***
Он ни на секунду не сомневается в том, что нашёл своего мальчика. Не зря ведь ноги принесли его аж в Англию, хотя он ненавидит дождь, слякоть и унылые кирпичи монастыря, порог которого переступает сейчас в сопровождении аббата. Тот что-то без устали чирикает о том, как сильно он благодарен высокопоставленному господину за щедрое пожертвование. Они оба прекрасно понимают, что Юнги с высокой колокольни на расшаркивания — он здесь с одной целью, — а аббату просто нужны деньги. Он также прекрасно знает, что «мы потратим ваш клад на реконструкцию западного крыла, которое в позапрошлом году сгорело в пожаре» — это завуалированный способ сказать, что за своевременный взнос в поддержку процветания монастыря ему готовы простить что угодно. Или продать. Его интересует последнее. Они как раз заворачивают в клуатр, где их уже ожидают с двадцать мальчишек разного возраста — от совсем мелких до почти совершеннолетних, — которые в нетерпении мечутся по двору в ожидании почётного гостя. И им одного взгляда на пурпурный бархат мантии или золотое кольцо с рубином на его пальце достаточно, чтобы понять: это джекпот. Брать послушника себе в слуги — совсем не редкое явление. Это — дешёвая рабочая сила, особенно для тех, кого он видит здесь. Практически все из них сироты за редким исключением, и это — огромная честь прислуживать кому-то со статусом и состоянием. Кто даст кров над головой. Более-менее безопасные условия труда в доме, а не в поле, куда тебя гонят и в жару, и в морозы, и где оголодавшие волки с медведями быстрее среднестатистического мальчишки, который и без того недоедает и недосыпает. Среди них, конечно, есть и дети достаточно зажиточных вельмож, которых сослали сюда прислуживать Богу, потому что быть монахом — почётно. И выгодно. Можно за раз искупить грехи всей семейки, ведь каждому известно: в их время деньги не берутся из воздуха. А вот от незаконной торговли алкоголем, денежных махинаций или вымогательств — вполне. За это Юнги в своё время так сильно полюбил людей, двуличию которых не было предела. Вместо того, чтобы просто не грешить, те предпочитали на свой страх и риск запачкать руки, а потом отмаливать свои поступки часами, а иногда и днями, доводя всё это до абсурда. Ему нравится человеческий мир. Где ещё он найдёт столько грешных душ, особо их и не ища? — Маркиз Кармартен, — низкий голос аббата отвлекает его от расматривания послушников перед ним, и он не сразу понимает, что обращаются именно к нему. Назвал какое-то имя от балды, а потом тут же о нём забыл. — Маркиз Кармартен! Он переводит вопросительный взгляд на аббата. — Простите, что отвлёк, — тут же тупит взгляд тот, — но я хотел бы порекомендовать вам несколько послушников, которые спустя пару месяцев закончат службу здесь, и тогда вы сможете взять в слуги одного из них… — Не надо, — перебивает он, металлическим наконечником собственной трости указывая в толпу: — Мне нужен он. — О, — спохватывается аббат, жестом приглашая послушника выйти из строя, — у вас отличный нюх на талантливых и трудолюбивых людей. Джеймс — дарованный, и сейчас проходит службу у библиотекаря. Обучен чтению, письму и пению, не имеет дисциплинарных огрехов и… — Нет, — Юнги всё той же тростью приказывает вышедшего парня отойти в сторону, и тот беспрекословно делает шаг в сторону, открывая вид на того, кто ему нужен. — Вот того, блондина. По толпе проходит взволнованный шёпот, а сам аббат непонимающе хмурит брови, склоняясь к Юнги, чтобы тихо прошептать: — Маркиз Кармартен, при всём уважении, у нас есть много достойных кандидатов, которые в сотни раз лучше этого мальчика. К тому же, у них нет… — аббат на секунду торгуется с собой, будто решает как лучше сформулировать собственные опасения, а потом добавляет совсем тихо: — Таких недостатков. — Я недостаточно много заплатил? — ровно осведомляется Юнги. — Нет-нет, — спохватывается аббат, — именно поэтому я не хочу, чтобы вы потратили свои деньги на ветер, ведь я могу предоставить вам кого-то более способного… Юнги не слушает дальше, хотя мужчина очень настойчиво пытается переубедить его. Знал бы он, что никогда в своей жизни Юнги не был уверен так как сейчас, когда смотрит на сгорбившуюся фигуру перед собой. Ряса мальчишки вся в масляных пятнах — наливал масло в лампы незадолго до сбора. Светлые волосы спутаны, а на шее и щеках видны серые пятна — то ли земля, то ли сажа, — но при безобразном общем виде в глаза сразу бросается белоснежная лента, которой закрыты его глаза. Юнги не терпится заглянуть под неё. Но он не может, потому что он в святых стенах, и его силы здесь ограничены. Кроме того, если бы он мог просто взять и забрать его, то не стал бы тратить время на эти представления. Особенно, когда знает: его позвали, к нему обратились, его захотели увидеть, и если бы не эти тупые условности, которые им обоим требуется соблюсти, он бы уже давно наслаждался обществом этой души наедине. Но пока… — Я приду завтра, — говорит он аббату, — и принесу оставшуюся сумму. Введите его в курс дела и… — он в последний на сегодня раз окидывает взглядом замершую фигуру, и добавляет: — Приведите его в порядок. Смотреть тошно. И от его глаз не скрывается то, что когда аббат даёт команду разойтись для подготовки к вечерне, каждый из послушников считает своим долгом, проходя мимо, толкнуть ничего не понимающего парня то плечом, то и вовсе в спину, пока тот окончательно не теряется в пространстве, путаясь в рясе и бессильно падая на колени прямо на сырую землю. Аббат равнодушно смотрит на произошедшее и только разочарованно вздыхает.***
Следующего дня Юнги ждёт как собственного перерождения. Он так и не покинул территорию монастыря, всю ночь и половину следующего дня проведя под стенами того. Всё пытался уловить отголоски своего мальчика: тихий шёпот или отчаянную мольбу. Втягивал воздух в лёгкие, пытаясь среди тысячи запахов найти родной, пока те не начало жечь, но и это не принесло успеха. И это… обескураживает. То ли Юнги ошибся с самого начала, то ли чужая душа испугалась, что ей так быстро ответили, и ушла в подполье. Он ставит на второе. Его мальчик не был из робкого десятка, но это только потом. Наедине, в мягком свете свечи, когда он умолял Юнги забрать его с собой. А в начале всё всегда одинаково: робкие намёки, неверящие взгляды и подстёгиваемое любопытством желание узнать, что же будет, если оступиться всего лишь разок. Он сыто щурится, вспоминая былые деньки, наполненные чистой похотью и грехопадением. Как же он по ним соскучился. В церкви прохладно несмотря на обилие факелов и канделябров, которые освещают ту по периметру. На него со всех сторон смотрят замершие в немом благоговении статуи, и в какой-то момент это начинает раздражать до той степени, что он тычет средний палец в сторону первой попавшейся, криво усмехаясь в ответ непроницаемой каменной маске. Даже если могла бы — не ответила, слишком правильная. Послушник — теперь уже официально его, у него даже бумажки есть, — стоит на коленях перед алтарём, бубня себе под нос молитвы на латыни. До того скучные и невыразительные, что Юнги едва не проваливается в сон, но прервать не смеет. Ему разрешили встретиться именно в церкви только при условии, что он даст послушнику закончить молитву, потому что он «должен искупить собственные грехи прежде, чем отбыть из монастыря». Юнги не стал уточнять, что никуда никого увозить из монастыря не собирается, но ради встречи здесь решил последовать просьбе. К тому же, ему совсем немного