Багрянник

Ичиро остановился. Округлые кроны деревьев вдоль аллеи вздохнули, разнося по ветру нежные лепестки. Пахло свежо, влажной зеленью. Ничто в облике Ичиро не шелохнулось, не дрогнуло, ни одна прядка черных волос не выбилась из-под слоя геля, делавшего их неестественно блестящими. Без геля они такими не были — рассыпчатые, черные без намека на теплый темно-коричневый оттенок, они проходили сквозь пальцы, почти как дым, как угольный порошок или зола, прохладные и неосязаемые. Ичиро остановился, округлые кроны деревьев вздохнули — и вновь стало тихо. Натаниэль поднялся с садовой скамьи ему навстречу. Рука на перевязи слабо заныла, но боль быстро прошла. Их разделяло шагов десять. За спиной Ичиро мощеная булыжником дорожка (чтобы даже звук шагов скрадывался гладким камнем и не нарушал царившей здесь тишины) заворачивала влево и тут же терялась в зарослях густого кустарника. Ичиро ничем не выдал своего волнения. Лицо его было спокойно, взгляд — с каким никому не хотелось бы случайно встретиться глазами: Ичиро смотрел прямо, без демонстративного высокомерия или, наоборот, безразличия, но так, что завораживал глаза напротив, как завораживает жертву змея, — но это только если вы обладаете слишком богатым воображением. Просто Ичиро был внимательным, очень. Его осанка, когда он остановился в десяти шагах от скамьи Натаниэля оставалась, как всегда, прямой и несколько напряженной — это было частью его натуры: расслаблен он бывал редко, однако эта его обычная строгая скованность ему не мешала, она была плоть от плоти его и производила впечатление целеустремленности, уверенности, жесткости характера — все, чем Ичиро в действительности обладал, эта напряженная, словно отлитая из металла, линия шеи и плеч, только подчеркивала. Но этот портрет, написанный, без сомнения, настоящим педантом, был не совсем правдой. Точнее, Ичиро стоял в десяти шагах от Натаниэля спокойный и впечатляющий, но немного нечестный. Во-первых, автоматическое уведомление системы охраны о том, что главным входом дома только что воспользовались, пришло на мобильный Натаниэля всего четыре минуты назад. Чтобы пройти весь первый этаж, спуститься в сад и преодолеть почти половину главной аллеи за такое короткое время, необходимо было спешить. Ну а во-вторых, Ичиро остановился. Как только из-за поворота показалась скамья, где Натаниэль только что дремал, удобно выставив вперед еще побаливавшую ногу, он остановился как вкопанный. Деревья вздохнули, на ветру закружились лепестки, листья прошептали что-то, и все снова стихло; Натаниэлю на секунду даже стало неуютно, они как будто стояли на сцене — так красиво все случилось. На Ичиро был классический шерстяной костюм-двойка, черный, без отличительных особенностей. Именно такие он предпочитал. В тех случаях, когда единиц личной охраны требовалось больше, чем обычно, неподготовленному глазу выделить его в группе телохранителей было практически невозможно. Натаниэль вышел на середину дорожки, слегка подволакивая ногу, чтобы лишний раз не нагружать ее, и встал напротив. Низкое пасмурное небо качалось, пока он шел, похожее на огромный летний тент, обдуваемый ветром. Воздух ощутимо набух за последний час, близился дождь. — Привет. — Натаниэль улыбнулся и понял, что улыбка вышла немного сонной — еще не пришел в себя. Тогда он тряхнул головой, проморгался и улыбнулся еще раз. Ичиро быстро преодолел разделяющие их десять шагов и закрыл плечами деревья и бурую черепицу дома, видневшуюся на краю сада. Он провел прохладными пальцами по корочке ссаженной кожи на виске Натаниэля, наклонился и коротко поцеловал его в губы. Прохладный, прохладные пальцы, гладкие прохладные губы, кожа щек и цвет волос. Это было приятно: у Натаниэля еще держалась невысокая температура. — Как официально, — поддел он. Внимательные глаза Ичиро прищурились, он наклонился и поцеловал его во второй раз — так же невинно, губы к губам, но целовал дольше, прижав прохладную