае все они пролетели, как фанера над Парижем. Мужчина инстинктивно переворачивается. Данный маневр обошелся ему ой как дорого. Поскольку Копиа был скуп на слова, за него решил высказаться половой орган, выдающий истинный настрой обладателя с потрохами. Действительно, если бы член был стрелкой часов, показывал бы двенадцать ровно. Терцо как-то по-доброму усмехается, его забавит мысль о том, что, вероятно, у партнера такой стояк впервые за… год, два, жизнь? А глаза Папы — живописные фотокарточки, сделанные где-то на берегу каменистого моря и прикрепленные с обратной стороны хрусталиков. Кардинал даже подумал, что сейчас зрачки мужчины закрутятся в узор, какой он периодически видел на красно-белых леденцах, чтобы ввести того в транс. Впрочем, движения, манера общения и повадки Эмеритуса по правде могли загипнотизировать легко поддающихся воздействию особ. — Вам нечего бояться, Кардинал, — неожиданно монотонно произносит Терцо, разводя в позе для постера руки. — Пожалуй, Вы правы. Ничего не могу с собой поделать… — извиняясь за чрезмерную стеснительность, шепчет, словно больной лихорадкой, Копиа. И вот мужчина, будто испивший зелья смелости рыцарь, ме-е-едленно расставляет ноги в стороны. Папа, расправляя плечи Атланта, окутывает партнера вуалью тени, нависая сверху. Рука, которая идеально смотрелась бы на обложке журнала про часы для толстосумов, льнет к возбужденному органу. Копиа охает, точно обжегся о пламя ритуальной свечи, но не отстраняется. А Терцо и рад подобному роду реакции. Положа руку на выпрыгивающее из груди сердце, хочется сказать, что нередко Папа напоминал коллекционера. Вот только собирал на полочках он не бабочек или минералы, а людские эмоции. Он всегда вдумчиво и сосредоточенно наблюдал за собеседником, официантом в кафе или человеком из толпы, запоминая черты улыбки или дуги разочарования. И, по всей видимости, сейчас Терцо пополнил свою коллекцию. Уж больно живописным казалось ему смущение Кардинала! Ритмичные движения, скорее всего, списанные с темпа песни «Rats» одаривали член, запятнанный в природной смазке, достойным вниманием. И когда Копиа почти подошел к обрыву, готовясь упасть, Папа остановился. Черт! Будто с пластинки иглу убрали! Мужчина не больно надавливает на головку цвета заката, ставя своеобразную точку. — Как самочувствие, Карди? Готов к десерту? — Вы репетировали эти реплики? — Нет, они просто всплывают у меня в голове, словно некто пишет их за меня на бумаге языка. — Точно репетировали. Фразу Копиа точно ножницами перерезают посередине. Он не успевает договорить, как пальцы Терцо, обмакнутые в густую холодную субстанцию, оказываются внутри. Ха! А ведь столько предрассудков было… Вроде, не так плохо. До тех пор, пока Папа не начал двигаться. Мужчина отточил свои движения до идеала, отчего все происходило без малейшего изъяна. И только Сатане известно количество часов, проведенных Эмеритусом в постели с кем-то. Инородные предметы в неподготовленном нутре заставляли Кардинала чувствовать себя не в своей тарелке. Однако бессовестно было бы отрицать и факт того, что мужчина получал удовольствие от впервые открытых ощущений. Чувства были похожи на укус неизведанного тропического плода. Грудные прутья служителя, за которыми трепалась птаха сердца, гнулись в такт дыхания. Губы его были слегка разомкнуты, оголяя белые зубы в цвет кусочков сахара. Испарина на лбу доказывала немалый накал обстановки. Три пальца пока еще было рискованно пускать в ход (как двусмысленно, ха-ха!), поэтому Терцо щадяще гладит влажные стенки изнутри, с периодичностью в несколько секунд изображая жест «мир». Но когда сладостные стоны Кардинала стали менее резвыми, Папа предпринял рискованную попытку. С уст Копиа упала очередная высокая нота высококлассной певицы, и тело его подыграло: в приступе эпилепсии выгнулось, как лопнувшая струна. — Тише, Кардинал, тише. Ты можешь навредить себе. Сейчас пройдет, — одновременно с этой фразой Папа небрежно разливает, согласно ощущениям, целый графин смазки по промежности и бедрам. Судьбе постели не позавидуешь. Впрочем, многие бы заплатили за такое зрелище… Мысль о «неправильности» растворилась в толще сознания, точно капля красителя. Даже больше скажу: это противоречие добавило перчинки в акт любви и подготовки в одном флаконе. Строчки одной популярной песни великолепно описывают происходящее: «I feel something so right at doing the wrong thing, I feel something so wrong at doing the right thing». Теперь, когда покрасневшее то ли от стеснения, то ли от трения отверстие с легкостью принимало три пальца, Терцо мог знать наверняка: его партнер готов. Ремень блеснул рыболовным крючком в полумраке комнаты, внимающей происходящие события кротко и без остатка. Мужчина буквально выпрыгивает из брюк, сшитых по строгим меркам, также быстро он лишается и нижнего белья — кружевных трусов цвета воронового крыла — «Привет» от Омеги. Как говорится, всегда найдется рыба покрупнее. — Ровно то же самое будет происходить и на ритуале. Почти. Никаких