Чудовище

      Слуги кружат, стараясь подобрать царице достойные украшения. На золотом блюдце преподносят ровные жемчуга, нанизанные на тонкую леску, яхонты, обрамлённые серебром, сияющие алмазы и яркие камушки, названия которым Чу Ваньнин даже не знает. Он растерянно кивает на какой-то вариант — ему безразлично, что именно сегодня наденут на него. Так же это было и вчера, и позавчера, и неделю назад. Он смутно помнит, когда его действительно радовали украшения и собственное отражение в зеркале. Верно, ещё до свадьбы. А может и в свадебный день, когда он был уверен, что ему жених достался добрый да ласковый. Когда он ещё по глупости верил, что улыбка с ямочками — самая искренняя и только для него.       Ах, не был бы он таким наивным, небось, не разочаровался бы. Да только участи невесты царя не избежать: сундуками с золотом за него выкуп давали. Знал ли он, что царство у царя мёртвое? Что в навьем мире жить ему, среди слуг, которые и воли-то своей не имеют? Что дворец на костях стоит, а по небу черны вороны кружат? Что за бессмертного ему замуж идти? Знал бы, не пошёл. Что, конечно, глупости, потому как не знает Чу Ваньнин того, кто был бы к нему так добр (и не добр — тоже), кроме Мо Жаня. Самого Кощея, который богам вызов бросал. Который в клетке жар-птицу держит да которому мост через реку Смородину не страшен. Который цветок папоротника украл. Которому сам водяной царь дары носит. От мыслей о свершениях Мо Вэйюя по спине пробегают мурашки. И к чему ему понадобился Чу Ваньнин? Жар-птица и та красивее. Характером только не задалась. Да он сам-то не лучше. И заметил это царь, раз милости его лишил. Нет, живёт Ваньнин как настоящая царица: и яства заморские, и украшения сияющие, и шелка тонкие — все для него. Да только муж холоден… И груб. Чу Ваньнин не знает, что ему спокойнее: когда он совсем не приходит к нему или когда приходит и обходится с ним, как с вещью.       Пошёл замуж за чудовище — не жди, что отношение человеческое будет.       — Пошли вон! — прикрикивает он на глупых марионеток, прекрасно зная, что они послушаются царицу. Прекрасно зная, что наступающий на бессмертных узнает. Зная, что сам придёт. Чу Ваньнин кидает в особенно медлительную девушку жемчужные бусы-трехрядки, но она закрывает дверь, а бусины рассыпаются по полу, словно не драгоценные вовсе, — Не приходите ко мне со своими глупостями! Видеть не хочу! — он срывается на бездушных слугах, но только расстраивается и злится больше от осознания того, что они не боятся его гнева, потому что вообще ничего не чувствуют.       С живыми Чу Ваньнин так не обошёлся, их бы жаль было. Но они и не довели бы его до гнева — развлекли беседой, отвлекли от полчища мыслей. Хоть одну ему живую душу, хоть одного собеседника, кроме жестокого мужа, ему бы и дышать легче стало в мрачном дворце. Но здесь как специально из живых только птица-оборотень, которая и смотреть на него не хочет.       Чу Ваньнин чувствует обиду. Но опускается на колени и начнет собирать разбросанные жемчужины, словно ему есть дело до беспорядка в горнице. Нет, не так это, но тоску проще унять, когда руки работают. Спокойнее всяко. Можно сделать вид, что увлёкся работой и не слышишь жёстких шагов за дверью. Будто дрожишь от старания, а не от предвкушения и страха. Ему, вообще-то, совершенно не страшно. И вовсе он не дёргается, когда дверь резко распахивается. Первыми Чу Ваньнин видит сапоги из жёсткой черной кожи и алую подкладку мантии. Он какое-то время сидит — не поднимает глаз, зная, что, увидев Мо Жаня, он не сможет больше так глухо злиться на обстоятельства.       — Зачем шумишь? С тобой недостаточно обходительны? — в комнате звенит голос Мо Жаня, отражаясь от холодных стен и высоких потолков. Чу Ваньнину всегда было некомфортно здесь из-за этого эха. Он не поднимает взгляда, хоть и слышит, что сегодня муж не зол и скандала не будет, если Ваньнин выразит почтительность. О, он не зол. Но снисходительный тон его голоса звучит ещё хуже, чем возможная ярость.       — Чудовище, — шепчет Чу Ваньнин, прекрасно зная, что Мо Жань не услышит. Он испытывает горечь на языке, но очень боится, что если муж переспросит, то придётся отвечать. Ваньнин боится, что он ответит честно и ухудшит своё положение.       — Что ты говоришь? — Мо Жань подходит ближе, и его пальцы обхватывают подбородок Чу Ваньнина, вынуждая наконец-то поднять взгляд. Он чувствует себя уязвленно, стоя на коленях перед мужем, но не может подняться и исправить положение. Бусины высыпаются из его рук, когда он забывает о том, что их нужно держать.       Мо Вэйюй смотрит на него сверху вниз своими красивыми глазами. Он всё так же прекрасен: его бессмертную красоту не трогает течение времени или глубокие душевные терзания. В отличие от Чу Ваньнина, который за эти несколько месяцев наверняка подурнел, хоть и раньше не отличался удивительной красотой. Зачем же он нужен Мо Жаню? Если бы существовала хоть одна, пусть даже самая малая вероятность того, что это из-за любви, Чу Ваньнин, наверное, позволял бы с собой так обращаться. Он бы всё простил за прозрачную иллюзию любви.       — Скажи, моё чудовище, любишь ли меня? — унизительно. Он не всхлипывает, не кричит, говорит твёрдо и уверенно, но его руки дрожат. Чу Ваньнин позволяет себе наглость — сжимает в руках длинные подолы одежды Мо Жаня, прижимаясь к его ногам. Он слышит от него удивленный вздох, видит, как хмурятся его красивые брови и спешит закрыть глаза. Не злости чужой боится, нет. Но того, что в чужом взгляде отразится презрение. Что слишком очевидным будет ответ на зависший в воздухе вопрос. Ещё и с тем, что не имел права Чу Ваньнин такое спрашивать.       Мо Жань отпускает его и, кажется, собирается отклониться, но Чу Ваньнин удерживает крепко и прижимается к его бедру. Холод кожи бессмертного чувствуется даже через дорогой атлас.       — Скажи и не обманывай! — он перебивает его, стремясь предостеречь от неправильного ответа, который бы не улучшил ничего, но ранил бы. Сильно ранил. Чу Ваньнин не боится за свое тело, но ему очень жаль своё сердце, — Слова не утаи. — говорит он совсем тихо, слыша своё неспокойное дыхание навзрыд. Кажется, по щекам стекают горючие слёзы, но Чу Ваньнин не успевает задуматься о них.       Мо Жань молчит. Не двигается. Это продолжается минуту, две… Чу Ваньнин даже задумывается о том, что он, верно, сошёл с ума и на самом деле он в комнате и вовсе один. Вот смех-то — бьётся сейчас в истерике, а его и послушать некому, кроме марионеток за стеной. От этих мыслей он горько всхлипывает, почти стонет от обиды. И в этот момент из его рук вырывают ткани чужих одежд. Ваньнин поднимает взгляд, растерянный, он правда поверил в то, что выдумал себе присутствие мужа. Но вот Мо Жань: стоит, а в его глазах совершенный, практически человеческий ужас, смешанный с каким-то детским разочарованием и, наверное, тревогой. На Чу Ваньнина никогда не смотрели так даже люди, поэтому он вздрагивает — хочет избежать чужого страшного взгляда, но в следующую секунду эти странные эмоции сменяются яростью — Мо Жань грубо, однако не слишком сильно толкает его в плечо. Чу Ваньнин не падает с колен, лишь неловко отклоняется, не ожидая такой резкой смены эмоций. Его пугает не движение, а эмоции мужа. Что же происходит?       До того, как он успевает спросить, Мо Жань уходит из комнаты, громко хлопая дверью. До него доносится только его жёсткий голос:       — Царица не может покидать свои покои, пока я того не позволю!       Дыра, которая сжирала его изнутри наконец-то добирается до сердца: Чу Ваньнин замолкает. Он больше никогда не будет стенать от обиды вслух.

°°°