ладонь к его горячей шее. Натаниэль умиротворенно вздохнул, и тогда Ичиро тоже улыбнулся — почти победно. Они шли по аллее вглубь сада. «Будет дождь, мы не успеем». — «Успеем». — «‎Хорошо, успеем». Ветер постепенно усиливался, длинные ветки, сплошь покрытые мелкими яркими цветками, шуршали, подметая дорожку. Натаниэля забавляла мысль, что они похожи на стационарного больного и родственника, заскочившего после работы его проведать. Он, одетый в домашние тапочки, мягкие спортивные штаны и толстовку, с черепашьим упорством и такой же скоростью плелся вперед, здоровой рукой придерживая накинутый на плечи шерстяной плед, а Ичиро — руки в карманах брюк, чуть морщит нос на ветру — легко подстроился под его темп: на три шага Натаниэля приходился один его. — Чем занимался в мое отсутствие? — Страдал от тоски, конечно. — Но Ичиро не оценил шутку. Краем глаза Натаниэль заметил, как выжидательно он смотрит, украдкой закусив изнутри нижнюю губу. — Ладно. На самом деле, страдал от боли и смотрел дискавери. — Да? И что нового узнал? — Ну, — он помедлил, — ничего, если честно, я невнимательно смотрел. Больше полутора суток Натаниэля лихорадило, и простреленное плечо горело как в огне, а следующие три дня он отлеживался на диване в гостиной, бездумно листая каналы. Спать в спальне он не мог: стоило, держась за стенку, доползти до порога, как при виде аккуратно заправленной широкой кровати его охватывала такая грусть и жалость к себе, что оставаться там больше пары минуты было просто невыносимо. Их жизнь, его жизнь с Ичиро, несмотря на насыщенность событиями, была на удивление однообразна. В семнадцать Натаниэль наконец сбежал из дома, и за прошедшие с того момента годы между ними не изменилось ничего, за исключением дня где-то в середине этих долгих лет, когда они поняли, что любят друг друга. Нельзя даже сказать, что жизнь после этого разделилась на до и после; только зубная щетка Натаниэля постепенно перекочевала из его ванной комнаты в ванную Ичиро; только его постель все чаще пустовала, а потом ее и вовсе перестали заправлять; только они стали обмениваться мимолетными прикосновениями — к руке, плечу, спине, — когда никто на них не смотрел; только… сотни маленьких «‎только» сопровождали их каждый день. Это были очень долгие годы, Натаниэль мог, напрягшись, вспомнить точно, сколько их уже утекло — может, семь или восемь, или десять, но не делал этого специально: они не считали, не отмечали дат; годы тянулись долго, и порой он забывал, что так было не всегда, что у этих лет есть начало. У них был дом, где все предметы были дорогими, имели историю и казались бессмертными, был сад и были дела, вникать в которые Натаниэлю не было никакого интереса. Он сопровождал Ичиро, он защищал его, он брался за оружие, когда было нужно, и не испытывал мук совести: он никогда не был максималистом и в свое время умудрился выжить. Внешний мир не вызывал у него никакого интереса, он даже не был уверен, кто сейчас занимает пост президента Соединенных Штатов. У него был заколдованный сад, безопасный дом, у него был Ичиро. Мама бы, наверное, назвала это «‎семья». Она была бы недовольна таким положением дел, но Натаниэль смог бы ей объяснить, он не сомневался. Поэтому ему не нравилось, когда размеренное течение их жизни нарушалось неприятностями вроде тех, что имели место на прошлой неделе. Кто же мог предугадать, что маленькое внутреннее расследование обернется перестрелкой, парой трупов, подвернутой лодыжкой и постельным режимом? И улететь они должны были вместе, но известие о том, что Натаниэль ранен, застало Ичиро по пути в аэропорт. «‎Это неопасно, поезжай. Мы тут со всем закончим», — обещал Натаниэль по телефону, ухом прижимая трубку к правому плечу, пока из левого извлекали пулю. Как прошла поездка, он не спрашивал: что бы Ичиро ни рассказал, его слова были бы для Натаниэля пустым звуком. Они вообще редко обсуждали работу. — Когда теперь твоя защита? — Перенесли