немилый принц.

Он вернулся разбитым, потерянным, оглушенным и свёрнутым в узел — так ощущались первые несколько дней прибывания Дэвида Мэйсона в их квартире. Дэвид ходил по комнатам и коридорам молча, трогал книги, прощупывал корешки. Открывал их — читал полстраницы и возвращал на полки, следом кивая самому себе. Двадцатилетний солдат выглядел так, словно видел сам ад — и всё это после первого задания. Алекс в то время много пил. Кажется, они с Вудсом никогда не упускали возможности пропустить по паре бутылок, но всё в этот раз иначе — они с сыном остались наедине. Так близко, как никогда ещё не были. Но в вечер пятницы случилось то, к чему Алекс не был готов никогда в жизни. Он привык к слезам в детстве Дэвида, привык видеть ноющих и хнычущих зелёных солдафонов в армии — он привык ко многому. И к таким взглядам, и к вою, и к депрессиям и пост-травматическим расстройствам. Но он никогда в жизни не смог бы привыкнуть к своему собственному сыну, содрогающемуся от рыданий. В этом он никогда не сможет сомневаться — и смеха чужие слёзы вызовут больше. А вот слёзы родного Дэвида — нет. Младший ходил по квартире, трогал старые кассеты. Он рассматривал радиоприёмник так, будто мог что-то с ним сделать, но не мог понять — что именно. Он заходил на кухню и рассматривал ножи. Наклонял, следил за потоком отражений и света. За игрой солнца — утром, за закатными лучами — вечером. Ночью — за тем, как свет лампы над кухонным столом блестит в лезвии. Вернувшись со службы, Дэвид изменился. В нём ещё оставались нити, по которым Алекс бы дошёл до глубины его страданий, но сын просто не давал этому случиться. До определенного момента. — Пап… Шепот не разбудил Алекса сразу; он повернулся на другой бок в постели, уснувший в одежде после очередной посиделки с Фрэнком. Дэвид присоединился к ним, с готовностью обсуждал события прошедшей командировки, делился успехами и неудачами. Широко улыбался, такой другой, но всё-же похожий на отца. Ночью всё кажется громче, но Алекс многого не уловил, не услышал. Он спал слишком крепко, чтобы услышать, как сын передёргивает затвор пистолета, чтобы уловить из ванной горестные всхлипы. Чтобы услышать молитву. — Алекс… — сдавленно звучит уже возле уха, и тогда старший поднимается. Сначала он озадаченно бродит взглядом по сыну — высокому, слишком высокому, стоящему чёрным силуэтом возле кровати. Затем выдыхает — видит пистолет, крепко сжатый в руке. — В чём дело, Дэвид? — заранее уготовленная строгость утекает по горлу противным привкусом тревоги. Сын молчит. Он вертит в другой руке записку — и это Алекс улавливает. Края замяты, ей уже достаточно времени. — Дэвид. — Я хочу уйти. — говорит тот, следом утирая в сгибе локтя лицо. Он одет в футболку и штаны — всё так же, как и на ужине. — Уволиться? — хрипло спрашивает Мэйсон, но Дэвид машет головой. Он присаживается на край кровати, подминая под собой матрас. — Нет. Уйти. На долю секунды Алексу кажется, что сын просто хочет уехать из дома. В другой штат, может — страну. Закончить службу. Он в глубине души надеется, что именно это в голове младшего, но следом всё понимает. — Сядь. — говорит он поникшим голосом. В голове множество решений, сделанных и нет. Целые потоки воспоминаний, боли и отчаяния. Погибшая жена — мать Дэвида, столько лет армии, столько войн и печалей. Потерь, оплакиваний и похорон. Мэйсон не позволит этому случиться. — Я не буду тебя хоронить. — говорит он самому близкому человеку на планете, а тот просто кивает, словно ждал такого ответа. Был к такому готов. — Я знаю, пап. «Кольт» в руке Дэвида зажат немыслимо сильно. В лунном свете, текущем из окна, всё ясно и видно. Комната светится им. Она отливает серебром. — Ты не знаешь. Ты меня не слушаешь. Я тебя не буду хоронить. У тебя не будет ни могилы, ни надгробия. Дэвид снова кивает. Как болванчик, одурманенный и отчаявшийся, он кивает и кивает и кивает. — Пап, я понял. Я понял. Далее тишину разрывает всхлип и сдавленный глоток. Дэвид рукой, сжимающей записку, вновь вытирает слёзы. Алекс смотрит на него беспристрастно, стараясь выудить всё до