Обещание

Лампы над кроватью Коллеи беззвучно зажглись: чернота под закрытыми веками сменилась багрянцем. Открыв глаза, она смотрит на потолок. Сколько раз эти лампы включались, прерывая её сон, сколько раз выключались в заданное время, погружая ее во тьму? Считать дни не имеет смысла, потому что все они были одинаковыми. Время как будто идёт по кругу, тугой петлёй захлестнувшись вокруг ее шеи. — Девять часов. Время ежедневного осмотра, — дверь в одиночную палату открывается, как открывалась то ли десятки, то ли сотни раз. Она выползает из-под одеяла, неторопливо перебинтовывает распухшие ноющие суставы, предплечья и голени, покрытые гноящимися язвами и корками растрескавшейся кожи. Стягивая их, эластичные бинты как будто немного уменьшают боль. Стесняться ей некого: нет смысла скрывать тело, которое каждый здесь знает лучше, чем знает она сама. Каждый и каждая тут — лишь дополнительная пара глаз и дополнительная пара рук человека, который приказал ей называть себя Дотторе. Некоторые из них в буквальном смысле продолжение его самого, другие после лоботомии превратились в покорных исполнителей чужой воли, третьи рады исполнять его прихоти, выслуживаясь перед Предвестником. Мужчину, которого прислали к ней этим утром, Коллеи еще ни разу не видела. Судя по молочно-белому цвету кожи, он не местный. Судя по осмысленной речи — он не из вторых. Судя по черным волосам и зеленым глазам — он из третьих. Далеко идти не нужно: на минус первом этаже, где расположены одиночные палаты, есть медицинский кабинет. Сейчас, после того, как все её соседи умерли или были подвергнуты эвтаназии, туда никого не водят, кроме неё, но ещё… может быть, год назад, а может, три года назад, или, возможно, три месяца назад по утрам под его дверью всегда приходилось ждать своей очереди. Она послушно берёт в рот стеклянный градусник, подставляет руку под манжетку, больно сдавливающую предплечье. Холодный стетоскоп шарит между едва наметившихся грудей, заставляя соски топорщиться и твердеть. Босые ноги становятся на холодную пластину весов. Всё та же проклятая цифра. — Плохо, очень плохо. Пока не наберёшь как минимум десять килограмм — переходить к третьему этапу терапии слишком опасно… — бурчит мужчина. «Надеюсь, третий этап я не переживу», — думает она, и эта мысль — единственное утешение. Проклятая жажда жизни не даёт ей самостоятельно положить конец всему тому, что с ней происходит, и то, что очередная инъекция реагента может её убить — благодатная надежда на освобождение из этого проклятого круговорота боли и унижения, страха и злобы, одиночества и беспомощности. Она успела наизусть выучить все трещины и щербинки в мраморной облицовке стен и пола. В коридоре было не так тесно, как в одиночной палате, и эта иллюзия простора позволяла вздохнуть чуть свободнее. Сколько слёз пришлось пролить для того, чтобы ей позволили гулять по этажам от минус первого до третьего! Измеряя шагами пол, Коллеи грустно усмехается. Раньше она плакала, когда молилась архонтам, умоляя дать ей силу, что позволила бы её гневу уничтожить всё здесь, даже если за это её тело и душа будут подвергнуты бесконечным пыткам, а потом — плакала, когда выпрашивала очередную прогулку. Ежедневные уколы транквилизаторов были слишком опасными для её подорванного постоянно обостряющимся элеазаром и токсичным реагентом здоровья, как и ежедневные истерики, часто заканчивающиеся обмороками. В конце концов её одиночную палату перестали запирать. Всё равно бежать было некуда и незачем. Да и некому: она прекрасно знала, что даже если бы в один прекрасный день её выставили за порог исследовательского центра, в своём нынешнем состоянии она не добралась бы даже до большой дороги, что пролегала где-то неподалёку на западе. В здании нет окон, но на третьем этаже воздух кажется чуть теплее, чем на минус первом, и только поэтому каждое утро она бредёт туда, чтобы провести день, считая шаги и прикасаясь почти лишёнными чувствительности пальцами к гладкой плитке, которой здесь облицовано всё, от потолков с белыми лампами до пола