интересно что у этого мальчика за грехи такие, которые ему нужно отмаливать даже сейчас. И это становится очевидным достаточно быстро. Над ним нет палки, но он всё делает из-под неё: слова тихие и безэмоциональные, будто он просто пересказывает свой день; тело обмякшее и уставшее, будто одна только мысль вновь обратиться к Богу лишает его всех сил. Но душа… беспокойная, мечущаяся в клетке из ребёр в непонимании почему ей так тесно в этом теле. В чужом теле. Изувеченном саркофаге, который всеми силами пытается удержать то, что ему не принадлежит. А сколько в ней злости… Юнги удовлетворённо мурлычет, немного съезжая по скамье вниз и широко расставляя ноги, когда чувствует единственный, но такой манящий всполох злобы где-то совсем рядом — протяни руку и дотронься, — но собственную сжимает на колене, чтобы не начать действовать раньше времени. У него ещё будет возможность. А пока он вскидывает затуманенный взгляд на одну из статуй, плотоядно улыбаясь той. В этот самый момент его послушник подаёт голос: — Вы во мне дыру прожжёте, — и это не звучит вопросительно или смиренно. Это претензия. Ему предъявили претензию. Юнги в восторге. — Как тебя зовут? Послушник поднимается на ноги, оборачиваясь туда, где по его ощущениям находится источник голоса. — Лука. Это не твоё имя. И тело не твоё. И Юнги не терпится встретиться с тем, к кому он пришёл на самом деле, а не с этой жалкой пародией на когда-то самого желанного человека в его жизни.***
Его зовут Чимин. Они познакомились в восьмом веке, когда Юнги впервые после долгих лет ступил на Землю. Прежде его абсолютно не привлекало общество людей, потому что он находил их жалкими, мелочными, ноющими по поводу и без мешками с костями. В целом, его мнение и сейчас не особо поменялось, но теперь жить среди людей он выбирает осознанно. И причина этому — Чимин. Он всегда был его причиной. С тех самых пор, когда Юнги обнаружил себя блуждающим на берегу реки Ярлунг в полнейшем одиночестве. Ему было до того скучно, что он ежедневно терроризировал бедных рыбаков из ближайших поселений, насылая на тех кошмары, в которых частенько фигурировал и сам, принимая свой излюбленный образ человека с головой ворона верхом на чёрном волке. Это должна была быть его последняя ночь среди людей, прежде чем вернуться в родные адские пенаты, но в сновидениях случайного подростка он наткнулся на него. Вернее, на воспоминание о нём: молодом белокуром мальчике в кашае шафранового цвета, поливающего клумбу на входе в монастырь. Юнги нашёл его достаточно быстро, благо монастырь находился в паре километров, и повадился ходить туда каждый грёбанный день в надежде увидеть того, чей образ преследовал его с тех самых пор. Сначала он злился, потому что этот парень, кем бы он ни был, заставил Юнги поменять свои планы. Он об этом, разумеется, не знал, но демону это вовсе не мешало заведомо проклясть того на несколько поколений вперёд. Потом он злился из-за того, что искомый объект нездорового интереса так и не попался ему на глаза, хотя прошло три с половиной месяца с того злополучного сна, который и открыл Юнги факт существования послушника. А когда он его всё же встретил, то разозлился настолько, что в тот день от остановки сердца во сне скончались сразу пятеро человек в соседнем поселение: такие жуткие сны он послал им, будучи не в силах совладать с собственными эмоциями. Чимину исполнилось восемнадцать, и в этот же день он принял обеты генина. Юнги был вне себя от ярости. У него было столько планов на этого мальчишку, столько уверенности в том, что он сможет совратить чистую душу и заработать себе адские баллы, что поражение далось ему с трудом. А ведь он даже не успел начать битву. Все знакомые демоны его отговаривали. Советовали не связываться. Куда ему, молодому демону, на счету которого было не больше тысячи погубленных душ, тягаться с кем-то вроде тибетского монаха? Юнги считал, что заимей он в своём списке кого-то вроде Чимина, это автоматически вознесёт его на пъедестал в глаза архидемонов. Самый быстрый способ продвинуться по карьерной лестнице. В целом, он был прав. Только какой ценой? Хотя спроси его кто о том, жалеет ли он, что изначально связался с Чимином, он бы с уверенность сказал — нет. Он бы сделал это снова. И снова. И снова. Потому что они по-прежнему здесь, Чимин по-прежнему взывает к нему сквозь века, а колесо сансары по-прежнему не сбавляет оборотов, заставляя их находить друг друга каждый грёбанный раз. У него ушло несколько лет на то, чтобы прибрать душу к себе. Он перепробовал всё: приходил в кошмарах, потом во снах поприятнее, потом — в очень приятных, после которых Чимину приходилось отмаливать те образы, которые не действовали на его душу, но вполне — на молодое, полное сил и желания тело, которое он не мог контролировать во сне. Приходил в образах девушек. Потом парней. Но как бы сильно не старался, даже в забвении молодой монах выбирал чистоту духа, отказываясь от сладкого искушения. Хотя чего ему это стоило? Это ведь сон, никто бы не узнал. Спустя год безрезультатных действий Юнги настолько вымотался придумывать всё более новые и более извращённые образы, чтобы соблазнить Чимина, что в конечном итоге наплевал на всё и пришёл как есть. В реальности. Скрупулёзно выстроил свой человеческий образ, опираясь на то, какие видения вызывали у монаха яркие эмоции, и пришёл к тому, который и носит уже столько веков в человеческом мире. И который в итоге принёс ему успех. Припёрся в монастырь, с порога заявив, что хочет посвятить свою жизнь религии. Слабоумие и отвага — всё, что ему было ведомо на тот момент, к тому же, перед приходом туда он десять раз облился кипятком из адского котла, чтобы никакая зараза к нему не прилипла. Мало ли чем эти религиозные фанатики промышляют в стенах монастыря. В наставники ему достался совершенно другой человек, что не помешало Юнги быстренько подсуетиться и обратить внимание Чимина на себя. Они встречались на медитациях по утрам. До завтрака молодой монах любил прогуливаться в тишине по пешеходным дорожкам монастыря. Юнги тоже. Чимин стоял в первом ряду во время групповых пений писаний. Юнги тоже. По вечерам Чимин раздавал милостыню у ворот монастыря. Юнги тоже. Ни у кого не возникало вопросов, почему молодой монах так быстро нашёл язык с новым послушником. Они были одного возраста — по крайней мере на вид, — и им было о чём поговорить. Чимин без умолку рассказывал о том, как прекрасна жизнь, ограниченная пятью обетами, а Юнги, разумеется, очень сильно интересовал третий по счёту — тот, в котором ни до свадьбы, ни после неё ни-ни. Когда он впервые поднял эту тему, мол, как тебе вообще, малыш, живётся спокойно, когда оргазмы проходят мимо тебя, Чимин зарделся и промолчал. Когда Юнги спросил во второй раз, молодой монах тактично съехал с темы, уверив, что его выбор осознанный и взвешенный. А потом он на свой страх и риск закинул удочку, сказав, что до прихода сюда уже кое-что попробовал. С деревенским парнем. Наплёл с три короба о том, что поэтому и оказался в монастыре, ведь прелюбодеяния со своим полом и вынудили его искать искупление в религии. Это было пиздец как рискованно, ведь Чимин мог нажаловаться на него. Его бы не просто выперли из монастыря, а, скорее всего, убили бы мучительной смертью. Но что сделал его мальчик, в котором Юнги никогда и не сомневался? Правильно. Однажды Чимин поднял эту тему сам. Комнатка у него, как и у любого другого монаха, была до беспредела тесной, и Юнги готов