конца. Он молится. Снова молится. Его молодая копия плачет. Рассыпается перед ним, как карточный домик. Дэвид плачет, захлебывается тихо — дрожит. — И кто тебя похоронит? — шепнул вопросительно Алекс, ощущая, как его больше ничего не держит. Он моргает, позволив себе протянуть руку к груди парня. Сжать его жетоны, вернуть их под футболку. Провести ладонью, ткнуть пальцем в ложбинку меж ключиц. Дэвид держится, не издаёт ни звука. Он сидит так, что рука с пистолетом свисает с согнутой коленки. — Кто тебя похоронит, малыш? — Алекс разрешает себе. Он называет сына так, как обычно называют отцы маленьких детей, когда успокаивают их. Он ненавидит себя, как родителя, и именно этой ночью разрешает себе сломаться. — Пап… Дэвид опускает голову, когда ладонь отца сжимает его запястье. Одним движением давит так, что пальцы безвольно разжимаются и выпускают оружие. Алекс двигается ближе, забирая пистолет, другой рукой поднимая подбородок ребёнка. Ребёнка, который его почти точная молодая копия. — А если так? — Алекс приставляет ствол к собственной голове. В глазах Дэвида вспыхивает ужас. Первобытный, оглушающий. — Нет. — А в чём разница? Победа. Дэвид не знает. Он не видит разницы, и это разрывает в нём одну из связующих нитей. Алекс в смятении улыбается. Он не понимает, что происходит, но Дэвид приближается, пуская руку по шее отца. Он прижимается к его лбу своим, дышит тихо и сдержанно. Мэйсон откладывает оружие так, чтобы Дэвид не дотянулся. Руки сына тепло обнимают уже со второй стороны, скользят по бритому лицу и греют кожу. Неправильное движение оборачивается катастрофой. Дэвид целует его сомкнутыми губами. Как маленький. Алекс с ужасом, таким же, который лишь несколько секунд назад наблюдал в глазах сына, зажмуривается. Будто его действительно сейчас пристрелят. — Помоги мне избавиться от этого. — просит Дэвид, но Алекс молчит. Он даже не дышит, когда пальцы младшего преследуют мурашки до затылка. Там они сжимаются, а Алекса бросает в пропасть — глубокую, ледяную. Она ворует у него последнее. — Так нельзя. — наконец-то хрипит Мэйсон. Он не противится, когда вторая рука сына пускается в волосы, прочёсывает стрижку, но тело отзывается. Тело его предаёт. Он говорит, что нельзя, но сам разрешает. Открывает рот, размыкает губы, тянется за продолжением. Дэвид поднимается, становясь на колени, и обнимает сильнее; обе руки обхватывают шею и голову старшего, крепко прижимают к себе, заставляя любить так, как «не положено». Алекс обнимает сына за туловище, сгребает в пальцах футболку, сам прижимается спиной к изголовью кровати. Дэвид проводит по губам языком, заставляя Мэйсона почти злобно шикнуть. Жест отражается в нём стыдом и горечью. — Пожалуйста… — просит парень, и большим пальцем освобождает закушенную губу Алекса. Совсем недавно он хотел покончить с собой. Он пришёл к нему целенаправленно, держал в руке пистолет, проливал слёзы. Он был решим и готов — готов до тех пор, пока Алекс не вернул его в реальность. Это всё усложняло. Вся жизнь стала в миг немыслимо тяжелой, обреченной, гнусной сукой. Алекс отдал всё, что у него было. Отдал, хотя держался до последнего. Дэвид всхлипнул, когда язык столкнулся с языком отца. Он часто и прерывисто задышал, и Алекс поспешил отдалиться, чтобы нахлынувшее на тело возбуждение ушло, но оно лишь разрасталось, оглушало звуками. Грохочущее сердцебиение, щёлкающие в потёмках поцелуи, жадные вдохи, благодарный Дэвид, расцеловывающий лицо мужчины. Алекс дотянулся до «Кольта» и швырнул его на пол. Грозный удар о паркет оповестил его о том, что теперь все были в безопасности. В иллюзии, которую он так долго выстраивал, была брешь — и она оказалась фатальной. И теперь до неё не было никакого дела. Он подался навстречу, широко хватаясь в поцелуе и жёстко, неожиданно даже для себя, прижимая сына ближе. Алекс готов был пожертвовать душой за то, чтобы Дэвид был счастлив. Чтобы никогда не видеть блеска «Кольта» во тьме комнаты. Чтобы Дэвид никогда больше не рассматривал в кухонных ножах солнечные блики, мечтая о том, как скоро он закончит с этим… навсегда.