в её одиночной палате. Снаружи стены нагревают солнечные лучи, и она хочет ощутить это тепло хотя бы в своём воображении. Подняться на третий этаж тяжело. Тяжелее, чем раньше: суставы отзываются болью на каждое движение, и лишь спасительные перила позволяют не упасть на четвереньки посреди проклятой лестницы, не разбить в кровь колени, не скорчиться в углу лестничной площадки, плача от чувства собственного бессилия. Раньше такое случалось — тогда ноги болели не так сильно, но она ещё не успела к этому привыкнуть. Сейчас это уже кажется простым и привычным: сделать два шага — опереться на перила, дав себе отдышаться, добраться до лестничной площадки — присесть, чтобы унять бешеное сердцебиение. Навстречу ей спускается по лестнице уже другой незнакомый человек, смуглолицый остроухий сумерец, ведущий за руку её ровесницу, высокую, с длинными ярко-красными волосами. На её лице — хорошо знакомые самой Коллеи отметины болезни. — О, ты тут уже давно? А ты уже знаешь, что будет дальше? — девочка хватает Коллеи за руку, сжимает запястье слишком сильно, так, что на глазах выступают слёзы. Что ей ответить? Рассказать, как есть? — Будет очень плохо, но если тебе повезёт… «Тебе повезёт, если твоё тело окажется слишком чувствительным к воздействию реагента и ты умрёшь после первой инъекции. Или если твоё здоровье слишком слабое для участия в экспериментах. Тогда укол бензина в сердце закончит твои страдания, не дав им начаться. Поверь, это лучшее, на что ты можешь рассчитывать…» — То уже после первого введения реагента всё плохое закончится, — Коллеи улыбается, ободряя девочку. — Всё будет в порядке, Марьям, всё будет в порядке, — мужчина ласково улыбается девочке. Коллеи безразлично провожает взглядом её стройную фигурку. Запястье пульсирует болью. Наверное, к вечеру там будет синяк: в последние несколько недель Коллеи постоянно замечала на своем теле появляющиеся тут и там фиолетовые пятна. Новые синяки появлялись даже от грубых прикосновений. День, когда у неё в первый раз пойдет кровь, вполне может оказаться для неё последним, и это — еще один сияющий во тьме отсвет надежды, ключ от темницы, из которой ей не выбраться, пока бьётся её сердце. Но как же ей хочется жить… Чувствовать тепло ласковых солнечных лучей, касающихся отвыкшей от дневного света кожи, смотреть в ночное звёздное небо, вдыхать аромат увлажнённой дождём свежей земли, любоваться луговым разноцветьем, зарослями лунных лотосов, отражающихся в зыбком зеркале воды и скалами, багровеющими в лучах заходящего солнца. Ступать босыми ногами по шелковистым пескам и пить свежий чистый воздух оазисов, не знать страха, смаковать каждый миг бытия, как будто этот миг — последний, просто ощущать себя живой, ощущать себя свободной. Ноги бессильно подкашиваются, Коллеи обессилено прислоняется к ледяной стене, закрывает глаза. Её свобода — это холод трупохранилища, короткая запись о вскрытии и печь крематория. — …Коллеи! Коллеи, ты меня слышишь? — до тошноты знакомый низкий голос вырывает её из сладкого небытия, заставляя осознать: нет, это был не конец. — Не трогайте меня, — бормочет она, почти не различая слов за звоном в ушах. — Выпей. — Оставьте меня в покое… Она смутно осознаёт, что лежит на койке лазарета обнажённая, и что на лбу у неё тёплый, но, должно быть, ещё какое-то время назад холодный компресс. — Почему… почему я раздета… Сколько я пробыла без сознания? Долго?.. — Нет, меньше суток. Ты разбила нос, когда упала на пол, а потом ещё и обмочилась, так что пришлось отнести твою одежду в прачечную. Выпей, я сказал. Онемевшими пальцами она трогает переносицу — действительно, там наклеен пластырь, под которым, видимо, рассечена кожа. Обхватывает кружку с энергетическим напитком, от которого исходит зеленоватое сияние дендро. Теплая жидкость наполняет рот, с каждым глотком согревая тело. Травянистое послевкусие напитка щекочет горло, и головокружение понемногу отступает, дышать становится легче. Коллеи даже успевает подумать о лете, о солнце: воспоминание, нежное, как прикосновение ветерка к