был терпеть муки нахождения в этой коробке только из-за того, что обычно они медитировали вместе. А в таком ограниченном пространстве не грех жаться друг к другу плечами, чем он и пользовался бессовестно сейчас, голой коленкой задевая чужое бедро. — Я много думал о том, что ты сказал, — внезапно говорит Чимин. Они провели за медитацией добрых полтора часа. Юнги в это время ушёл в свои фантазийные дали о том, кто же был этим ужасным человеком, придумавшим кашаю, ведь та намеренно не скрывает от него острой ключицы молодого монаха, к которой он возвращается взглядом из раза в раз, когда они оказываются наедине. — Если хочешь пристыдить, то не нужно, — повержено сообщает ему Юнги, вкладывая столько раскаяния в эти слова, сколько в целом не надеялся наскрести в своей чёрной душонке. — Я и сам корю себя каждый день за ужасные вещи и мысли, которые одолевали меня в тот момент. Ответа не следует какое-то время, и ему думается, что опять облом — этот парень и правда не так прост, как он думал, — но в какой-то момент Чимин подаёт голос. И тот звучит так тихо, будто сами стены способны наслать на них проклятие в этот момент. — Я хочу с тобой кое-чем поделиться, потому что ты поделился со мной. О. Юнги нравятся совместные секретики. — Обещаешь, что никому не скажешь? — Чимин строго смотрит на него из-под нахмурившихся бровей. Всё, что угодно, если отдашь мне свою душу. Но в ответ он просто кивает. — В общем… — молодой монах на секунду отводит взгляд в сторону, ища поддержки у луны за окном, а потом тихо говорит: — Иногда мне снятся сны. Юнги едва удерживается от разочарованного вздоха. — Всем снятся. — Нет, не такие, — отрицательно качают головой в ответ. — Мне снятся очень непристойные сны. Всё в Юнги мгновенно подбирается, и он с затаённым дыханием ожидает откровений. Он ведь не бросил терроризировать Чимина влажными фантазиями во сне, просто немного сбавил обороты и теперь искренне рад, что его старания не остались без внимания. Мелочь, а приятно. — С мужчинами, — вздыхает Чимин в итоге, ища поддержки в лице Юнги, а тот только и может, что сидеть с каменным выражением лица, иначе напугает того мерзкой ухмылкой, которая так и просится наружу. Юнги не просто ликует, он в экстазе. Всё внутри него вибрирует от восторга, потому что ему, наконец, воздалось. Все эти образы, которые приходят к Чимину во сне, ведь не такие уж и простые. И каждый имеет определённое сходство с реальным Юнги. Он несколько лет программировал чужое сознание на то, что произойдет в итоге, и сейчас едва ли не пухнет от радости из-за того, что Чимин решил поделиться с ним таким. Личным, греховным, опасным. Он оценивает возможности? Прощупывает почву? И пусть сходят нахуй все, кто твердили ему, что Чимин ему не по зубам. Половые отношения для монаха в принципе являются нарушением обета, но мужеложство… — Зачем рассказываешь об этом? Монах неопределённо пожимает плечами. — Говорить об этом — не грех. Вот я и подумал, что если ты расскажешь мне как ужасно это было, моё подсознание перестанет подсылать мне эти мерзкие видения. Знал ли Чимин о том, что Юнги прекрасно владеет языком, и дело прежде всего в том как мастерски он умеет придумывать истории выгоды ради? Остальные премудрости он покажет ему позже, а пока… Пока он ограничивается небольшой интерлюдией. Аперитивом, чтобы посмотреть как быстро Чимин проглотит наживку. И он рассказывает. Не упускает ни одной детали, в красках описывая и то, как ощущаются под пальцами грубые мужские черты, и как сладок на вкус чужой язык, и как мелодичны эти стоны, которые проникают если не прямиком в сердце, то под кожу точно. Говорит долго и с упоением, описывая каждую сцену, которую молодой монах когда-то видел в своих снах. И в каждом его слове, в каждой детали — будь то упругая ягодица в ладони или влажный язык на коже, — есть образ Чимина. Всё, что он хотел бы сделать именно с Чимином. И даже если сознание монаха пока противится, то душа восхищённо трепещет, отзываясь на каждую фразу. Юнги всё чувствует, видит Чимина насквозь, даже если тот пока боится показать своё истинное «я». Так проходит ещё один год. Год историй. Год, когда они проводят вечера за медитациями, а ночи — погружаясь в эти рассказы. Чимин каждый раз говорит «Это для того, чтобы я никогда не забывал как ужасно всё то, что ты говоришь», а Юнги даже не нужно стараться, чтобы переубеждать его в обратном. Потому что Чимин делает всё сам. Сам просит начать говорить, сам же задаёт вопросы, и сам же говорит «Да», когда Юнги предлагает показать. Для наглядности. Чтобы молодой монах не просто на словах понимал как это ужасно, а ещё и удостоверился в этом на деле. Логика Чимина понятна только ему, когда он разрешает Юнги нырнуть ладонями под рясу, чтобы с нажимом провести от щиколоток вверх к бёдрам. Юнги стоит на коленях, в то время как молодой монах возвышается над ним, и сама поза требует продолжения, но они оба по-прежнему в одежде, а по-настоящему насладиться ощущением тёплой кожи под ладонями мешает всё та же кашая. Но Юнги рад. Непозволительно счастлив от того, что Чимин просто разрешил прикоснуться к себе. — Ну как? — демон поднимает затуманенный взгляд наверх. — Никак, — тихо шепчут в ответ. Маленькая врушка. Юнги давно уже промышляет подобными делами, чтобы понимать, когда и правда «никак», а когда его пытаются в этом убедить. «Никак» настолько, что он в порыве доказать обратное поддаётся вперёд, лицом впечатываясь в чужой пах. Тот судорожный вздох, который в этот момент издаёт Чимин, он будет помнить всегда. Осознание полной капитуляции. Бесславной кончины всего святого и непорочного, что когда-то жило в молодом монахе до того самого дня, пока Юнги не решил вмешаться. И когда он погружается в разгорячённое, трепещущее под собой от возбуждения тело, то за миллиардами вспышек, мелькающих перед глазами от удовольствия, не замечает, что на него больше не смотрят с поволокой. На него смотрят с ужасом. — Твои глаза… — тихо блеет Чимин, своими тоненькими ручками упираясь в широкую грудь Юнги в попытке оттолкнуть. — Нравятся? — губы растягиваются в плотоядной улыбке, а потом он склоняется ниже, обжигая ушную раковину монаха горячим дыханием. — Когда смотришь в них, видишь себя, подставляющего свой аппетитный зад? Два ядовито-красных зрачка смотрят внимательно, наблюдая за тем, как Чимин пытается отстраниться. Уйти, убежать, прекратить это всё, но уже поздно. Потому что его душа, сколько бы не рвалась прочь, не угонится за телом, которое без остатка отдаётся на растерзание Юнги. Просит, умоляет глазами не трогать его, но изо рта вылетают только стоны и рванные вздохи. Лицо кривится в отвращении, а руки крепко обнимают в ответ, привлекая ближе. Слёзы текут по щекам, но язык настойчиво отвечает, когда Юнги с упоением вылизывает чужой рот, едва не задыхаясь от удушающей необходимости доломать те остатки праведности, которые ещё остались внутри Чимина. И когда он кончает, содрогаясь от оргазма и сжимаясь вокруг члена, Юнги думает, что победил. Думает, что его личный бастион только что пал, расстелился у его ног в покорном согласии. В ожидании неизбежного. Как же он ошибался. Чимин вылетает из-под него пулей, когда Юнги, не до конца отошедший от собственного оргазма, теряет бдительность. Ему удаётся нагнать взбешённого монаха практически моментально, припирая того к двери. Ну уж нет. Он так долго шёл к этому и не намерен больше отступать, когда дело, считай, уже сделано. — Куда-то собрался? — чинно