Поцелуй

Колин Бриджертон не был красавцем. Сколько ни занимался он в Оксфорде греблей и верховой ездой, так и не смог избавиться от своих пухлых щёк. Щёки были проклятием Колина. Они наплывали снизу на его серые глаза, мешая сделать взгляд страстным, как у Тони, или одухотворённым, как у Бена. Они ложились на высокий воротник его сюртука, точь-в-точь как облако взбитых сливок ложится на бисквит. Они делали лицо Колина когда напыщенным, когда просто детским, а с похмелья к тому же придавали нездоровый, одутловатый вид. Колин-пончик, умилялась мать. Мамин хомячок, фыркал Тони. Снеговик, зефирный человечек — сыпалось со всех сторон. Колин не обижался. Они же Бриджертоны. День прошёл зря, если они не пошутили, не подкололи друг друга, не прошлись по больным местам, не… Мы же не всерьёз, Колин. Не будь ребёнком, Колин. Мы же семья, мы шутим, а так-то мы горой друг за друга, чего ты, в самом деле. Со всеми братьями и сестрами он был одинаково близок — и одинаково далёк. Тони и Бена сблизил возраст — они успели стать товарищами по проказам ещё до того, как Колин начал ходить. Тони и Дафну объединял огненный темперамент, постоянно требующий вызова, который они с удовольствием друг другу бросали, раз за разом, к восторгу всей семьи. Бен и Эл были похожи своей нездешнестью, влюблённостью в своё призвание, до которого остальным не было дела, и понимали друг друга с полувзгляда. Франческе просто никто не был нужен, кроме её пианино. Поэтому само собой так сложилось, что любимой сестрой Колина стала Пенелопа Фэзерингтон. Девочка, которая жила через дорогу от их лондонского дома. А он, как ему казалось в детстве, успешно заменил ей любимого брата, которого у неё никогда не было. Колин не расспрашивал, но подозревал, что Пен тоже достаётся от сестёр и матери, причём гораздо больше, чем ему. У Колина только щёки были похожи на взбитые сливки, а Пен вся, с её забавной округлой фигуркой, выглядела как одно сплошное пирожное. Её лицо было круглым и пышным, словно молочное суфле, хорошо поднявшееся в печи. На нем выделялись только щёлки глаз и пухлые розовые губы. Как засахаренные фрукты, думал иногда Колин, глядя на эти губы. В семье Фэзерингтонов языки были длиннее, а нравы жестче, чем у него дома. Хоть Пен и не жаловалась, Колин быстро понял это по тому, как цепко она сама подмечала за людьми недостатки, какое едкое слово находила, чтобы о них рассказать. К счастью, у неё было то, чего, по-видимому, недоставало остальным Фэзерингтонам, а может, и кое-кому из Бриджертонов: хороший вкус и доброе сердце. Её остроты никогда не были по-настоящему гадкими, и она не любила повторять одну шутку дважды. Не любила дразнить. Её можно было не опасаться. …Сидя на кушетке в каком-то сомнительном борделе на Монпарнасе и наблюдая, как две шлюхи раздевают друг друга, Колин думал, что только с ними чувствует себя по-настоящему раскованно. Расслабленно. Только с ними не живёт в предвкушении острого словца, едкого смешка, нацеленного в самое уязвимое место. С ними — и с Пен. Разница лишь в том, что шлюхам он платит, а Пен добра к нему сама по себе. Колин вздрогнул, когда понял, с кем сравнивает приличную девушку из высшего общества, свою единственную подругу. Это всё вино, с раскаянием подумал он, усилием воли выбрасывая образ Пенелопы из головы. Розовые губы улыбнулись последний раз перед его мысленным взором, прощально и виновато, а потом одна из проституток подошла к нему и занялась, наконец, делом. То ли помогли парижские бордели, то ли в Пелопонесских горах молоко было жирнее, чем в Лондоне, но в путешествиях Колин возмужал. Пухлые щёки уступили место жёстким скулам, лицо покрыл адриатический загар. Вернувшись в Лондон, он с некоторой опаской обнаружил, что дебютантки находят его неотразимым. Трудно было сказать, однако, действительно ли он так сильно изменился, или их маменьки просто решили что 24 года — это уже не 22, а значит, пора рассматривать его в качестве «материала для мужа». Изменилась и Пен. Её новые платья, сплошь лазурные и зелёные, подчеркнули то, что более внимательный человек заметил бы уже давно: глаза-щёлки с возрастом превратились в глаза-озёра, иногда тревожные, иногда ласковые, переменчивые, мятущиеся, не находящие покоя. Колина потянуло к ним так сильно, как будто всё это время он путешествовал не по Европе, а по пустыне, мечтая вдоволь