щеке, пронзает душу. Неужели всё это было? Неужели так бывает на самом деле? — Я умираю, да? — Да, ты умираешь. Ты слабеешь с каждым днём, так что придётся перейти к третьему этапу раньше, чем я думал. Мы не можем ждать, пока ты окрепнешь. Не бойся, если нам с тобой повезет, ты исцелишься. «Если мне повезёт, все это закончится.» — Кажется, сегодня ты даже свои язвы обработать не сможешь без моей помощи. Пойдем в душевую. Коллеи хмурится: обычно ей просто приносят по вечерам в её одиночную палату таз с подогретой водой, полотенце и мазь, которую она втирает в свою отслаивающуюся, словно кора дерева, покрытую сочащимися язвами и трещинами кожу. Но спорить бессмысленно, как, в принципе, бессмысленно и соглашаться, ведь её мнение при любом раскладе ничего не значит. Большая рука, горячая и мокрая, сжимает её маленькую ручку липкой хваткой, и они направляются в подземный корпус. Спускаться по лестнице гораздо проще, чем подниматься, но чувствовать на себе чужие взгляды из-за решётчатых дверей запертых общих палат для чистых и инфицированных куда больнее, чем переставлять отяжелевшие ноги. Коллеи давно уже не стесняется своей наготы, и её не беспокоит то, что они видят её голой. Собственное тело ей не принадлежит, и нет смысла прикрывать его от чужих взглядов. Но её всё ещё тяготит то, что они ненавидят её, проклинают за то, что она оказалась непростительно живучей и слишком трусливой для того, чтобы самостоятельно положить всему конец. И сейчас только страх перед огромной сутуловатой фигурой, нависающей над ней и заслоняющей холодный свет белых ламп, не даёт братьям и сёстрам по несчастью выкрикивать ей в спину оскорбления. — Ты обманула меня! Он убьёт нас всех! — рыдая, вопит девочка с красными волосами. Должно быть, ей все рассказали. Коллеи смотрит себе под ноги, пересчитывая прохладные сероватые плитки. Послушно встаёт под душ. Горячая вода щекочет кожу, мокрые волосы прилипают к шее. Наконец-то ей становится теплее. — Погоди, сейчас принесу лекарство, — низкий голос звучит почти успокаивающе. Она хорошо знает, что означает эта мягкая вкрадчивая интонация. Прикрыв глаза, Коллеи расслабляется. Как обычно, все начинается со ступней: окунувшись в излучающую зелень элементального сияния банку, большие грубые пальцы аккуратно втирают мазь в её маленькие ступни, в косточки на лодыжках, покрытые растрескавшейся коростой. Одеревеневшие мышцы расслабляются, когда эти пальцы мягко скользят по голеням, по распухшим коленям, поднимаясь выше, к бедрам. Когда широкая рука задерживается на её промежности чуть дольше, чем ей следовало бы задержаться, Коллеи впервые за долгое время невольно улыбается: это приятно. Цепляясь за каждую каплю ощущений, которые отличаются от привычной саднящей боли и слабости, она надеется, что это мгновение продлится чуть дольше. И мгновение становится невероятно длинным. Коллеи не хочет, чтобы оно заканчивалось раньше, чем закончится её жизнь, пусть ещё хоть немного задержится это тепло, сладкое чувство соприкосновения изголодавшейся по прикосновениям кожи с чужой кожей, пусть цветные пятна перед её закрытыми глазами не перестают плыть и мерцать. Только бы успеть прочувствовать эту волну блаженства каждой клеткой тела перед тем, как она схлынет и разум накроет отвратительный стыд, а следом за ним — вернётся внутренняя опустошённость. Эта игра, в которой она не принимает ни малейшего участия — единственное, что разбавляет окружающую её пустоту. Глаза Коллеи слишком давно не видели солнца и облаков, цветов и чистых вод, гор и долин. Уши слишком долго не слышали, как шепчутся деревья, птицы и ветер, а ноздри не вдыхали благоухание ветра и трав. Она почти забыла вкус фруктов, грибов и ягод. Что ещё может нарушить череду невыносимо одинаковых минут, сплетающихся в невыносимо одинаковые часы, из которых складываются всё такие же невыносимо одинаковые дни, недели, месяцы, годы… Дрожа всем телом, жадно глотая воздух, Коллеи запрокидывает голову и едва не теряет сознание снова. Вернувшись в реальность, отплёвывается от попавшей в рот