интересуется, рассматривая перед собой напуганное лицо. — Пусти, — Чимин звучит и в половину не так грозно как хотел бы, держа перед собой свою кашаю как щит. Тоненький и хлипкий, как и сам Чимин сейчас, когда Юнги вжимается в него всем телом. — Тебе же понравилось, — говорит со знанием дела, ладонью шаря по оголённому бедру. — Подо мной давно не стонали так сладко и самозабвенно. — Я никогда не прощу тебе этого, — одними губами шепчут в ответ. Юнги кажется, что Чимин готов разрыдаться в любую секунду, и только в этот раз он смилостивится над чужой психикой, делая шаг назад. Чимину предстоит очень многое переосмыслить, и у них ещё будет время поговорить о том, что теперь в действительности будет значить «никогда» для осквернённой души. — Что — это? Ты сам попросил. — Ты соблазнил меня! — Чимин вспыхивает моментально. Все маски, которые он так бережно цеплял на себя, слетают в одночасье и так резко, что Юнги даже немного теряется, не ожидая того, как быстро эмоции монаха меняют свою полярность. — Мерзкое адское отродье! Ты втёрся ко мне в доверие, воспользовался мной и теперь смеешь говорить, что я сам попросил?! — Такие правила, ничего личного, — равнодушно пожимают плечами в ответ. — Ты будешь гореть в аду! — Это ты будешь гореть в Аду, — с нажимом говорит Юнги. — Тебя будут давить каменные стены, перемалывая тело в фарш. В тебя будут втыкать тысячи раскалённых копьев, пока пламя не пойдёт из носа и рта. Ты будешь срывать голос от непрекращающихся воплей… И с каждым сказанным словом лицо Чимина искажается от страха. — Что трясёшься? Думал, писания врут? — усмехается он, рывком выдёргивая несчастную ткань из чужих рук. Он должен видеть Чимина такого: прекрасного в своей наготе, опороченного, хорошенько вытраханного с засосами по всему телу и розовыми линиями от ногтей, а не стыдливо прикрывающегося тупыми тряпками. — Рассказать, что там делают с такими прекрасными мальчиками как ты? — Ты не можешь… — обессиленно шепчет монах, пытаясь прикрыться хотя бы руками, но Юнги уже тут как тут, льнёт кожа к коже, вдыхая аромат секса, который так потрясающе идёт Чимину. — Я могу забрать тебя с собой, — со знанием дела говорит он, ласково касаясь губами скулы. — Могу защитить тебя от них всех. Будешь только моим. Я буду любить тебя так как ты захочешь, сколько ты захочешь… Чимин, разомлевший в объятиях, прерывисто вздыхает, когда Юнги мягко прикусывает мочку уха, продолжая нашёптывать: — Ты же видел, как тебе понравилось то, что я делал с тобой. Как ты прижимался ко мне, открывался мне, поддавался мне. Как ты хотел, чтобы я сделал с тобой всё то, что ты видел в своих снах… Чимин резко дёргается в сторону, в неверии пытаясь понять смысл сказанных слов. — Это ты слал мне все эти ужасные видения! Ты это подстроил с самого начала! Но прежде чем Юнги удаётся хоть что-то возразить, он слышит резкое: — Я никогда… слышишь? Никогда не соглашусь пойти с тобой. И пусть я застряну на миллиарды лет в «непрекращающейся нараке», но меня ты не получишь! Это не так работает. Юнги уверен в этом, поэтому и спокоен как удав, когда Чимин в чём мать родила выскакивает за дверь. Он остаётся дожидаться его в его же комнате до самого утра, потому что больше тому и некуда вернуться. Техническое «да» у него уже есть, к тому же, Чимин ведь не самоубийца, чтобы вместо приятного общества Юнги соглашаться на бесконечный ужас нараки. Не самоубийца же? Вот только к утру его настигает весть, что у берега Ярлунга нашли утопленника. Стоит ли говорить, что их первое расставание прошло так себе? Как и все последующие, но с каждым разом душа Чимина покоряется ему всё быстрее. В последний раз — двадцать пять лет назад, — на это ушло не больше недели, хотя несколько веков назад на всю ту же процедуру у него бы ушли месяцы, если не год. В этот раз ему и стараться в общем-то лень, потому что это чисто формальность. Они оба знают это, да только упрямый Чимин никак не хочет принять тот факт, что где бы ни была его душа, в кого бы она не переродилась, он найдёт её. Глупо думать, что он потратил столько времени, чтобы сейчас просто отказаться. К тому же, чисто технически душа Чимина всё же попала в ад, за что ему прилетел нехилый бонус за совращение и доведение до самоубийства. Но кто же знал, что этого всё равно недостаточно, чтобы полностью засчитать ему победу. Обычно всё было иначе. Все предыдущие отдавались ему как душой, так и телом, но только этот упрямец потрахался на шару, а потом свинтил в ад и подал на бюрократическую ошибку, согласно которой принадлежал Юнги только наполовину. Вот так Юнги узнал о том, что бюрократия Ада нуждается в собственном аду, а Чимин — тот ещё волк в овечьей шкуре.***
— Лука. Юнги морщится, поднимаясь на ноги, и послушник безошибочно определяет источник звука, поворачиваясь к нему полностью. Он сцепляет руки в замок и низко склоняет голову в знак уважения, потому что так следует вести себя по отношению к людям с высоким статусом. Значит ли это, что этот мальчик действительно испытывает к нему уважение? Отнюдь. — Почему именно я? Да как тебе сказать. Потому что ты мой? Потому что тебе не место среди святых стен, когда ты только и думаешь о том, какой бы грех сотворить с самим собой? Потому что, взывая к Богу, ты просишь не об отпущении, а о забвении? Потому что всё святое покинуло тебя уж как с десяток веков назад, а ты всё пытаешься строить из себя непонятно что? Юнги не знает на чём остановиться. — У тебя проблемы, — говорит он как само собой разумеющееся. — Я люблю решать проблемы. Послушник на секунду дёргает головой, будто собирается возразить, но в итоге говорит другое: — Человека вашего статуса не должны беспокоить проблемы незнакомых людей. — А тебя не должно беспокоить то, что беспокоит меня, — беззлобно парирует он, делая пару шагов навстречу. Ему так хочется сгрести в охапку языкастого мальчишку и заставить покориться здесь и сейчас, и не делает он это только потому, что больше мазохистического желания мотаться за чужой душой по всему миру ему нравится смотреть, как тот сам льнёт к нему стоит только поманить пальцем. — Тебе же хочется выбраться отсюда? Он всё узнал у аббата. Этот несчастный семнадцатилетний мальчик потерял в пожаре всю семью, отделавшись только ожогами да потерей зрения, когда пытался выбраться через окно. Стекло не выдержало жара и треснуло прямо в лицо ребёнку. С тех пор он живёт здесь и каждый день молится за упокой своих родных, да только Юнги знает: нихера он не за их упокой молится. За свой собственный. Под рясой он прячет шрамы, и те не такие уж давние. Прячет ожоги, которые получены не двенадцать лет назад в пожаре, а позавчера, когда послушник прижигал кожу на груди свечой. Ребёнок, которому не объяснили, что он не виноват в смерти своих близких. Калека, который съедает себя изнутри, потому что считает, что сделал что-то настолько греховное, что Бог унёс не только его зрение, но и любимых. Его научили молиться, но не научили прощать. Других послушников, которые задирают его, потому что он немощный инвалид. Инфирмария, который зовёт мальчика в медицинское крыло под предлогом необходимых осмотров. Как будто сам послушник не слепой, а глухой, и не слышит, как монах-священник передёргивает на голого парня, пока тот стоит в чём мать родила на холодной, каменной плитке. Вот вам и пресловутая религия, во имя которой Чимин когда-то отдал свою жизнь. Не захотел оставаться с Юнги, который только и делает, что таскается за этим неугомонным. Они бы