напиться. В свете этих глаз всё то, что составляло Пенелопу, чудесным образом преобразилось. Зефир, взбитые сливки — эти слова вдруг перестали быть обидными и стали вызывать неясное томление. Зефирная грудь — о, да, действительно, во всей бальной зале не было груди воздушнее и пышнее. Сливочная кожа — и впрямь, необыкновенно белая, особенно вот здесь, на плече, между зелёным кружевом и рыжим локоном. Колин до смешного долго объяснял своё стремление сесть или стать поближе к Пен, заговорить с ней, дружеским участием. Я помогу тебе научиться флиртовать, Пен. Шарм — дело практики, Пен. О том, что сам учитель лишь недавно перерос детскую болтливость, сменив её на модную замкнутость, они позабыли. До чего дурацкий был план. «Ты можешь оттачивать на мне то, что говоришь кавалерам» — вот, воистину, самый бездарный предлог, чтобы поговорить с женщиной. Особенно если вы без стеснения болтали последние десять лет. Или — отличный предлог, чтобы начать говорить так, как будто этих десяти лет не было? Как будто они совсем не друзья? Как будто он впервые увидел её там, на балу, в изумрудном платье? Но сколько ни говори себе, что это другая Пен, новая Пен, всё равно не получится оправдать то, что Колин делает сейчас. Прямо сейчас, сидя с ней в карете, вернее, стоя на коленях в карете у её ног и захватывая губами кожу на её шее — везде, куда может дотянуться. Очень хочется пересесть повыше, чтобы можно было без помех целоваться, но нельзя — тогда его рука не достанет до её лодыжки, которую он сейчас гладит, поддев подол парчового платья. Чулок такой тонкий, будто его нет совсем. Линия икры настолько плавная, что ладонь сама собой скользит выше и выше, до колена, за колено. Чулок внезапно заканчивается, и дальше ничего нет, совсем ничего. Парча — не муслин, не к месту вспоминает Колин пояснения парижских подружек, это плотная ткань, панталоны под платье не надобны. Он чувствует, как по его загривку струится пот, пропитывая шейный платок насквозь. Когда его пальцы вжимаются в гнездо влажных кудряшек, Пен вскрикивает. Колин старался не очень задирать ей подол — жёсткая ткань легко мнётся, служанки заметят — но здесь он не выдерживает, дёргает юбку вверх, сам рвётся вверх всем телом и дотягивается, наконец-то, до губ. Внизу руки сами делают всё, чему его так старательно учили гетеры на Континенте. Пен стонет, а Колин целует её, целует, целует. Сама виновата, упоенно думает он. Сама попросила… Когда там, у садовой калитки, Пен попросила её поцеловать, он… поцеловал. Хорошо, что она попросила, лихорадочно думает Колин теперь, сминая свободной рукой её грудь, обтянутую лифом. Этот поцелуй расставил всё по своим местам. Колин не поцеловал бы никого из своих сестёр. Не поцеловал бы друга, как бы ни был пьян от вина или разврата. Не поцеловал бы и Пен — друга и почти сестру — ни по ее просьбе, ни из жалости, ни чтобы что-то ей доказать. «Я не хочу умереть нецелованной старой девой», сказала та, на чью грудь пялились даже пожилые королевские лакеи. Какая чушь. Он поцеловал женщину, которая ему нравилась. Тот поцелуй словно разбил заклятие «Мы — друзья», которое они старательно накладывали на себя десять лет. Пенелопа убежала в дом, а Колин с тех пор не знал ни дня покоя. И ещё долго, долго не будет знать — пока не сошьют свадебное платье, не созовут гостей, не скажут множество высокопарных слов, и не оставят их, наконец, одних в парадных покоях дома на Честерфилд-уолк. Чтобы он мог сдёрнуть с Пен двадцать фунтов французского белого тюля, вжаться между её ног, и закончить, наконец, этот долгий, мучительный поцелуй, начатый тогда в саду. Мысль об этом — спасительная, сладкая — помогла ему справиться с собой, когда лошади стали, а кучер крикнул «Бриджертон-хаус!» Он со стоном отстранился, забормотал какую-то чушь. Пенелопа засмеялась. Найдя в себе силы вернуть на место бретельку её платья, Колин открыл дверцу, вылез из кареты и выпрямился во весь рост на свежем ночном ветру. Пенелопа больше не смеялась, глядя на него беспокойными глазами-озёрами. Колин протянул ей руку, но не было похоже, что она собирается выходить из кареты. — Ты так и будешь там сидеть, Пенелопа Фэзерингтон? — спосил Колин тем ворчливым голосом, которым говорил, когда она обыгрывала его в детстве в карты. — Скажи мне, ты собираешься вылезать оттуда и выходить за меня замуж, или нет?