Только пепел знает, что значит сгореть дотла

Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперёд: не всё уносимо ветром, не всё метла, широко забирая по двору, подберёт. Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени под скамьёй, куда угол проникнуть лучу не даст, и слежимся в обнимку с грязью, считая дни, в перегной, в осадок, в культурный пласт. Замаравши совок, археолог разинет пасть отрыгнуть; но его открытие прогремит на весь мир, как зарытая в землю страсть, как обратная версия пирамид. «Падаль», выдохнет он, обхватив живот, но окажется дальше от нас, чем земля от птиц. Потому что падаль — свобода от клеток, свобода от целого: апофеоз частиц. Иосиф Бродский

Николай свято верил, что через всю его жизнь тянулись, точно цепи, сотни красных нитей, рваных и истрепанных, но длинных и прочных, как ничто и никогда. Тянулись издалека, из самого-самого детства, сквозь истлевшую пыль времен, долгих лет, через картины памяти, выцветшие, как старая черно-белая кинопленка. Тянулись – и тянули за собой, крепко обхватывая руки, ноги, лодыжки-запястья, сдирая до крови тонкую кожу, затягиваясь удавкой на шее, тянули его из настоящего, хрупкого и ненадежного, выстроенного неимоверным трудом в надежде, глупой надежде, в прошлое, такое живое и яркое, что больше походило на красочные воспоминания о вчерашнем дне. Тянули – и не давали возможности сопротивляться. Не оставляли шанса на спасение. Память – ужасная вещь. Все то, что он предпочел бы забыть, при малейшей искре мысли вспыхивало в сознании с яркостью факельного огня, зажженного в беззвездной ночи чьей-то дрожащей рукой, вырисовывалось перед внутренним взором с фотографической, почти болезненной четкостью. Едва начинавшая наконец утихать боль возвращалась, и с новой силой вонзались в душу терновые шипы, резали только-только переставшую кровоточить плоть осколки воспоминаний, и вновь лило рубиновые слезы истерзанное, искалеченное сердце. В то же время все то, что он хотел бы сохранить, удержать при себе любой ценой, пусть бы это стоило ему даже жизни, безвозвратно ускользало, утекало, просачиваясь по капле прямо сквозь плотно сжатые пальцы, растворялось и исчезало где-то в далекой темноте, куда ему пути не было. Все, что он хотел бы сохранить. Все то, что осталось. Воспоминания. Не январский ветер, задувающий сквозь неплотно прилаженные доски прямо в пустую комнату, не темноту, крадущуюся по углам, уверенно шепчущую и бормочущую под нос что-то на своем языке, не пробирающий до костей холод, не беспросветное серое небо, видное в прореху в крыше над самой головой и такое же беспросветное чувство отчаяния и страха, расползающееся в груди ядовитым черным пятном; не то, что въелось в душу и грозило отравить ее навсегда. А теплые руки, сплетенные где-то в зябкой темноте под протертым одеялом из ярких лоскутов, большая кружка с отколотым краешком и еле горячий, но сладкий чай в ней, мягкость рассыпавшихся по подушке темных волос, тихий шепот прямо над самым ухом, серебряный блеск крестика под грязно-серым свитером и расцветающее в глубине маленькой детской души чистое и светлое чувство. То, что грозило навсегда покинуть его. – Федя... – срывается с губ; пальцы непроизвольно тянутся куда-то вперед, с темноту, и почти сразу же опять собираются в кулак. Руки дрожат. Сквозь время, сквозь прошлое, тянутся другие руки, тянутся, тянутся, вслед за алыми нитями, и крепко сжимают ладони: одну в красной перчатке, другую – беззащитно обнаженную. – Федя! ...Он с удивлением смотрит в карие глаза, прикрытые темными ресницами. Теплые маленькие ладони крепко, но осторожно обхватывают его собственные, бледные и до боли замершие. Лицо напротив остается серьезным и предельно сосредоточенным на его руках. – Сейчас мерзнуть нельзя. – Федор наконец поднимает голову и возвращает ему взгляд. – Грядут холода, и простудиться будет легче легкого. Коля так громко и задорно смеется, что Федор от неожиданности вздрагивает, но холодных рук все равно не выпускает. Тогда Коля сам крепко хватает его ладонь и вскакивает на ноги. – Холода еще далеко, Федя! Ты видел, как на улице красиво? – Там холодно и сыро, – упрямо качает головой Федор, твердо в этом убежденный. С секунду Николай смотрит на него, склонив голову. Маленькая худая фигурка в бесформенном черном балахоне с накрахмаленным воротничком: бледное лицо, тревожные глаза, заправленные за ухо темные волосы – четко вырисовывается на фоне унылых серых стен в рассеянном свете угасающего дня, разливающегося по комнате густой патокой. И снова смеется, подбегая и хватая друга за руку. – Ничего не сыро и ни капельки не холодно! Это здесь холодно, вот ты и замерз. Идем! Я покажу тебе замечательное местечко. Замечательное местечко – это заброшенный сад на самой окраине пустоши. Коля отодвигает расшатанную доску забора и придерживает ее для Федора. Глазам последнего открывается неожиданно красивый вид: утоптанная дорожка, петляя, ведет между стройных фруктовых деревьев, а все вокруг, земля, трава, дорога, сияет, точно облитое золотом. Даже в сыром осеннем воздухе, поблескивая, медленно кружатся падающие листья, переливаясь в рассеянном свете, окутывающем сад пыльно-солнечной пеленой. – Нравится? Федор поворачивает голову и видит, что Николай смотрит на него с улыбкой. И улыбается в ответ: – Да. Они идут по тропинке, потом сворачивают на усыпанную листьями окраину. Николай наклонятся и поднимает из травы круглое золотистое яблочко. Вручает его Феде. Потом начинает болтать о чем-то совершенно отвлеченном, не умолкая ни на мгновение; ему даже не важно, о чем именно говорить – из любой промелькнувшей мысли рождается какая-то маленькая история, знать которую Феде необходимо. Федор его не перебивает, внимательно слушает, глядя прямо в глаза, и лишь изредка, стоит Коле отвернутся и еще раз глянуть на заходящее солнце, гладящее их по спинам невесомыми бледными лучами, украдкой улыбается. – И совсем ведь не холодно, правда, Федя? – Правда. – Ну вот видишь! Я же тебе говорил! Они любили так проводить время – вдвоем, находя какие-нибудь уютные укромные уголки, в которых сидели и разговаривали обо всем и ни о чем до самого вечера – вернее, Николай болтал без умолку, а Федор его слушал. Любили чувствовать себя свободными и открытыми целому миру вокруг, любили представлять, что находятся за пределами рамок и ограничений – за пределами серых и холодных приютских стен. Только вот не всегда получалось. Стоило им с заходом солнца покинуть свое очередное убежище и вернуться в дом, свобода эта умирала, гибла, словно птица в полете, сложив крылья и камнем устремившись к земле. Умирали все мечты и иллюзии, которые они могли строить целыми днями напролет, умирала надежда когда-нибудь вырваться из этой страшной, унылой тюрьмы. Умирала, чтобы вернутся на следующий день; но эти холодные вечерние часы, когда их ставили на колени перед обшарпанным алтарем и заставляли под страхом наказаний читать молитвы, ночные, что проходили в продуваемой ветрами темной комнате в тщетной попытке забыться тревожным сном, и утренние, когда вся жизнь казалась сплошной ошибкой и болью, только они были друг у друга.