уже давно могли не_жить долго и счастливо, наслаждаясь друг другом буквально в любом уголке этого мира. Но нет. И сейчас, стоя рядом с послушником, у Юнги едва не сводит скулы от сладкой злобы, которую источает немощное тело перед ним. Оно хочет исчезнуть, самоуничтожиться, даря себя по кусочку каждому, кто только захочет, потому что считает, что не имеет права на большее. Оно верит во все эти учения о Боге, чистоте духа и воздаяниях, но при этом этот маленький червячок внутри него изо дня день подначивает сделать шаг в сторону. Просто посмотреть. Просто убедиться, что он на правильном пути, свернув с которого ничего интересного он там не найдёт. Проблема в том, что этот мальчик сворачивал с пути не раз. И каждый раз он берёт на себя всё больше, поднимает ставки, убеждается, что теряет слишком много, пока остаётся в заточении лживых стен монастыря, внутри себя, неспособный дать отпор другим, но и беспомощный перед искушением. — Другие послушники говорили, что знатным хозяевам не нужен инвалид, если только вы не хотите надругаться надо мной. — Посему живущие по плоти Богу угодить не могут, — бормочет Юнги себе под нос, усмехаясь прямолинейности послушника. Он жалуется или надеется? — Это всё, что тебя интересует? Мальчишка на секунду сомневается, мельком оглядываясь по сторонам, будто и правда может проверить, есть ли в помещении кто-то кроме них двоих, а потом серьёзно заявляет: — Хочу знать как вы выглядите. И когда маленькая, огрубевшая от постоянной физической работы ладошка ложится на его щеку, Юнги готов завыть раненным зверем и упасть на колени, лишь бы побыстрее выкорчевать из этого тела то, что принадлежит ему. Ему не терпится запустить острые когти в чужую грудину, разрывая плоть и ломая кости, только чтобы наконец прикоснуться к вожделенной душе. Пальчики скользят по скуле, очерчивая контур, и он смиренно ждёт, пока послушник наиграется, бесцельно елозя по лицу. Трогает разлёт бровей, спускается к переносице лёгкими поглаживающими движениями, и в итоге полностью накрывает щеку Юнги ладонью. Подушечка большого пальца ненавязчиво касается края нижней губы, и видят и эти статуи, и боженька, что послушник сам суёт руку в пасть голодному зверю. Юнги остаётся только слегка повернуть голову и плотно обхватить губами фалангу, завлекая во влажный плен своего рта. Он самозабвенно посасывает палец, подушечка которого приятно давит на язык — это точно намеренно, — и ему хочется верить, что послушник сейчас сгорает от желания увидеть как хорошо чужие губы смотрятся вокруг этого пальчика. К его удивлению, тот не бежит, сломя голову на другой конец церкви, пока Юнги позволяет себе эту маленькую шалость, вдоволь наигравшись и выпуская палец изо рта с характерным чпоком. В ответ — кривая ухмылка. Ухмылка, блять. — Вы красивый, — говорит мальчишка полушёпотом, растирая остатки слюны с пальца по его нижней губе. Дразнится, не понимает, что тем самым подводит Юнги к тому, что его терпение лопнет быстрее, чем он планировал изначально. Нетерпеливый демон — жестокий демон, разве их не учат этому в своих писаниях? — Ты это понял по форме моего языка? — Юнги давит насмешливую улыбку, которая с каждым движением пальца по губам становится всё плотояднее. — Вот здесь, — ладонь исчезает с щеки, и ему остаётся только разочарованно вздохнуть, но в следующую секунду указательный палец тычет ему чуть выше брови, — у вас шрам маленький. Милый. Милый. Пора заканчивать с этим цирком. — Покажешь мне свои шрамы? — елейно интересуется он, и реакция послушника не заставляет себя ждать. Тот мгновенно отдёргивает руку, будто только что обжёгся, неловко пятясь назад, пока не оступается, натыкаясь на каменную ступеньку у алтаря и неловко шлёпаясь на пятую точку. Юнги уже тут как тут, нависает над ним, не прикасается, но обозначает своё присутствие. Он близко, тяжело дышит мальчишке на ухо, давая понять, что куда бы тот сейчас не дёрнулся — его поймают. Поймают и сожрут. — Не так страшно совать пальцы мне в рот, но страшно показать шрамы? — насмешливо выдыхает Юнги на ухо. — А инфирмарию показывал. Неужели больше по нраву раздеваться перед сморщенными стариками, нежели передо мной? Не бойся, я не разочарую. — Как вы… — Слушай сюда, мальчик, — перебивают его. Голос Юнги громыхает сверху, застревая в самых тёмных и холодных уголках церкви, куда не доберутся даже укоризненные взгляды мраморных статуй, замерших в тревожном ожидании, — тебе здесь не место, и ты прекрасно это знаешь. Думаешь, я не знаю, что творится в твоей миленькой головке? Не знаю, что ты мечтаешь сжечь этот монастырь дотла со всеми лживыми послушниками, которые пинают и опускают тебя при первой возможности? Псевдосвятошами, прикрывающимися религией, но не прикрывающих взгляд, когда они облизывают тебя похабными взглядами? Нравится знать, что на тебя дрочат старики? Хочешь знать, в каких красках они представляют тебя — маленького, слепого мальчика, который и отпираться не станет, потому что будет думать, что на всё воля Божья? — Но вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас. Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его, — шепчет послушник себе под нос, неловко прижимая сжатые в кулаках руки, будто намерен пойти в атаку стоит только Юнги сделать одно неверное движение. — А если Христос в вас, то тело мертво для греха, но дух жив для праведности, — заканчивает за него Юнги, с интересом оглядывая перепуганное лицо напротив. — Ты же не веришь в это. — Уйдите… — надломенно просят его. — Вам здесь не место. Эти стены не для вас, вы не найдёте здесь того, что ищите. Прекрасная попытка. Твёрдая пятёрка. Знал бы кто как часто он слышит эти слова. За столько веков можно было бы придумать что-то поинтереснее, а то вечно никто из них ни в чём не виноват. — Я уйду, — легко соглашается он, делая вид, что губы послушника не поползли на долю секунды вниз от разочарования, — но прежде должен спросить: зачем служить кому-то, кто отнял у тебя так много? Никакого ответа не следует, да ему и не нужно. Он уверен, что у послушника не найдётся никакой причины, потому что с каждым годом, проведённым здесь, он всё больше убеждается в том, что настоящей причины у него нет. Не страшно поддаться искушению, страшно признаться самому себе, что тебя столько лет просто водили за нос. Тратили твоё время, загоняли в выдуманные рамки, навязывали несуществующую реальность. — Мы можем снять её, — предлагает он, легко подцепляя пальцем край белой ленты, закрывающей глаза, на что послушник мгновенно вскидывает ладонь, испуганно прижимая ткань к лицу. — Не надо… — Они были красивыми, — задумчиво сообщает Юнги. — Знаешь, что говорят о людях с зелёными глазами? Они очень принципиальны и не могут мириться с обманом. Ты не должен мириться с той чушью, которую тебе пытаются навязать. — Прошу, — на выдохе шепчут ему в ответ, — я больше никогда не допущу крамольных мыслей. Если вы пришли, чтобы наказать меня, то я готов молиться вдвое чаще, чтобы очистить свою душу от скверны. Я… — послушник на секунду замирает, видимо, сомневаясь в том, стоит ли говорить дальше, но он настолько напуган перспективой почувствовать на себе божественное наказание, будто не делал для этого абсолютно всё возможное. — Я накажу себя! Юнги с интересом выгибает бровь. — Я приму пост! Буду голодать, пока тело и душа не очистятся. Буду молиться днями и ночами, пока язык не начнёт заплетаться, и даже тогда буду молиться про себя. Я попрошу приора выпороть меня розгами до