на месяц. Оказалось, что у меня гнойная ангина. — Какой ужас. — Ага. — А что потом? Пойдешь преподавать? Натаниэль остановился и обернулся. Ему показалось, что Ичиро — его светлая кожа, его непроницаемые черные глаза, легкий наклон его головы — источает печаль и нежность, как если бы две эти идеальные сущности были светом, который его глаза могли уловить. Розовые деревья вокруг шумели. Темнело. — С чего вдруг такая озабоченность моим будущим? Ичиро отвел глаза. Слепо уставился туда, где цветущие кроны упирались в небо. Натаниэль прошаркал к нему, и теперь его согнутая рука в бандаже почти касалась верхней пуговицы на пиджаке Ичиро. Они снова встретились глазами, Ичиро еще раз погладил ссадины на его лице, как будто прикосновением мог залечить их. — Просто подумал. В детстве ты грезил экси, а потом… не могу припомнить, чтобы ты говорил, чего тебе хочется. — Переживаешь, не спустил ли деньги в трубу, когда вложился в мое образование? — На этот раз у Натаниэля получилось: Ичиро устало усмехнулся и закатил глаза. — Ну тебя. — Не знаю. Может, и преподавать. Посмотрим. — Натаниэль не задумывался, что будет делать после защиты кандидатской, он плыл по течению, и жизнь казалась рекой — бесконечной, ведь все реки рано или поздно впадают в океан. — Кстати, вот теперь нам точно пора. — Первые крупные капли упали на булыжник. Они уже почти обошли сад кругом, но дождь усиливался. Прическа Ичиро растрепалась, струи воды стекали по его лицу и шее за ворот белой рубашки. Плед Натаниэля намок и тянул его вниз. Они спешили, и когда до крыльца террасы оставалось не больше двадцати метров, Натаниэль так сильно стал припадать на больную ногу, что Ичиро пришлось заносить его в дом на руках. Это их развеселило. На застекленной террасе они сбросили обувь и носки, Ичиро стащил с себя пиджак и галстук, сквозь мокрую рубашку просвечивали линии его тела — разгоряченного и сильного; Натаниэль проследил их раскрытой ладонью от груди по ребрам к изгибу поясницы и там остановился. Ичиро, тяжело дыша, сбросил плед с его плеч, прижался щекой к его волосам. Дождь смыл с них условности. Это была их повседневная маленькая драма, еще одно маленькое «‎только». С самого начала так повелось: как бы близки они ни были, привычкой стало разыгрывать эти сценки. Они играли словами, флиртовали, притворяясь серьезными, выстраивали между собой несуществующие преграды, а потом ломали их почти с восторгом, как дети ломают замки из песка. Каждый поцелуй был как подарок, как вознаграждение, как нечто достигнутое хитростью и умом… А сейчас вода с неба вмешалась в сюжет. Они стояли на террасе одни, тесно прижавшись друг к другу, и боли больше не было. Гладкие губы Ичиро скользили по шрамам, собирая капли: лоб, рассеченная бровь, царапина на виске, скула — мягкий уголок и вниз, к впадинке щеки. Натаниэль двигался ему навстречу как в танце. Кончиком носа прочертил зигзаг по линии челюсти к тонкой коже у самого уха, по виску — снова вниз, потом мокрые ресницы затрепетали, задели нос, и он невольно улыбнулся от того, что щекотно. Дыхание, немного прерывистое. Губы к губам, язык, горячий и влажный, вздох, как перед прыжком в воду… оборвался, у Натаниэля от слабости подкосились колени — он нормально не спал почти пять дней, — Ичиро подхватил его под лопатки, легко и крепко, прижимая к груди, где сердце билось так сильно, что способно было разбудить и мертвого, и поцелуй длился, длился… надежно укрытый от мира шумом разбивающихся капель и непроницаемой, живой стеной дождя… Каменная дорожка, обсаженная деревьями, розовела, словно умирала от любви. — Неужели ты ни о чем не мечтал? — А ты? — Я всегда знал, где мне место. — Ну, я мечтал об экси, да. Но ничего не вышло. Не убиваться же теперь. — Но в Эвермор ты не ездишь. — Все-то ты знаешь. — Я не хотел, чтобы ты занимался экси. Не с… ним. — Знаю. — Знаешь? — Отчасти поэтому я и бросил. Не только, конечно. Много чего… случилось, — Натаниэль