воды и равнодушно отмечает, что ей уже совсем не холодно. Дотторе выводит её из душевой кабинки, вытирает, бинтует руки и ноги, натягивает на худые бедра чистые сухие трусики. Подает штаны, помогает надеть их и завязать шнурок на поясе. — Хочешь подышать свежим воздухом? Все, что остается Коллеи — это согласно кивнуть. Они поднимаются по бесконечным лестницам, ведущим на десятый этаж, и ноги, налившиеся неподъёмной тяжестью, с трудом преодолевают ступеньку за ступенькой, а слёзы льются по щекам. На крыше исследовательского центра тихо и жарко. Невыносимо яркий закат расплескался золотом и медью, озарив вечереющее небо и раскинувшуюся до самого горизонта пустыню. Горячий густой воздух, поднимающийся от раскалённых камней, дрожит в лучах заходящего солнца, размывая очертания холмов, покрытых колючим кустарником. Близкая и недостижимая красота отторггнувшего её мира так сильна и глубока, что хочется плакать и смеяться. — Ты ведь понимаешь, что, возможно, видишь всё это в последний раз? Долгожданное избавление становится все более зримым и осязаемым, и Коллеи блаженно улыбается. — Если не выживешь, я буду разочарован. Мне очень интересно, что из тебя вырастет. «А мне интересно, что бы выросло из меня, если бы тебя не было в моей жизни.» — В глазах ребенка, который ещё недавно молился о том, чтобы боги вложили в его руки светящийся самоцвет, я выгляжу скверно. Но сейчас ты уже не мечтаешь о том, чтобы тебя одарили глазом бога, да? Не рассчитываешь на милость архонтов? Не ждёшь их подачек? Да, он прав. Теперь она действительно молится лишь о том, чтобы уснуть и не проснуться. — И правильно. Нечего унижать себя подобными мыслями. Ведь ты — ступень на пути к вершинам величия человечества. «Ступень под твоими ногами…» — Конечно, мне довелось провести тебя по весьма тернистому пути, и ты, конечно же, ненавидишь меня за это. Но в итоге мы оба осознали одно и то же, да? — Я отказываюсь вас понимать, — стиснув зубы, шипит она. Предвестник, ссутулившись, снимает маску, позволяя ей взглянуть на себя во всём своём уродстве. Он больше не кажется страшным, несмотря на то, что всё так же может сделать с ней всё, что только придёт ему в голову. Угловатые, негармоничные черты лица, тяжёлый взгляд, кривая фальшивая улыбка — и неподъемный груз усталости, отпечатавшийся синими кругами и ранними морщинами вокруг запавших глаз. — Впервые опробованные на тебе методики ещё предстоит долго дорабатывать, прежде чем использовать на других, но даже если завтра ты умрёшь — ты уже разделила со мной моё бессмертие. А если не умрёшь... Коллеи опускает взгляд. Он отнял у неё семью, отнял её прошлое, отнял будущее, отнял веру в людей и веру в архонтов, и она ненавидит его от корней волос до пальцев ног, ненавидит настолько сильно, что если бы её ненависть вдруг выплеснулась наружу, весь мир просто перестал бы существовать. И в то же время в ней есть что-то, что делает её в его глазах не такой, как все. Что-то, что делает её кем-то большим, чем просто жертвой. Её сердце бьётся в том же самом ритме, что и его сердце, она чувствует, что они с ним похожи, до отвратительного похожи, и пожирающий её изнутри огонь знаком ему, как никому другому. От этого начинает кружиться голова. — Если я не умру завтра, то убью тебя, рано или поздно, — шепчет Коллеи, сжимая кулаки. — Надеюсь, эта мысль поможет тебе выжить. Предвестник ласково ерошит её вьющиеся волосы, берет её руку, подносит её к своим губам и целует тыльную сторону ладони. Когда он поднимает голову, блестящая ниточка слюны повисает между его ртом, искривленным в уродливом оскале, и её худой слабой ручкой. Коллеи осознает, что он впервые поцеловал её. Просто поцеловал, сделав то, чего никогда не делал и, как ей казалось, никогда не мог сделать. И это кажется одновременно невыносимым унижением и долгожданной наградой за все страдания. Всё вокруг — мираж, мираж, мираж. Только одно реально: его взгляд, пристальный и холодный, как скальпель, на мгновение коснувшийся её беззащитной кожи. Этот взгляд — обещание того, что ждёт их впереди.