тех пор, пока не смогу не то, что сидеть, но и лежать… Юнги на это только закатывает глаза. Как будто послушник не спит и видит, как розги оставляют на молодой, нежной коже алые раны, сочащиеся сукровицей. Он бы и сам на это посмотрел, если бы не понимал, что то, что другие действительно бы посчитали наказанием, для этого мальчишки — детская шалость. Поэтому у Юнги есть другая идея, которую он спешит озвучить, когда наклоняется ближе, достаточно, чтобы их дыхания смешались, но по-прежнему недостаточно, чтобы свести его с ума от искушения. — Я приду послезавтра, — говорит он тихо, убеждаясь — мальчишка весь обратился в слух, не смея даже дышать сейчас с ним одним воздухом. — Послезавтра я спрошу тот же вопрос. Ответишь честно — я подарю тебе то, что ты хочешь больше всего на свете. Соврёшь — каждый в этой дыре узнает, о чём ты думаешь в действительности, когда считаешь, что никто за тобой не наблюдает. В ответ — поражённый вздох, а после крупная дрожь прошивает послушника, когда Юнги костяшкой указательного пальца ведёт по вмиг побледневшей щеке. Тем не менее, первоначальная робость сходит на нет уже в следующую секунду, чем заставляет уже самого демона удивлённо хмуриться, когда послушник говорит: — Я хочу видеть с кем имею дело до того, как отвечу. Даже так. Наглый мальчишка решил ставить свои условия? Пусть. Сам же об этом пожалеет. — Ладно, — просто отзывается он. — Ты увидишь. Только не говори потом, что не просил этого.***
Говоря «я приду послезавтра» он, разумеется, не имел ввиду то, что оставит послушника в покое на целые сутки. И уже в следующую ночь находит себя подпирающим каменную стену одной из монастырских пристроек. Послушнику выделена самая крайняя угловая комната, потому что он не может спать в общей спальне с другими ребятами как ввиду своих физиологических особенностей, так и потому, что другие послушники задирают его, пока не видит никто из монахов. Не сказать, что мальчик страдает без повышенного внимания к своей персоне, сполна наслаждаясь тем, что в собственной маленькой комнатушке, расположившись на циновке и укрывшись какой-то грязной тряпкой, которой наверняка лет больше, чем самому послушнику, тот не спит в эту дождливую ночь. Юнги, честно говоря, уже немного заебался наматывать круги вокруг пристройки в ожидании, когда послушник всё же решит отойти ко сну. Но когда глаза того закрываются, он в ожидании вскидывает взгляд на крошечную дыру в стене, которая и служит окном. Обычно он приходит уже во снах, но для такого знаменательного случая решает, что больше нет смысла оттягивать то, что в любом случае произойдёт. Душа послушника уже готова, её просто нужно забрать. Послушник беспокойно вертится в кровати, пытаясь найти удобную позу, но каждый раз, когда его сознание уже готово выключиться, мозг продолжает посылать один и тот же образ, настойчиво просящий не прогонять его. Этот образ с каждой секундой становится всё реальнее, обретая человеческие черты. Сначала размытая фигура неловко замирает в углу помещения, но чем больше послушник всматривается в неясный образ, тем больше деталей способен увидеть. Полностью обнажённое тело расслабленно опирается спиной о стену, демонстрируя рельефный торс, когда легко отталкивается от стены и подходит ближе. Страх охватывает послушника всего на пару секунд, пока он не вспоминает, что это — не более, чем очередная фантазия его засыпающего сознания. Такие приходят к нему практически каждую ночь, но только сегодня эфемерные фрагменты близости, о которой он фантазировал многие годы, становятся настолько реальными. Он сдёргивает с себя тонкое покрывало и может поклясться, что ощущение чужих рук на себе настигает его моментально, хотя непрошенный гость по-прежнему в паре шагов и подходить не собирается. Вместо этого он просто смотрит, обласкивает взглядом угловатую мальчишескую фигуру и шумно тянет носом воздух, когда мальчишка присобирает тонкими пальчиками ткань своей ночнушки, позволяя краям подняться и оголить бледное бедро. Фантазия. Никто не отчитает его за безобидную фантазию. Никто ведь не может заглянуть в его голову? Поэтому он позволяет себе полностью избавиться от ночнушки, наслаждаясь тем, как внимательно на него сейчас смотрят. Ему нравятся эти взгляды. Все они: и престарелого инфирмария, который, как и говорил этот странный мужчина вчера, дрочит на него, и этой фигуры, которая в ожидании дальнейших действий сделала шаг вперёд, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Он, может, и не знает как выглядит, но не раз касался себя, исследуя собственное тело единственным доступным способом. Ему кажется, что если на него дрочат — значит он не так уж и плох собой. Ему льстит, что помимо стариков на него загляделся кто-то такой знатный как его будущий господин. Спать на циновке ужасно, поэтому вместо неё он представляет себе мягкие одеяла своего будущего дома. Господина, который постучит к нему поздней ночью, когда отведённая слуге комнатка будет освещена одной единственной масляной лампой. Он уже будет готов. Будет мягко водить маленькими ладошками по телу, демонстрируя господину соблазнительные изгибы собственного тела. Он будет стоять вот так же, как и эта фигура, пожирая взглядом каждый миллиметр обнажённой кожи, пока послушник будет выписывать узоры на собственном животе, дразнящими прикосновениями спускаясь всё ниже. Господин сделает ещё пару шагов к нему, опускаясь на колени у кровати и неотрывно наблюдая за тем, как мальчишка нерешительно кружит пальчиками по паху, не смея пока прикоснуться к себе, но и не закрываясь, демонстрируя, как сильно его будоражит сложившаяся ситуация. — Покажи мне себя, — попросит господин, и только тогда послушник скользнёт ладонью на член, крепко перехватывая тот у основания. Он чувствует чужую ладонь, накрывающую его, хотя в действительности фигура не делает никаких движений. Но он уверен, что будь это правдой, господин обязательно бы прикоснулся к нему. Помог. Показал как нужно ласкать себя, как бы он хотел ласкать послушника, если бы мог, и поддаётся. Ведёт ладонью по члену вверх, наслаждаясь тем, как чужая ладонь крепко и уверенно двигается, заставляя вторить заданному темпу. Юнги по ту сторону стены прижимается щекой к камню, жмурясь от похоти, волнами разливающейся вокруг него. Дождь нещадно барабанит по металлической крыше. Он промок до нитки, но не сделает отсюда и шага, пока не получит желаемого. Лезет в собственные штаны, пережимая стоящий колом член у основания, потому что неровен час — он кончит и сам от того, сколько порочности есть в этой душе. Она рядом, так близко, и он скребёт обугленными пальцами по стене в попытке добраться до неё, рыча от невозможности сделать это всё с послушником наяву. Огладить шероховатой ладонью головку, круговыми движениями лаская чувствительную плоть. Скользнуть пальцами к мошонке, собирая яички в горсть. Двинуться дальше, дразня разгорячённую кожу эфемерными прикосновениями, пока подушечка указательного пальца не наткнётся на сморщенное колечко мышц. Послушник замирает на секунду в нерешительности, и тогда господин обязательно повторит ему: — Покажи мне себя. Один палец. Достаточно всего одного пальца, который мальчишка незамедлительно проталкивает в себя. Он уже делал так. Юнги знает, что делал, но всё равно обескураженно вздыхает, чувствуя, как трепещет чужая душа от томительного желания почувствовать в себе не только собственные пальцы. Как послушник шире разводит ноги и прогибается в