машинально коснулся выпуклого, округлого шрама на скуле. Татуировку много лет назад с нее срезали грубо, перочинным ножом. — Я до смерти любил экси, но это было так давно. — Так значит, ты за это меня… — Ичиро не знал, какое лучше подобрать слово. — Ненавидишь? — подсказал Натаниэль. — Ненавидишь? — Нет, конечно. Нашел что спросить спустя столько времени. Запах цветов из сада просачивался сквозь занавески. На тумбочке у кровати горела лампа. Ичиро застегнул последнюю пуговицу пижамы и протянул Натаниэлю руку. Тот поставил чашку на широкий подлокотник кресла и, приняв помощь, встал. Кожа на предплечье у Ичиро казалась особенно гладкой по сравнению с шершавым хлопком пижамы. — Ты сам это сказал. — А ты повторил. Ливень не прекращался уже несколько часов. Тиканье часов успокаивало, навевало сон. — Хочешь уйти? — задал Ичиро глупый вопрос. Натаниэль сложил голову ему на плечо. Рука на перевязи создавала между ними небольшое пространство, зато здоровую Ичиро подхватил так, словно они готовились занять начальную позицию в вальсе. Натаниэль следил, как их пальцы сплетаются, а сам чувствовал себя как-то отдельно от собственного тела, одновременно в их спальне у разобранной постели и где-то совсем близко, но совершенно недостижимо, словно в ином измерении. Как бы далеко он не ушел, ясно: скитаться он будет как привязанный — чувствуя вес болтающейся за спиной веревки, крепко примотанной где-то посередине его хребта. Бывало. Когда он думал о том, что никогда не покинет этот дом с садом, страх жить, жить долго, жить много лет, как ему, скорее всего, и суждено, становился тяжелым и удушливым, как будто в теле Натаниэля не хватало для него места. Но от мысли, что однажды ему придется расстаться с Ичиро, сердце кололо до слез — не тех, что вызываются чувствами, а тех, что не можешь сдержать, когда кричать от боли уже не остается сил. Иногда он даже думал, что болен. Что, может быть, это рак или гипертония, или порок сердца, который ему по ошибке не диагностировали. Боль заставляла его сбегать от второй мысли к первой: они никогда не расстанутся‎, — и резь в груди сходила на нет. Как легко обмануть хитро устроенный человеческий мозг: чтобы унять физические мучения, не требовалось никаких препаратов — Ичиро действовал на него, как обезболивающее, как морфин — и, надо все же признать, он был болен. Его ломало, когда действие «Ичиро» ослабевало, когда они бывали далеко друг от друга слишком долго. Он всегда принципиально отказывался от анальгетиков. Даже в тот раз три года назад, когда его начинили пулями, как рождественского гуся — айвой и черносливом. Даже когда он был еще совсем юн, и редкие вынужденные визиты в отцовский дом заканчивались побоищем. Воспоминания о них почти стерлись: старик его давно сгорел от глиобластомы, сожравшей половину его спинного мозга, и смысл ездить в Балтимор отпал сразу, как Натаниэль пустил дом с молотка, а останки матери велел выкопать и отправить за океан, где о них позаботился Стюарт. Он всегда вежливо отказывался побаловаться чем-нибудь, игриво пересыпающемся в крошечных бумажных конвертиках, что ему предлагали разные люди, лиц которых в свете стробоскопов он не мог разглядеть, — тогда ему было около девятнадцати, а Ичиро — около двадцати шести, и он еще бывал в клубах с приятелями, а Натаниэль бывал в клубах с ним. Ему нужна была трезвая голова, чтобы не терять бдительности. Он был параноиком — из тех, по кому никогда не догадаться, что он таков. Он был больным параноиком, и пренебрегал любыми средствами, которые люди обычно используют, чтобы свыкнуться со своей жизнью, ради одной цели — беречь единственную свою зависимость и лелеять ее с тем же рвением, с каким старая дева трясется над расшатанными нервами и пьет капли по часам. Он сделал эту зависимость центром своей жизни, и не страдал. Это было его место в мире. Ичиро был. — Не хочу, — ответил он, а запах цветов из сада просачивался сквозь занавески.