маски

Ночь темная, вязкая и сладкая, с удушающим привкусом ликёра — Воскресенье тонет.  Ему жарко. Рот приоткрывается, и он выдыхает — вдохнуть не может, воздух уж слишком густой и влажный. Он завистливо косится на шампанское в ведерке со льдом. Дело в климате. Или в маске. Хотя нет, хорошо, что маска — удивительно комфортно скрывает лицо. В конце концов сегодня все здесь искреннее, чем когда-либо.  Музыка расплывается по залу липкой волной, бьется о стены и каплями тягучей карамели взлетает к потолку, плавясь там в огне свечей. Воскресенье пытается в уме прикинуть их количество, но быстро бросает это дело.  Пары плывут в танце из одних и тех же повторяющихся движений, отражения огоньков на мраморном полу несут их по бесконечному кругу и растворяют в разноцветном мареве. Смех и разговоры смешиваются в абсолютное месиво, вместе с тем ужасно гармонично-гипнотическое.  Воскресенье выпадает на балкон и вцепляется в перила, чтобы не сбили с ног и не унесли в глубины зала тягучие оркестровые скрипки. Выдыхает. Вздохнуть получается. Ночной воздух душный, но отдает влажной от росы травой, а не приторной алкогольной сладостью. Деревья стоят, замершие в нелепых позах — ни ветерка. — А, вот вы где! Из хора голосов выделяется один. Воскресенье оборачивается — он узнает эти глаза из тысячи, даже под маской. Ночь смутила ему разум: недостатком кислорода, и только поэтому он едва не называет собеседника по имени. К губам прижимают палец, затянутый в чуть влажную уже перчатку. — Ха-ха, не сегодня. Вы же и сами знаете, что запрещено. Глаза в прорезях лукаво щурятся.  — Знаю. Прошу прощения. Голос звучит гулко и теряется в воздухе. Ночь смутила ему разум: терпким, кружащим голову запахом чужих духов. Он выдыхает и вдыхает, и парфюм оставляет на языке сладость. — Так зачем Вы меня искали? — Честно? — собеседник улыбается, — Вечер стал мне надоедать. Нет, конечно, все великолепно, но… Он наклоняется к Воскресенью, опаляет  шепотом ему шею. — …не кажется ли Вам, что эта чудная ночь выглядит так, словно нам всем подмешали что-то в напитки?  Воскресенье согласен. Тело кажется слишком легким, повисшим в загустевшем воздухе. Нужно приложить усилие, чтобы слова преодолели его сопротивление. — Словно во сне. Это.. вина погоды, думаю. Собеседник неопределённо смеётся, как будто волнами, оглядывает Воскресенье с ног до головы. — Думаете? Воротник хоть расстегните, раз такая жара, — и снова смеётся. Чужая рука тянется к воротнику его шелковой рубашки, но Воскресенье, не успев даже подумать, перехватывает её за запястье. Трудно дышать. Пурпурно-голубые глаза напротив как два темных колодца — Воскресенье тонет. Ночь смутила ему разум: искусственной вседозволенностью. Воскресенье вдыхает, глотает удушающе-сладкий воздух, а выдыхает прямо в чужие губы. Должно быть, дело в той волне скрипичного жара, что подхватила и столкнула друг с другом, заставила вместо перил вцепиться в поисках опоры в ткани костюмов. Должно быть, действительно что-то подмешали в напитки.  Дышать стало возможным только через чужие губы, собирая движения воздуха на вдохе и выдохе, а стоять — не иначе как прижавшись друг к другу так плотно, что в тело впивались броши и плотные декоративные элементы костюмов. Маски легко царапались друг о друга, но звук тонкого скрипа как будто только больше выметает из головы мысли. Их узнают, конечно, узнают — они даже не удосужились выйти из прямоугольника яркого света из зала. Взгляды мазали по спине, но значения это не имело, более того — пьянило только сильнее. Воскресенье знает каждого, кто скрывается сегодняшней беззвездной ночью под масками, под каскадами ткани и алкогольным туманом.  Знает, как жены изменяют мужьям с чужими женами, как молодой военный, обряженный в женское платье, строит глазки почтенному насквозь седому министру, как нестройно блуждают руки танцующих по телам партнеров, как с ритма сбиваются шаги, находя какой-то новый — только для сегодняшней ночи.  У них тоже свой, особенный шаг, они качаются в поцелуе под звуки надрывающегося оркестра. Сухие губы влажнеют от вязкой сладковатой слюны, внутри растекается густой жар, перебивающий и одновременно дополняющий душный вечер. Сон рассеется с первым рассветным лучом, но пока что небо глубокое и черное, и время застыло, увязло, запуталось в свечных огнях и танцующих парах. Ночь растворила в себе так мешающие имена и лица. Ночь смутила разум: им всем, но целующимся в бесконечное сегодня на балконе — в первую очередь.  Воскресенье вдыхает через губы напротив сегодняшнюю ночь — и выдыхать не хочет.