пояснице, демонстрируя фигуре — и Юнги вместе с тем, — как плавно палец исчезает в его заднице. А потом ещё и ещё, и вот уже мальчишка сладко стонет, насаживаясь на палец и вместе с тем двигая второй ладонью по члену, пока Юнги под дождём обессиленно рычит, и, не стесняясь, дрочит себе прямо там, под проливным дождём, под окном комнаты, в которой он так хочет оказаться сейчас, но святые стены не дают ему такой возможности. — Сука, блять, какой же ты сладкий, — цедит сквозь сжатые зубы, упираясь лбом в стену и с оттяжкой двигая мокрой ладонью по члену. — Я доберусь до тебя, Чимин. Доберусь и сделаю с тобой такие вещи, которые не снились во влажных снах даже самым падшим душам. Будешь умолять меня оставить тебя в покое хотя бы на секунду. Будешь раздвигать передо мной ноги, стоит мне только бросить на тебя мимолётный взгляд. Я ведь знаю, какая ты сука, Чимин-а. Как ты любишь мой член, как ты веками садишься только на мой член… Слова, сказанные с неприкрытой агрессией, звенят в затуманенном сознании послушника, когда он в последний раз резко насаживается на палец, позволяя сперме разлиться по подрагивающему от оргазма животу. Мальчишка тонко скулит, глотая стоны, пока Юнги своих не стесняется, порыкивая от удовольствия, когда кончает следом и устало приваливается плечом к стене, пряча полу опавший член обратно в штаны. Невозможность прикоснуться к чему-то настолько прекрасному и в то же время порочному выматывает из него все силы. Он подставляет лицо под холодные капли, сыто жмурясь и отмечая, что свет в окошке послушника уже не горит. Правильно. Пусть поспит. В последний раз.***
Каменные статуи опять уставились на него с осуждением. Честно говоря, в этот раз ему даже не хочется дерзить тем, ведь он уже победил. Доказательство этому — послушник, замерший перед ним. Они опять в церкви и в этот раз ему не нужно притворяться кем-то другим. Ему не нужно делать вид, будто он не понимает какие цели преследует мальчишка, когда сам кладёт руки на широкую грудь Юнги. Он всегда всё делает сам. И сколько бы Чимин не твердил ему, что он — всего лишь жертва обстоятельств, попавшая в ловушку злобного демона, иногда Юнги всё же склоняется к мысли, что дела обстоят ровно наоборот. Если бы Чимин дал ему хотя бы шанс, то увидел бы, что Юнги уже давно не бегает за ним просто для того, чтобы затащить в ад. Тем более, все плюшки за тот раз он уже получил. — Ты подумал над моим вопросом? — спрашивает он, накрывая чужие ладони своими. — Хочу знать ваше имя прежде чем отвечу. — Не слишком ли много условий? Мальчишка ничего не отвечает, лишь сильнее впиваясь пальчиками в твёрдую грудь, и у демона вроде как нет другого выхода. Он наклоняется ближе, желая, чтобы искомое имя не было услышано этими стенами, но попало прямиком в сердце послушника, и горячо шепчет на ухо: — Маркиз Андрас. — Великий маркиз, — в неверии шепчут в ответ, — шестдесят третий Дух, под управлением которого находятся тридцать легионов Духов. Ангел смерти и демон хаоса, проводник в потусторонний мир и покровитель войн. Приятно, когда сделали домашнее задание. — Он самый, малыш, — легко соглашается демон, добавляя: — Для тебя просто Юнги. Имя, которым он представился в их первую встречу много веков назад. У него за столько лет на Земле было много имён и лиц, но это — единственное, которое он посчитал нужным сохранить. Для Чимина. — Хочешь взглянуть на меня? — А вы можете? — голос послушника звучит обеспокенно, но не потому, что присутствие демона пугает, а потому что он думает, что Юнги не способен сдержать данное обещание. Глупенький, своим обещаниям демон верен уже очень много лет. — Если ответишь на вопрос, — напоминают ему. Ещё одна пауза. Которой Юнги пользуется, чтобы взять послушника за руку и повести того к пресвитерию, где располагается алтарь. Мальчишка лёгкий как пушинка, когда Юнги в одно движение усаживает того на каменный постамент, бесцеремонно разводя ноги и устраиваясь между них. — Так что? — он с задумчивым видом водит указательным пальцем по острому подбородку послушника, с удовольствием отмечая, что тот больше не стремится убежать от прикосновений. — Я не думаю, что найду здесь то, что ищу, — очень размыто. Юнги недовольно цокает. — Попробуй ещё раз, — советует он. — Последняя попытка. — Хочу с вами! — тут же выпаливает мальчик. — Не боишься? — утробно мурлычет на ухо, ладонями с силой сжимая острые коленки послушника, когда тот, почувствовав непозволительную ранее близость с мужчиной, стремится свести ноги. — Я… — прерывистый вздох, и мурашки ползут по чужой коже, когда Юнги обхватывает мочку уха губами. — Тот, кому я молился все эти годы, никогда не отвечал мне. Если он существует… — Он существует, — перебивает Юнги, в перерывах между словами оставляя на шее послушника влажные поцелуи. — Если существую я, то и он тоже. Но пока он смотрит на вас всех свысока и плюёт на ваши молитвы, я даю вам то, к чему вы так отчаянно взываете. Вы всегда хотите то, что не можете себе позволить, это в человеческой природе. Я — твой Бог, малыш. И прежде чем послушник находится что ответить, Юнги впивается в его губы, моментально проталкивая язык в рот, как только мальчишка поражённо выдыхает от внезапного напора. Послушник абсолютно не умеет целоваться, что и не удивительно, но это абсолютно неважно, потому что демону всего лишь нужно попробовать на вкус щепотку неверия. Та сладкой патокой оседает на его языке, проникает в самые тёмные уголки давно пропащей души, пока он с упоением вылизывает чужой рот и тянется пальцами к белой ленте, без раздумия стаскивая ту. Глаза — зеркало души. В зелёных глазах напротив плещется непонимание, когда послушник промаргивается несколько раз, неверяще оглядываясь по сторонам, прежде чем остановить свой взор на Юнги. — Тебе идёт, — говорит он, а потом резко дёргает мальчишку на себя, разворачивая и заставляя грудью примкнуть к алтарю. Перед мальчиком сейчас статуя Иисуса Христа, на которою Юнги заставляет его посмотреть, когда кладёт ладонь на голову, несильно оттягивая за волосы. — Посмотри кому ты молился столько лет. Камню. Он наклоняется вперёд, прижимаясь грудью к спине под собой, пока свободной ладонью нашаривает край рясы, чтобы дёрнуть ту вверх. — Он никогда не дал бы тебе то, что сделал я, потому что ему нет до тебя дела. Он упивается вашей верой, но никогда не даст ничего взамен, потому что нет никого двуличнее самого Бога, — продолжает шептать на ухо, ладонью оглаживая скрытую под рясой ягодицу. — Поэтому помолись мне, малыш, ведь я заслужил это. И послушник молится. Когда Юнги сдёргивает с него нижнее бельё, продолжая припирать к алтарю, послушник шепчет себе под нос: — Исповедуем и оплакиваем наши бесчисленные грехи и беззакония, соделанные нами во всякое время мыслью… — тихо шепчет он, прерываясь только тогда, когда Юнги бесцеремонно проталкивает ему в рот два пальца, чтобы смочить те слюной, прежде чем проводит ними между ягодиц послушника, который на такое действие отзывается сдавленным охом. — Не отвлекайся, — советует он, вместе с тем проталкивая один палец внутрь. С этими ощущениями мальчишка уже знаком, поэтому он не стремится быть предельно аккуратным, проталкивая палец практически до основания. — Я ни с кем… — Я знаю, — заверяет он и вновь наклоняется к чужому уху, приободряюще прикусывая мочку. — Расслабься, я сделаю так, что ты захочешь добавки. — … словом и делом против Твоего Божественного величия, вызывающие на нас Твои справедливые гнев и негодование, — мелодия