сюрпризов, — успокаивает служителя Эмеритус. Углы бровей Кардинала еле-заметно ползут на север. — Начинайте же. Папа незначительное время прицеливается, а затем плавно погружается внутрь: сначала неглубоко, позволяя Копиа прочувствовать любовь сполна. Руки, в эту секунду напоминающие бахрому уютного шарфа, оглаживают ягодицы. Пока одна из ног Кардинала выпрямлена, вторую Терцо укладывает себе на бедро, предоставляя наилучший, по его мнению, обзор. В секунду на Папу со скоростью пантеры нападает непонятное наваждение, пнувшее его между лопаток и заставившее толкнуться глубже. От резкого и болезненного проникновения Копиа извивается, будто оборванный провод электропередачи. Но вскоре ток между ног рассеивается, Кардинал восстанавливает споткнувшееся дыхание. В знак благодарности за терпение Эмеритус награждает партнера поцелуем в коленную чашечку. Он не сразу отрывает изгибы губ: держит примерно секунд семь и крадучись отстраняется. Мужчина расползается в блаженной улыбке, но стоит ему поймать надменный взгляд, точно украденный с картины «Неизвестная», как выражение лица меняется на противоположное. — Грязно с твоей стороны, Карди, прикидываться не тем, кем являешься, — бросает, словно ненужную ветошь, Папа. — Я не единственный, кто выбрал такую тактику. Мне начать вспоминать Ваши с Омегой моменты единения? — Терцо, будучи обезоруженным, глупо улыбается. Еще никогда Штирлиц не был так близко к провалу. Механизм, напоминающий нечто из мира стимпанка, потихоньку затихает. (В отношении Папы подошло бы слово «машина», не путайте. Но изящная машина! Как какая-нибудь модель «Бугатти»…) Эмеритус совершает последние отчаянные движения внутри уже менее напряженного нутра. Он ставит точку в их сегодняшнем занятии, пятная Кардинала изнутри. Теплое семя, по температуре напоминающее топленое молоко, разливается по стенкам и свободному пространству, какого сейчас предостаточно. Копиа определенно не доволен подобным выпадом в его сторону, но и поделать ничего не может. Довольный сегодняшним актом любви Терцо падает рядом с партнером, раскидывая руки, как героиня песни «Mary On A Cross». Волосы его ныне напоминают наползающие друг на друга строчки стихотворения из черновика малоизвестного поэта. Одной рукой тот все-таки дотягивается до интимной зоны Кардинала, намереваясь свести его с остатков ума. Подушечки пальцев размазывают семя, смазку и масло по внутренней стороне бедра Копиа. Мужчина ежится. — До ритуала… — Эмеритус загадочно, как ловелас, смотрит в окно, будто на диске луны появились стрелки часов, — …осталось семь дней. Если Вам вновь понадобятся мои услуги, только скажите. Но ради приличия покричите на ритуале, при ином раскладе нам не поверят.***
— Поверят, — шепчет на грани слышимости Кардинал, пока его ведут к месту проведения обычая. Выкладка из камня под ногами ощущается так, точно это все происходит не по-настоящему. Мужчина чувствует, как его раздирают на куски глаза наблюдателей. Так и хочется пропеть: «Каждой ночью я на дне и в плену чужих свобод». Звериные зрачки цепляются отросшими черными когтями за оголенную плоть без намека на штрихи волос. Кажется, этот продрогший зал никогда не вмещал в себя сто-олько людей… Или это лишь иллюзия, создаваемая многообразием теней? Впрочем, от этого никак не легче. И все-таки Копиа приходится попрощаться с Гулями, старающимися не пересекаться с гвоздем программы взглядами. Их фигуры впитываются в гладкие булыжники пола, будто весенние ручьи. Кардинал быстро моргает, надеясь, что число желающих «поучаствовать в жертвоприношении» двоится, а то и троится в глазах! И ведь все разодеты в свои лучшие мантии и сутаны. На карнавал пришли или на поистине серьезное мероприятие? Композицию попугаев нарушает черно пятно, напоминающее плевок космоса — Сестра, держащая серп месяца, вернее изогнутый, странной формы нож. — Сегодня мы здесь собрались, чтобы стать свидетелями того, как Сатана взамен на несущественные дарования отплатит нам процветающим во всех смыслах годом. — Несущественные? — интересуется Кардинал. Вместо ответа его даже как-то грубо укладывают на ледяную поверхность глыбы, похожей на наковальню. Да, с Терцо в мягкой постели было куда приятнее. — Да начнется час нерушимых традиций! — с этими словами сестра передает орудие одному из Пап. Последнее, что способен выцепить Копиа взглядом — взволнованный лик Терцо, видимо, изображающего Мать Терезу. Эмеритус не обращает никакого внимания на гитаристов, теснящихся вокруг него. Кардинала это несколько подбадривает. Но еще больше позволяет поверить в лучший исход шепот Папы: «Спущу на вас Гулей, если что-то пойдет не должным образом». В эту секунду, пока мужские руки наигранно ласково гладят Копиа, ему хочется одного: стать фонарным столбом, чтобы никого больше не видеть из-под слоя листовок и объявлений о потерянных собаках. Всенижний его услышал и навеял невероятно правдоподобные воспоминания о той ночи. Так будет легче… И в доказательство сия он отдает всего себя. Всего.***