для ушей. Юнги прикрывает глаза на секунду, ловя момент и купаясь в собственном величии, а потом проталкивает внутрь второй палец, чем заставляет послушника коротко дёрнуться и попытаться уйти от незнакомого и пока что вряд ли приятного чувства. Ему не дают этого сделать, потому что Юнги держит его за бедро, мерно двигая пальцами до тех пор, пока первый стон не срывается с чужих губ. Такой искренний, мелодичный и сладострастный, что Юнги чудом удаётся сдержать себя, чтобы не войти в послушника прямо сейчас. В конце концов, ему нравится, когда удовольствие получают оба. — Мы искренне раскаиваемся, — второй стон настигает его практически сразу, когда демон удачно поворачивает пальцы, нащупывая заветную точку внутри. Послушник давится воздухом, но продолжает через силу: — И всем сердцем скорбим о наших беззакониях… Забавно. Нет ничего более богохульного, чем стоять с разведёнными ногами и налитым кровью членом в то время, как демон ритмично растягивает его под себя. А потом Юнги так кстати вспоминает, что для полноты картины ему не хватает одной маленькой детали. И цепляет взглядом заветную мирницу. Миро блестит на пальцах и пахнет благовониями, когда Юнги зачёрпывает добрую часть масла ладонью, размазывая ту между чужих ягодиц. Вот теперь оно. Даже если послушник думал дать попятную, теперь в любом случае не выйдет. Узнай кто, что его не просто трахали в церкви перед взором Христа, но ещё и использовали для этого освящённое масло, его сожгут заживо. Не то, чтобы он очень сильно волновался о дальнейшей судьбе мальчишки. Юнги свободной рукой стаскивает с себя штаны, распределяя остатки масла по собственному члену и поднимает взгляд на статую Христа. — Мы печалимся, воспоминая о них, и не можем понести их невыносимое бремя, — шепчет мальчишка в тот момент, когда Юнги плавно толкается в растянутое нутро, продолжая сверлить взглядом каменный анфас. Послушник сжимает руки в кулаки и затихает на несколько минут, пока Юнги медленно входит до упора. Глаза закатываются сами собой от ошеломляющей тесноты, но тело под ним на удивление расслабленное. Будто уже знает, что так и должно было произойти, принимает его без вопросов и сожалений, мирится с новым укладом, поддаётся и покоряется ему. И вновь содрогается от удовольствия, когда демон делает пару коротких, отрывистых толчков, укладывая ладонью мальчику на поясницу. — Продолжай, — просит он, плавно раскачивая тело на алтаре. — Помилуй нас, помилуй нас, милосерднейший Отче, ради Сына Твоего Господа нашего Иисуса Христа, — сбивчиво лепечут в ответ, перемежая слова с короткими, тихими стонами, будто послушник всё ещё боится с головой окунуться в те ощущения, которые ему дарят. Пусть. Юнги встряхивает головой, смахивая с лица мешающиеся волосы, и отпускает себя. Трахает послушника как в последний раз — в целом, недалеко от правды, — нещадно вбивая разомлеевшее тело в твёрдый камень алтаря, упиваясь умоляющими нотками в чужом голосе. — Прости нам прежде соделанное нами, — это послушник уже выстанывает, потому что Юнги находит ладонью его член, подстраивая движение в такт толчкам. Он уверен, что мальчишка сейчас сходит с ума от вожделенной близости и не понимает как вообще мог допустить одну только мысль о том, что по своей воле хотел отказаться от чего-то такого. Он уверен, что послушник сейчас мог бы позволить ему абсолютно всё. Реши он натянуть его рот на член до тех пор, пока мальчишка не начал бы корчиться от нехватки кислорода, ему бы это позволили. Пригласи он своих друзей-демонов, чтобы пустить его по кругу — ему бы позволили. Начни он снимать с послушника по кусочку, обнажая сочащуюся кровью плоть, пока трахал бы его в таком же остервенелом темпе — ему бы позволили. — И даруй нам всегда служить и благоугождать Тебе в обновлённой жизни, — звучит надломлено, а потом тело в его руках выгибается, натягивается как струна, вот-вот готовая лопнуть, и ему на ладонь оседают молочно-белые капли под акапеллу тонкого, надрывного скулежа, эхом долетающего до ушей глупых, безмолвных статуй, которые смотрели и в упор не видели сколько порока таится в этом хрупком теле. — К чести и славе Твоего имени, — заканчивает мальчишка совсем тихо, обессиленно опадая на алтарь. Юнги плавно выходит из него, с задумчивым видом пальцами размазывая по чужой промежности сперму, вытекающую из опороченного нутра и думает, что это того стоило. Он помогает послушнику подняться, усаживая того на алтарь, и долго и мокро выцеловывает сухие, обкусанные губы, не забывая при этом коситься на безмолвный камень перед собой, скалясь в поцелуй. Он ведь говорил, что уже победил. — Что дальше? — робко спрашивает послушник, когда Юнги уже собирается уходить. Демон подцепляет пальцами белую ленту, которая теперь ненужной тряпкой валяется на полу, и говорит: — Возьми подлиннее.***
Сигарета тлеет в пальцах, и он с задумчивым видом наблюдает за тем, как края той на секунду вспыхивают ярко-рыжим и тут же гаснут от внезапного порыва ветра. Он у той же самой таверны, с которой и началось это приключение, стоит на крыльце в ожидании, пока тот, за кем он пришёл, не явит на свет свой не такой уж святой лик. Стоит долго и, честно говоря, уже немного подустал. За его спиной внутри помещения очередная драка — так всегда бывает, куда бы он не пришёл, — и судя по всё более редким и заметно притихшим переругиваниям, внутри осталось не так много людей, которые ещё способны дебоширить, попавшие в радиус хаотичной энергии демона. Юнги поднимает взгляд в сторону тропинки, ведущей на холм к монастырю, и внутренне весь подбирается. Чимин. Его любимый мальчик бредёт вниз в своей шафрановой кашае, нисколько не стесняясь бросать в сторону Юнги злобные, ненавидящие взгляды. — Сколько можно?! — не стесняясь вложить в интонацию весь свой гнев, спрашивает он. — Столько, сколько потребуется. — Может, хватит? — звучит на повышенных тонах, и Чимин тут же осекается, потому что рядом с ними проходят две девушки. — Слышала, что в монастыре произошло? — спрашивает одна, и вторая тяжело вздыхает в ответ, поражённо качая головой. — Кто бы мог подумать… Такой молодой мальчик был. Слышала, что его нашли повешенным на балке. На ленте, длинной такой, белоснежной. Девушки удаляются восвояси, а Юнги переводит гордый взгляд на Чимина, мол, да, это был я. А что он ему сделает? — Сколько раз я умер? — Семьдесят один. — И предыдущие семьдесят раз не дали тебе понять, что я не желаю тебя видеть? — Что поделать. Жить без тебя не могу. — А я с тобой жить не могу, — язвительно шепчут в ответ, а потом Чимин внезапно выдыхается, и его напускная агрессия сходит на нет, когда он говорит: — Куда теперь? — Не знаю, — беспечно пожимает плечами он. — Не хочешь в Испанию? — В прошлый раз меня назвали еретиком и сожгли на костре. — Не нужно было трахаться со мной в скриптории, — довольно тянет Юнги, вспоминая былые деньки. В тот раз Чимин работал переписчиком в стенах Лейре, и они так увлеклись друг другом, что опрокинули чернильницу, навсегда испортив несколько древнейших рукописей. Чимин за это поплатился жизнью, а человечество — несколькими историческими фактами, вполне способными поменять ход истории. Но что печалиться о былом? У них всего лишь пара дней на то, чтобы насладиться обществом друг друга. Если Чимин и в этот раз не даст своего согласия, его душа, не принятая ни Адом, ни Раем, переселится в кого-то другого, и история повторится. — Ладно, — вздыхают удручённо, — Испания так Испания. Юнги сыто лыбится.